«Довольно быстро я понял, что не хочу в этом участвовать»

— У меня юридическое образование, и работал я, скажем так, по специальности: сначала в полиции, потом в call-центре, а когда [частичная] мобилизация началась — в Пенсионном фонде. Ничего особенного про себя сказать не могу: был обычным гражданином, как и все. Это сейчас я читаю новости и узнаю, что вокруг происходит. Это сейчас я понимаю, что спать нельзя, потому что если будешь спать, в твою жизнь неожиданно может ворваться кошмар. Может быть, если бы тогда, три года назад, я интересовался политикой и старался бы информацию анализировать, я б не попал на ***. Но я не интересовался. И случилось то, что случилось. 

***

21 сентября, когда вышел указ о [частичной] мобилизации, была среда. Я находился у себя на работе, в Пенсионном фонде, и все было как обычно. Я не придал никакого значения, что за мобилизация: ну мало ли, ничего не понятно. Потом пошли слухи, что мобилизовать будут тех, у кого уже есть боевой опыт. Меня это никак не касалось. 

Все происходило со среды по пятницу — всего три дня. Начали какие-то списки составлять. Скинули нам в рабочую группу, кого будут мобилизовывать. Меня там не было — подумал, наверное, все нормально. Потом еще информацию доносили, что кого-то уже забрали, кому-то повестки пришли. И якобы остальных трогать не будут. 

Ну, в общем, я спокойно отработал неделю. Наступил вечер пятницы — все хорошо. 

В субботу, 24-го числа, сижу дома. Около 9 утра приходит человек — в гражданской одежде, но я знаю, что он из военкомата — и вручает мне повестку: на этот же день, на 12 часов. Я даже обдумать ничего не смог — просто взял и подписал ее. Спрашиваю: «Все? Меня, что ли, забирают? Что вообще происходит?» Он говорит: «Ну ты сходи в военкомат, документы посмотрим». 

Он ушел, а я сижу — мозги плывут. Не верю, что это в действительности происходит. Позвонил знакомым, сказал родителям. Ахи, охи, вздохи. Звоню руководителю: «Меня, по ходу, сейчас начнут загребать, но пока ничего не известно». Он насторожился: «Ладно, надо пойти — посмотреть, что будет». 

Родители сидят, на меня смотрят, я на них смотрю — даже сказать друг другу ничего не можем. А что тут скажешь? Вот она, повестка, лежит. А мы не готовы. 

Ну ладно, пошел в военкомат, взял документы.

Дошла до меня очередь. Спрашивают: «Семья-дети есть?» Я говорю: «Нет». — «Болит что-нибудь?» — «Да вроде нет». — «Где работаешь?» «В пенсионном». Они посмотрели, что Пенсионный фонд брони не дает, и говорят: «Ну все, завтра ты едешь в часть». 

Вот так это было, все очень быстро — просто за один день. 

Когда домой вернулся, все рассказал. Мама даже не плакала — реально в тот момент никто не понимал, что происходит. Мы сидели, разговаривали. Мама сказала: «Ты же понимаешь, что тебе придется, возможно, в людей стрелять?». Я ничего не ответил. А что тут ответишь? Тогда никаких мыслей вообще не было. Сбежать, скрыться, в военкомат не пойти… Но я был воспитан законопослушным человеком. Надо по закону — значит, надо. 

*** 

Я собрал небольшой рюкзачок. Положил туалетные принадлежности, одежду сменную — всякого по мелочи. Спросить, что нужно складывать, было не у кого: никого из моих знакомых не мобилизовали. 

Когда пришел на сборный пункт, смотрю — у людей большие баулы. Сразу начал думать: видимо, совсем не понимаю, куда еду. Остальные явно подготовленные были, в камуфляже уже, а я в простой гражданской одежде и с небольшим рюкзачком. 

Построили нас. Военком речь толкнул. Помню, он сказал: «Приказываю всем возвращаться живыми». Ну и все — сели в автобус и поехали в часть. 

Уже в части майор объяснил: «Вы мобилизованы, теперь у вас все права и обязанности как у военнослужащих по контракту». Но на какое время нас призывают, чем мы будем заниматься, никто не говорил. 

В части с нами, с мобилизованными, были люди, которые до этого служили по контракту. Пока мобилизация не началась, военный мог фактически безнаказанно разорвать контракт. Сказать: «Все, я не хочу». И его увольняли, никакой уголовной ответственности не было. И вот с нами были такие люди, которые побывали на фронте, отказались продолжать службу, расторгли контракт, а потом их мобилизовали. Мы начали спрашивать: что там, «за ленточкой», будет происходить? Они рассказывали, и мы понимали, что ничего хорошего нас не ждет.

Несколько дней мы решали организационные моменты: оформляли банковские карты, получали форму, бронежилет, каску… Водили нас к психологу — тесты писать. Я специально в этих тестах наотмечал всякого. Когда я заполнял тесты, очень надеялся, что это прокатит. Но не прокатило. 

*** 

В часть нас привезли 25 сентября. А уже ночью 3 октября мы оказались «за лентой». Нас привезли к какому-то зданию, сказали спрятаться в нем и смотреть за небом. Никакого оружия у нас не было. 

Спустя время туда подъехали КамАЗы с военными, они стали выдавать нам автоматы, сумки под рожки, ножи. И среди этих военных, получается, был наш будущий командир. 

Нас построили. Начали чего-то говорить, но я сейчас помню только одну фразу: «Если соберетесь бежать, оружие оставьте, с оружием бежать не вздумайте». Посадили на КамАЗы и повезли на правый берег Днепра — к тому времени он еще был под контролем российской армии. 

Привезли на место, сказали: «Вот и все, рассаживайтесь, ждите». Дали нам патроны, мы зарядили оружие. 

И так пошел день за днем. Все сводилось к тому, что мы ходили на посты — боевые дежурства. Охраняли позицию, наблюдали, копали окопы — ничего особенно не происходило. Контрактники, которые там находились, думали, что нас привезут, чтобы мы их поменяли. Они думали, что сейчас поедут домой. А вышло так, что мы их просто доукомплектовали, и всё: и они, и мы остались там бессрочно. Среди них были ребята молодые совсем, лет по двадцать, что ли, которые контракты подписали еще до того, как все началось. И они тоже рассказывали, как в разных переделках побывали, — чуть ли не плакали. 

*** 

Обстрелы начались, можно сказать, с первых дней. Нам объясняли, что ты слышишь три звука: выход снаряда, затем свист, а затем «прилет». Если свист долгий, это значит, что снаряд не по тебе летит, можно не волноваться, а если короткий — просто «пшик», — то прилет будет по тебе, но волноваться не стоит даже начинать: ты просто не успеешь ничего сделать. 

Был «прилет» рядом с нашим постом. Просто такой «бах», потом какой-то звук, и такой «ба-бах» уже рядом с нами. И я просто слышал, как во все стороны полетели осколки. Даже понять ничего не успел — просто шок. Потом опомнился — бегом в укрытие. Сердце колотится, адреналин, уши заложило… Думаю: «Ничего себе, а ведь ты просто сидел до самого взрыва, вообще не успел среагировать». 

Со временем, конечно, эта реакция нарабатывается: начинаешь лучше слышать выходы. 

Потом уже, на левом берегу,

Нет, мне очень повезло, что я попал в обычные стрелки, в мотопехоту, не в штурм. Нас привозили на позицию, говорили: «Вот ваша линия обороны, вы здесь копаете». Окопались, замаскировались — всё, дежурим на этих постах. Если бы я был в штурмовиках, я бы, возможно, с вами уже не разговаривал. 

Мы украинцев даже не видели, мне не пришлось ни в каких перестрелках участвовать. 

*** 

Мне приходилось эвакуировать тела погибших. Было такое, что в 4 часа утра группа зашла на позицию, и их заметил коптер. В 11 утра нас вызвали и сказали: там уже много «двухсотых» и раненых. Мы пошли туда — несли с товарищем четыре километра труп на себе… 

В принципе, терпимо к мертвым отношусь: в полиции участковым был, выезжал на некриминальные трупы. Запах этот знал уже: да, он неприятный, но более-менее к нему возможно привыкнуть. Тем более что те тела, которые мы выносили, были еще относительно свежими — такого, чтоб сознание от запаха терять, не было. Хотя если сильно надышишься, от него действительно тошнит. 

Был случай, когда совсем плохо было. Утонули двое разведчиков. Всплыли примерно через неделю, их прибило к берегу. Когда такое происходит, сначала вперед идут саперы — обследуют побережье, чтоб оно не было заминировано. А затем уже тело забирает группа эвакуации. И когда утопленника поднимают, он сначала обмыт водой и особо не пахнет. Но потом, когда тащишь и смотришь на него: губы набухшие, глаза такие здоровые, и из этих глаз, ушей, рта, носа начинает все течь — все, что там внутри… И вот от этого реально колени начинают дрожать. 

Еще страшно, когда в темноте несешь раненого по открытой местности. Может прилететь дрон с тепловизором, а тебе спрятаться негде. Но даже если прилетит — раненого ведь все равно нужно тащить, ты ведь его не бросишь. И было несколько раз, что мы шли по тропе, и вдруг начинало жужжать. Мы залегали, а жужжание прям близким становилось. Думаешь: «Блин, сейчас спалит…» А спалит — начнет тебя «вести»: ты хоть куда побежишь, он тебя будет видеть. Прилетит другой дрон — со «сбросом». У нас так люди погибали. Помню два трупа — прямо между ними «прилет» был. 

Ты перед ними просто как мышь: тебя спалят — и всё, никуда не убежишь. Даже если доберешься до своего расположения, они увидят, что это твоя точка, и начнут по ней стрелять. И абы куда не побежишь: мины же везде, растяжки. 

*** 

На фронте я пробыл 16 месяцев. Без отпуска. Наблюдая, как некоторые ездят отдыхать по 3–4 раза за это же время. Конечно, это возмущало… У солдат и офицеров, которые вместе служили еще до СВО, были свои, дружественные отношения, а мы для них были не такими близкими, и потому, наверное, не отдыхали. 

Но на отпуск я возлагал большие надежды. 

Довольно быстро на фронте я понял, что то, что происходит, для меня неприемлемо, я не хочу в этом участвовать. (…)

В 2022-м, я думаю, еще были те, кто воевал «за идею»: вот за эту денацификацию, демилитаризацию — как там это называли. Реально кто-то верил. Но сейчас… Любая идея должна подпитываться эмоциональным зарядом, чтобы человек что-то делал, находил в себе силы. Но в 2022 году никто не представлял, что все будет так долго. Я думаю, люди просто устали… И сейчас многие все же идут за деньгами. 

Но я не наемник. 

Я видел мирных жителей, чьи дома были разрушены, и примерял это на свой дом, на своих родителей. Думал, что к нам может прилететь снаряд, и маме с папой придется куда-то бежать. Это было легко представить, потому что населенный пункт, рядом с которым мы стояли, был очень похож на мой родной. И люди там такие же. И мы с ними общались. Естественно, они были злы на нас. Но что-то я не заметил среди них никаких нацистов. Да, они не были с нами полностью откровенны, но будешь ты откровенен, когда с тобой говорит человек с автоматом? 

На фронте нельзя открыто заявлять, что ты не хочешь воевать. Я решил дождаться отпуска, тем более что ситуация позволяла: мы ведь не были в интенсивных боях. И 2 февраля 2024 года отпуск мне наконец-то дали — целых 17 дней. 

Вернулся домой и рассказал родителям обо всем, что увидел на фронте. Они были в ужасе. Пока я там находился, старался не говорить. Стандартный разговор с мамой был таким: «Все нормально, мам, все нормально». А тут все им вывалил… Сказал, что назад не поеду. Они ответили: «Давай. Попытайся только что-то сделать, чтоб в тюрьму не попасть». 

Я пытался списаться со службы по медицинским показаниям, но не получилось. Сначала все неплохо было: получил официальный больничный. Руководители части пожали плечами: лечись. Но со временем они стали долбить — видимо, какой-то пунктик у них, чтоб бойцы быстрее на СВО возвращались. Меня вызвали на беседу. Офицер, начальник службы войск, начал со мной общаться — типа: «Ты думаешь, что самый умный?» Я спокойно на это реагировал, потому что на тот момент документы мне позволяли в части оставаться. Затем — пока я еще был на больничном — на меня выдали боевое распоряжение: для отправки на СВО. Но у меня были законные основания туда не ехать. Они передали материалы в комендатуру, а оттуда — в Следственный комитет, на возбуждение уголовного дела. Сказали: если твоя болезнь подтвердится, ничего тебе не будет, а если нет — готовься сидеть. 

Причем сами офицеры на СВО тоже были. Но как-то удивительно оттуда выбрались: один из них, еще когда я только уходил, был с ранением ноги. Я вернулся, а он все еще в части! 

И так получилось, что на последнем этапе подтвердить свое заболевание я не смог. Дело возбудили по статье о неисполнении приказа. 

*** 

На допросе следователь говорит: «Давай, какая твоя позиция по этому делу?» Я отвечаю: «51-я статья Конституции — имею право не свидетельствовать против себя». Он: «Ты молчать, что ли, будешь?» Я: «Да, конечно». Он меняет тактику, начинает разговоры за жизнь: «Как у тебя служба вообще? Обижает кто-то, не обижает?» А я ведь сам в полиции работал — понимаю, что он просто контакт со мной устанавливает. Ни в какую ему не поддаюсь. Он видит, что диалог не клеится, говорит: «Слушай, ну что ты будешь мне отвечать, что промолчишь — результат один и тот же будет». 

А я знаю, что результат один будет: всем отказникам с нашей части одинаковый срок давали — 2 года 6 месяцев колонии-поселения. Сижу, молчу. 

Следователь выходит, приходит какой-то майор. Говорит: «Ну чего ты сидишь? Какие у тебя проблемы? Я ведь с тобой нормально общаюсь — отжиматься не заставляю…» А я сижу, молчу. Ну, злоба, конечно, берет, что они на меня давят. 

Назначили адвоката. Говорю: «Я в его услугах не нуждаюсь. Сам себя защищать буду». Они такие: «Ну что происходит!» Начали мне предлагать подписать заявление, что нужно адвоката поменять, я не подписываю. Приходит какой-то подполковник, начинает УПК совать мне в руки: вот, мол, по уголовному делу ты не можешь без адвоката! А я и так это знаю, но мне нужно на давление не поддаться. 

Ведут меня к полковнику, к их главному, в кабинет. Он говорит: «Все выйдите!» Начинает со мной разговаривать. «Ты, — говорит, — хороший парень. И мы тебе поэтому предложение делаем: ты сейчас поедешь на СВО, получишь там госнаграду, и мы твое преследование уголовное прекратим». Я отвечаю: «Не, мне этого не нужно». Он такой: «Ну понятно. Но слушай, адвокат все равно нужен тебе…» 

В общем, договорились все-таки — назначили мне адвоката. Зашла она в кабинет следователя, выходит, говорит: «Слушай, что ты там делал? Следователь просто в шоке от тебя». Я подумал: «Значит, хорошо держался». 

А суд уже куда спокойней прошел. Местами даже комично: прокурор принес какие-то документы о том, что у меня было пулевое ранение и я лежал в госпитале в Анапе. Судья прочитал их, говорит: «Расскажи про ранение». А я: «Чего рассказывать? Я вообще понятия не имею — со мной ничего такого не было». Судья на прокурора посмотрел, тот голову опустил, заседание перенесли. 

На другом заседании читали характеристику, которую мне дали в воинской части, отрицательную. Там говорилось, что я, мол, не совершенствую профессиональные навыки и склонен ко лжи ради своих интересов. А у меня госнаграда — медаль «За отвагу» (ее уже во время отпуска дали), две ведомственные награды — «За воинскую доблесть» и «За участие в СВО», меня командиром отделения на фронте сделали, мне сержантское звание дали, у меня грамоты от Пенсионного фонда и от того же командира части. Судья посмотрел, говорит: «Вы что, отрицательный герой?» Потом в приговоре записал, что критически оценивает характеристику командования. 

Но приговор оказался ожидаемым — 2 года и 6 месяцев колонии-поселения. Столько же, сколько и всем. 

*** 

После фронта у меня не всегда стабильное эмоциональное состояние. Иногда внезапно появляется какая-то злость и агрессия внутри. Без какой-либо весомой причины — достаточно просто в интернете что-то плохое увидеть. Но я понимаю, что это не мое, это извне в меня заложили. Я это контролирую, я справляюсь. Девушке своей сказал: «Пожалуйста, если увидишь, что я рассердился, не переживай. Дело не в тебе и не во мне. Просто чуть-чуть посидим молча, и все пройдет». 

Родители, когда началось уголовное дело, спросили, точно ли я готов через это пройти. Я сказал: «Да». И они смирились, согласились, поддержали. 

*** не закончится ни победой, ни поражением. От *** проигрывают все. И я думаю, если она сейчас закончится, такие же парни, как я, мобилизованные, будут только рады — они хотят домой. Да и большинство будет только радо.