Соло на выхлопной трубе

Старый «Жигуль»-двойка, на котором я в начале девяностых занялся извозом, белого цвета, 1974 года выпуска, достался мне после смерти отца моей жены. С женой я развелся, а машина у меня осталась. Это была машина, которую на ВАЗе собирали итальянцы, и иногда я, в приступах хвастовства, говорил окружающим, что у меня иномарка. Машина действительно отличалась необычайной крепостью. В ней все работало — и обогрев заднего стекла, и печка, и приборы на приборной доске. Масло никогда не текло, бензина никогда не потребляла больше десяти литров на сто километров. Звук мотора всегда ровный и мощный, басовитый, надежный. Заводилась хорошо, решительно, с первого оборота ключа. Утром, выходя во двор, я испытывал теплое чувство любви к этой старой надежной машине, преданно глядевшей на меня своими фарами.

Я начал заниматься извозом не без опаски — быть таксистом казалось мне рискованным занятием. Это было все-таки начало девяностых, когда в каждой газете писали о грабежах, а убийства совершались регулярно, как по расписанию. Пару раз я сажал с собой на заднее сиденье друга — бородатого армянина в белом широком плаще; внутри, под левым рукавом, была пришита петля. В петле висел топор. Таким образом, я был надежно защищен с тыла от всякого, кто вздумал бы приставить мне пистолет к затылку или набросить на шею удавку. Однако оборона подобного рода шла в ущерб моему малобюджетному бизнесу. Теперь клиенты, заглядывая в кабину и видя спереди интеллигентного неврастеника в очках, а сзади веселую рожу, обросшую черной бородой, пугались сладкой парочки… И я стал ездить один. 

Москва похожа на океан, в котором можно плавать, подобно рыбе. (Нужно только быть рыбой…) Я плавал — по нескольку раз на дню проезжал через сиявший огнями центр, где по тротуарам безостановочно текла густая, наделенная единой корыстной душой толпа, кружил по пустынным набережным в районе «Павелецкой» и «Автозаводской», где километрами тянутся заводские заборы и на всем лежит унылый отпечаток запустения, петлял по тихим переулкам Замоскворечья и вырывался на простор Ленинградского шоссе, к паркам и солидным домам сталинской эпохи, с одного из которых, как белый флаг капитуляции, был выброшен огромный плакат со словами: «Эта квартира продается». Все менялось. Вместо непритязательных кафе моей молодости, которые казались мне когда-то такими эффектными, такими клевыми заведениями, открывались сияющие огнями ночные клубы, у дверей которых стояли тупорылые охранники в униформе. На месте невинного кафе «Север», где я когда-то, полагая себя ужасно порочным, сидел с девочками, поедая политое шоколадом мороженое и попивая шампанское, теперь было ночное заведение, у дверей которого мелькали бритые затылки хозяев жизни, их красные пиджаки, а также злые и холеные личики проституток. На Маяковской, там, где когда-то на плоской крыше стояли аршинные буквы КОММУНИЗМ — ЭТО МОЛОДОСТЬ МИРА, теперь в черном вечернем воздухе вспыхивали синим вызывающим мурашки огнем буквы PHILIPS. И я, в одиночестве теплой кабины, подсвеченной приборами, продвигаясь в потоке, выискивая клиента, пролетая и проползая Москву из конца в конец, глядя на новые магазины, почему-то бормотал себе под нос: «Где стол был яств, там гроб стоит».

В новой Москве, Москве начала девяностых, было что-то ирреальное. Это был как бы мираж, красивая изящная декорация в духе Бенуа, медленно и торжественно опущенная с небес прямо в густой снег. Все эти новые отреставрированные и раскрашенные особняки банков, с гранеными фонарями над высокими торжественными дверями, сияющие магазины с ананасами в витринах, все эти салоны одежды с идиотскими названиями «Калигула плюс» или «Эксквизит энд эквипмент», все эти изысканные отели с мягко подсвеченными изнутри зимними садами и глубокими черными креслами для клиентов, не расстающимися с радиотелефонами даже в туалете, — все это был для меня гроб. И я его ненавидел.

Вот что важно в этой истории таксиста-любителя, для которого движение все, а цель, то есть деньги, ничто: чтобы любить или ненавидеть, вовсе не нужно вступать с внешним миром в какие-либо отношения. Это ни к чему. Это даже лишнее. Вполне можно обойтись без кого бы то ни было. 

А что же люди, чьи лица заглядывают в кабину через правое переднее стекло, — люди с многообразными, никогда не повторяющимися адресами, вечно едущие с Таганки на Сокол, с Нахимовского на Суворовский, из дома в поликлинику, а затем из ресторана к подруге? Они-то что? Они ничего. Они подобны фигурам в гигантской шахматной партии, и именно так к ним надо относиться. Но кто же — зададите вы очередной никчемный вопрос, вопрос, только мешающий рассказу, — играет в эти сложные шахматы, кто же видит мегаполис сверху, кто способен одним взглядом объять четыре тысячи улиц и восемь миллионов автономно двигающихся ферзей, коней, пешек и слонов? В какой позиции наступает мат? И — самое главное — против кого Он играет? Работа — нет, времяпрепровождение, — таксиста способствуют философии.

У «Добрынинской» я сбавил ход и катил в потоке медленно, высматривая добычу. Есть места, в которых мне везет, да, совершенно определенные места, в которых меня непременно ждет человек с поднятой рукой. Я много думал об этом и всегда испытывал нечто вроде восторженного недоумения, которое всегда охватывает меня, когда я думаю о неизъяснимой сложности жизни. Что должно случиться, чтобы моя машина появилась у «Добрынинской» или внизу Тверской точно в ту секунду, когда черноволосая девушка в красном сияющем плаще или обрюзгший господин в фетровой шляпе встали на краю тротуара и подняли руку? Какие многообразные и удивительные совпадения должны произойти, чтобы до секунд совпали мое появление в этом месте и призывное движение руки незнакомого мне человека, который именно в этот миг и в этой точке пространства решил поймать такси? 

Однако вернемся в повествование — у «Добрынинской» я сбавил ход в ожидании пассажира, который всегда ждет меня тут в седьмом часу вечера, в толпе, вытекающей из метро и, подобно черной пузырящейся протоплазме, обволакивающей магазинчики и ларьки. Кто будет этим пассажиром на этот раз? Грузная фигура возникла из сумерек. Я затормозил, в тусклом свете зимних фонарей в кабину заглянула женщина с круглым лицом, охваченным платком.

— Куда?

Мгновенье она смотрела на меня. Небо за ее покатыми плечами было грязным, не черным, а бурым, в желтоватых размывах — неуютное небо московской зимы.

— Нет, шофер, извини, ты мне не подходишь.

— Чего? Я изъяснялся краткими междометиями и вопросами, как всегда, когда полностью перевоплощался в таксиста. Да, я говорил кратко и решительно, может быть, даже презрительно — это один из моих обликов, которые я меняю в зависимости от ситуации и настроения. Вообще-то по натуре я скорее многословен, чем лапидарен.

— Нет, не подходишь. Лицо у нее было без бровей, голое, как коленка, со вздернутым носом, улыбающееся лицо разбитной бабы, в котором я, однако, на мгновенье прозрел что-то страшное. Это бывает со мной, когда у меня вдруг открывается иное зрение. И тут оно даже не открылось, а приоткрылось — заслонка в ад, так сказать, — и я увидел круглую безбровую маску, глядящую на меня со лживой улыбкой. 

— Ну чего еще?

— Мне нужны хорошие господа для хороших развлечений, — сладко объяснила она, испытывая, однако, сомнения относительно меня. А может, сомнений не было — эти твари всегда хорошие физиономисты, да и не надо тут быть хорошим физиономистом: я разительно не похож на хорошего господина, ищущего сальных приключений, — ни соответствующей рожи, ни соответствующего автомобиля, — но мой то ли вопросительный, то ли непонимающий, а на самом деле отсутствующий взгляд подвигнул ее объясниться. — Понимаешь, для ха-а-ароших развлечений (многозначительный взгляд в глаза).

— Закройте дверь, — сказал я пусто и безлично, как вежливый автомат, и, не дожидаясь реакции, дал газ. Движок взревел. Она подала назад, дверца захлопнулась, я отчалил. Я снова ехал в потоке, Люсиновка в это время всегда забита машинами, которые густым непрерывным потоком идут на юг, к Варшавке, и я испытывал что-то вроде досады, досады на то, что вместо выигрышной карты мне выпала пустышка. Неудачно вечер начался. Эта повариха-сводница, эта курносая безбровая сука, промышляющая на кромке тротуара, заняла место моего клиента, который был готов отдать мне пятьдесят рублей, моего клиента, который отстал от нее на шаг и не успел ко мне. Что-то, значит, сегодня вечером разладилось в том великолепном механизме жизни, о котором я имел самые высокие понятия. «А вот так, дружок, — сказал я себе (я иногда называл себя дружком, иногда придурком, но чаще идиотом), — а вот так, ну в часы попали песчинки, и они засбоили, сбились с хода».

Что-то такое было в работе таксиста, что полностью, стопроцентно мне подходило. 

Историком мне нравилось читать толстые тома с документами былых эпох, наблюдать со стороны за рождением, развитием и смертью городов, стран, цивилизаций. Когда-то давным-давно герои дали битвы, поделили лавры и упреки, ушли в изгнание, умерли в славе или безвестности, лежат в мавзолеях и в братских могилах… и лишь затем, вечером после битвы, появляется историк и неспешным шагом проходит мимо. Я ни в чем не участвовал, ни за что не отвечал, я просто смотрел со стороны и потому был свободен, абсолютно свободен. Ахилл и Аякс, это ваш мир, я уступаю его вам без сопротивления, это ваша борьба, я же только ценитель героических поступков, только прохожий. Так я чувствовал себя, когда был историком, и нечто похожее я испытывал, сидя за рулем такси. В кабину подсаживались люди, до которых мне не было дела, они возникали — проявлялись — из хаоса города, со своими личными, неповторимыми чертами, я мог рассматривать их и говорить с ними четверть часа или полчаса, а потом они исчезали в темном хаосе улиц, навсегда. 

Мне ничего не нужно было от них всех, только немного денег, а остальное от них не зависело. В остальном я был хозяином всего. Всего! Каждый человек, подсаживавшийся в мою машину, сам того не зная, становился одной из неиспользованных возможностей моей жизни. Я галлюцинировал, я имел с ними отношения на дистанции, отношения, не предусматривавшие слов и касаний, бескорыстные отношения историка и материала, читателя романа и его героев. Мне хватало двух-трех взглядов, чтобы познать человека, почувствовать его ауру, ощутить легкое волнующее напряжение. Фантазии распускались под стенками моего черепа высокими деревьями с ветвистой кроной. Азербайджанец с жесткими курчавыми волосами, в кроссовках и кожаной куртке, спросивший, может ли он курить, на короткое мгновенье представился мне по-братски близким. Мы могли бы вместе с ним делать дела в этой враждебной холодной столице, могли бы возить на грузовичке овальные желтые дыни на Центральный рынок и продавать розовые помидоры на Юго-Западе. Кожаные куртки, курчавая шерсть в разрезе цветных рубах, ножи с широкими лезвиями, предусмотрительно снабженными канавками для стока крови, гортанная речь, отделения милиции с блеклыми стенами, скамейки, ухмыляющиеся капитаны: «Ну что, чурки, будем платить?» Я галлюцинировал. Синее старенькое «Вольво-740», громкий смех проституток, квартира без мебели, с отстающими от стен обоями, с забытой посредине комнаты стремянкой, с газетами на полу, с заляпанным известкой чайником на плите, водка в граненых стаканах, золотой зуб во рту азербайджанца, хохот, ласковое: «Танюшка, возьми винограда!» — и зверский, грубый секс на полу в третьем часу ночи.

Одна фантазия за рулем кончалась, начиналась новая. Женщина с двумя тяжелыми сумками, которую я подобрал у универмага «Москва», молодая, усталая и красивая, просидела всю дорогу молча, но мне хватило одного взгляда ей в лицо, быстрого, вороватого, мальчишеского взгляда на ее колени, чтобы ощутить к ней нежность, которая усилились в тот момент, когда я увидел, как она заходит в подъезд нищего панельного дома-пятиэтажки в Черемушках. Швы между панелями были грубо промазаны черной липучкой — варом. Я сидел, смотря ей в спину, положив руки на руль, мгновенным прозрением видя ее четвертый этаж, обитую кожзаменителем дверь, кухню со вздувшимся на полу линолеумом, ощущая спертый воздух тесного жилья, видя ковер на стене, складной диван, обтянутый истончившейся, ветхой материей в цветочек, тапочки, халат, зеркало в дверце шкафа, полочку с тюбиками дешевого крема, веревки, натянутые через ванную, на которых сохнут рубашки и трусы ее мужа… Потом дал газ и уехал, но ощущение нежности к незнакомой женщине осталось.

Ранним зимним вечером — темно, и снова пошел снег — я увидел на углу, за Даниловской площадью, двух девочек в курточках. Одна, пониже, с распущенными по плечам светлыми волосами, стояла впереди с поднятой рукой, другая, повыше, в круглой шапке с козырьком, глядела из-за ее плеча. Обе были с портфелями. И моя машина, подскакивая на трамвайных путях, понеслась к ним, яростно мигая оранжевым поворотником.

— Куда?

— На Бирюлевскую улицу отвезете? — милое личико с блестящими глазами и пухлыми, чуть тронутыми серебристо отсвечивающей помадой губками глядело на меня.

Я прикинул, где это. Я предпочел бы сейчас поехать в более приятные края. Но я знал, что если сейчас откажусь от них, то удачи в этот вечер мне не будет. Это старое мое, испытанное, безотказно действующее правило: никогда не выбирать первого клиента, а всегда соглашаться, кто бы он ни был, сколько бы ни предлагал и куда бы ни ехал.

— Это сколько? — с хищным прищуром спросил.

— Тридцать рублей.

— Это же черте ж где?

— Мы всегда столько платим! Это недалеко! Через ее плечо заглянула вторая, в круглом картузе, с подведенными глазами. Из-под козырька ее глаза смотрели на меня с намеком, значительно.

— Ладно, садитесь!

И они радостно полезли на заднее сиденье.

Через секунду я услышал у себя за спиной шебуршание, как будто там поселились два зверька, затем последовал тихий сдавленный смех и шуршание фольги. Я посмотрел в зеркало: устроились уютно у меня там, ели шоколад и глядели прямо перед собой, в мою спину, в лобовое стекло, на рубиновые стоп-огни идущих впереди машин. 

— А у вас курить можно? — спросила через некоторое время одна. Видимо, решили получить от жизни все удовольствия разом.

— Курите.

Щелчки зажигалки. Я слышал, как они затягиваются, эти девочки. Потом они деловито заговорили вполголоса.

— Он с Аленкой встречался?

— Угу. Вчера. Она сказала, они в кафе ходили.

— В какое? А Борис?

— В пиццерию нашу. Она ему не говорит. Не хочет. Зачем, говорит, его травмировать?

— Он на машине был?

— Угу. Он за ней заехал, весь дом видел, как она вышла к нему. Там все бабки смотрели. Уехала в иномарке.

— У него «Форд» старый. Он его за штуку взял, — пренебрежительно сказала та, что повыше. Я уже различал их по голосам.

— Ну, знаешь, старый не старый, а своя машина… Мне нравится с ним кататься. Он классно водит, по дворам сто двадцать дает! У него права купленные. Он мне сам говорил. Ему Ашот сделал.

Я не оборачивался, но все равно видел их. Зачем мне было оборачиваться? Я видел их дешевые курточки, видел рассыпавшиеся по плечам светлые волосы одной и темные глаза другой, глаза, в которых скользили и отражались тусклые огни пролетавших мимо улиц. Я не оборачивался, но видел их руки, державшие сигареты, и видел алый маникюр на руках у той, что пониже, а на мизинце у нее маникюра уже почти не было. Он стерся, исчез. Маленькие, пухлые девичьи руки.

Я слушал их тихие голоса — теперь это были голоса совсем не девочек, только что с радостным энтузиазмом поедавших шоколад, а молодых женщин, вовлеченных в сложные любовные отношения. Что-то такое было в этих голосах сейчас мягкое, бархатистое, темное… 

Молча сидя за рулем, я чувствовал себя незримым участником их историй… жителем окраинных девятиэтажек, в которых они выросли… небритым стариком, шаркающей походкой подходящим к окну, чтобы посмотреть, как одна из них уезжает кататься по дворам с молодым человеком в старом синем «Форде»… одним из тех парней, которых они обсуждали с таким медленным, подробным, откровенным вниманием. Но и это тоже продлилось несколько секунд, не дольше. Вдруг я почувствовал себя невероятно далеким от них, от этих девочек, как будто мне было не сорок, а сто сорок.

— Вот тут?

— Нет, вы проедьте светофор, а повернем давайте вон там.

Я свернул направо с Варшавки и теперь ехал по каким-то темным улицам. Поворотный круг. Вокруг лежали черные ночные пространства, заваленные снегом. Высокие фонари струили вниз, к земле, бледно-голубой свет. Так светятся медузы в ночном море. Стеклянные павильончики троллейбусных остановок были безлюдны. «Вот сюда, вот сюда», — подсказывали они мне, и я все витал и плутал сначала по боковым улицам, потом по дворам. Это были уже какие-то огромные дворы, расстилавшиеся между одинаковыми громадными домами. Дома истаивали в темноте, и казалось, что сама ночь глядит со всех сторон желтыми бесчисленными окнами. Девочки вели себя по-взрослому, прижимисто и деловито, они старались выжать из поездки все, что только можно, — гнали меня, как осла, налево, направо и снова налево, пока не добрались до самого своего подъезда. Коричневая дверь, скамейка у двери, чахлые кусты, утонувшие в сугробах. Маленькая рука с облупившимся розовым маникюром на мизинце появилась из темноты, девочка протянула мне деньги, мелодичный голосок сказал вежливое «Спасибо», и они выпорхнули в ночь и исчезли из моей жизни навсегда. Я развернулся и по незнакомым мне черным пустынным улицам стал выбираться снова на Варшавку.

Центр! Это вечная тяга таксиста, кружащего по городу, попадающего в его дальние углы и окраинные закрома, выезжающего задом из узких дворов и круто разворачивающегося в тупиках — в центр! И теперь, после темных дворов и Бирюлевской безлюдной улицы, мне тоже надо было вернуться в центр, надо было срочно прорваться к свету и огню, к состоятельным приятно пахнущим людям, гуляющим по тротуарам Тверской с деньгами в карманах. Теперь я катил по шоссе в сторону центра, катил по этому могучему, протяжному, проходящему сквозь весь юг шоссе, по берегам которого раскидывались километры, мили, версты и гектары жизни. Тысячи и тысячи тысяч окон, за каждым из которых непременно был человек, проносились мимо с такой скоростью, что я не успевал даже подумать о них. И это тоже потрясало меня, я никак не мог привыкнуть к тому количеству жизней, которые витали вокруг меня. 

Я несся сквозь невидимые густые облака чувств, сквозь перекрестия мутных, тусклых, плебейских аур. Я в своей темной, подсвеченной приборами кабине был как астронавт, несущийся сквозь чужую галактику, населенную мириадами загадочных живых существ. Что с того, что они, как и я, имели по два глаза и по одному сердцу, по две руки и по две ноги. От этого они не становились понятней для меня. Варшавка все раскручивалась и раскручивалась в лобовом стекле моего автомобиля, уныло фабричная, с длинными бетонными заборами, за которыми оледенели длинные шеи подъемных кранов и застыли штабеля кирпича, и суетливо-оживленная вокруг своих универсамов, рядом с которыми, как аквариумы, стояли освещенные газетные киоски. На мгновенье меня охватило желание купить вечернюю газету и с медленным, внимательным наслаждением развернуть тяжелые слипающиеся, пахнущие свинцом листы. Но я не остановился — я давно не читаю газет, хотя было время, когда я был их истовым, усердным читателем. Я? Я не знаю, был ли это я.

Потом — в тот же вечер или в следующий, какая разница? — в центре, у Садового, мне улыбнулась удача: двое итальянцев в серых новеньких костюмах, при галстуках, сели на заднее сиденье моего «Жигуля». Я вез их от «Октябрьской» к гостинице «Советская». У старшего седые импозантные виски, голова чуть откинута назад, спокойный взгляд из-под полуопущенных век — взгляд патриция, у младшего шевелюра курчавилась буйно, но в ней уже проглядывали серебряные нити. Они смеялись на заднем сиденье, я слушал веселую громкую, темпераментную речь и понимал, что они говорят о нашем нелепом городе, о нелепой ноябрьской погоде. Что давало им эту уверенность, что защищало их? Принадлежность к западному миру? Деньги? Я легко представлял, что мог бы быть их шофером, молчаливым, исполнительным и точным, идеальным шофером для господ бизнесменов, ведших дела в этой неопрятной варварской Москве. Это решило бы все мои проблемы с деньгами. Почему бы им не предложить мне это? Для них это пустяк, а для меня жизненно важно! Двадцать минут приятных размышлений и надежд, двадцать минут, в которые так красиво, так пышно распускалась моя галлюцинация, заканчивались в конце концов десятью долларами, сунутыми мне в руку, взрывом веселого смеха, ласковым похлопыванием по плечу и исчезновением итальянцев за сияющими дверями роскошного и недоступного для меня отеля, в то время как я, как мне и положено, с ностальгической улыбкой глядел им вслед… Снова газ, и снова Москва.

Нет, это была другая Москва, совсем не та, в которой я родился и жил когда-то. С каждым днем я все сильнее убеждался в этом. Тихие прежде переулки, где я когда-то, не опасаясь автомобилей, бродил посередине проезжей части, закидывая голову назад, рассматривая верхние этажи старых домов в стиле модерн, превратились в забитые иномарками клоаки. Это были уже не старомосковские переулки, а как бы узкие Gassen или улочки of the city. В этом как бы была фальшивка, подделка. В виде раскрашенного, расцвеченного, отстроенного напоказ центра, в сиянии реклам, в свете дорогих отелей был ординарный западно-восточный город без лица, торговый мегаполис, сосредоточие безликой универсальной цивилизации макарон и баночного пива.

Воздушные шары, словно диковинные фрукты из цветных долек, парили в черном небе в лучах прожекторов. Они тащили за собой длинные ленты с рекламными слоганами — ленты извивались медленно, как во сне. Размалеванные рекламой дорогой видеоаппаратуры троллейбусы, набитые усталыми людьми с бледными замкнутыми лицами, ползли в потоке иномарок. Могучие джипы с мрачными бритыми наголо мужчинами неслись по разделительной полосе. Настороженные милицейские патрули в черных кожанках, с автоматами, медленным шагом продвигались в водовороте мелочной грязной торговли. Все бежало, крутилось, качалось в лобовом стекле моего старенького автомобиля, все вспыхивало огнями, погружалось во мрак, отлетало назад, вызывало досаду, раздражение и тоску. 

Сидя за рулем, крутя баранку в московских переулках, я думал одну из своих безумных и бесцельных мыслей, и мстительно-прекрасная фантазия кружила мне голову.

Невысокая приземистая фигура с поднятой рукой возникла на краю тротуара. Я затормозил. В кабину всунулось круглое, потное, распаренное лицо с прилипшей ко лбу черной прядью. Из бани он, что ли? Потрепанная ушанка съехала на затылок, короткая меховая шуба распахнута так, как будто на улице весна, теплые деньки. Под шубой зеленый свитер с вырезом. Нос курносый.

— Вы меня до шоссе Энтузиастов не довезете? — спросил он. В голосе у этого невысокого дюжего мужика были просительные нотки. И взгляд у него был странный для такого мясистого лица и грузной фигуры: робкий, открытый, почти детский. В руке он держал целлофановый пакет.

— Сколько? — агрессивно бросил я, заранее подозревая его в жадности.

— А сколько вы скажете, — робко улыбнулся он.

— Пятьдесят.

— Хорошо, — покорно согласился он и неуклюже полез на заднее сиденье. В комичном хаотическом переплетении вертелись и вздымались его короткие руки, мотался туда-сюда белый целлофановый пакет, содержавший в себе что-то тяжелое, — папки с бумагами? пачки банкнот? — съезжала с затылка шапка, поднимались толстые ноги в коричневых сапогах, съезжал с плеча (шеи у него не было) красный махровый шарф. Он лез и лез на заднее сиденье с сопением и вздохами, лез долго, и изредка я ловил в зеркальце заднего вида его просительные извиняющиеся взгляды. Наконец он уселся и затих, отер лоб и вдруг улыбнулся, как бы извиняясь за то, что такой неуклюжий. Мы тронулись.

— А раньше у меня тоже была машина, — через некоторое время поделился он.

— А, — неопределенно ответил я. Я никогда первый не вступаю в разговор с пассажирами и никогда не стремлюсь познакомиться с ними.

— Вы давно водите?

— Давно. Лет двадцать уже.

— А у меня «Москвич» был. Но я задавил человека и больше не езжу. Следствие год шло.

— И что?

— Что вы говорите?

— Что показало следствие?

— Он стоял на тротуаре и вдруг пошел. Я ехал всего сорок километров в час. Он сделал шаг прямо мне под машину. Я не мог остановиться.

Люди всегда вторгаются в мою жизнь со своими историями. Вообще-то мне не было никакого дела до того, чем все это кончилось, и я молчал.

— С тех пор я не езжу, — пояснил он и без того понятное.

— А.

— А по Москве приходится ездить все время. Вот и беру такси.

— Да, понятно, понятно.

— Я издатель.

— Вы издатель?

— Да. Издатель, — снова этот извиняющийся взгляд светлых детских глаз с красного потного лица. Он снова улыбнулся просительно, как будто зависел в чем-то от меня.

— Издатель чего?

— Книг. Учебников. Слышали про тригонометрические таблицы Родченко?

— Нет, я не слышал.

— Это значит, у вас ребенка нет, который в школе математику учит. Все родители знают. Это мы издали.

Как всегда, я никак не мог понять, какое все это имеет отношение ко мне.

Почти все, что рассказывали мне попутчики, было для меня бессмысленным набором слов, грудой подробностей, лишенных смысла. Зачем мне было знать, что делает этот толстяк в распахнутой шубе, какие страсти и желания переполняют его жирную широкую грудь, какие мысли кружатся за потным лбом с прилипшей к нему прядью? Но он не спрашивал меня — он предполагал во мне живое человеческое участие и рассказывал быстрым тенорком, рассказывал безостановочно. Я смирялся перед его словоизвержением — наверное, он считал, что платит не только за то, что я переброшу его с Варшавки на шоссе Энтузиастов, но и за то, что выслушаю его.

Бурная река — река жалобных влажных слов, река теплых жалких эмоций — изливалась на меня. Он сбил мужика, который был пьян, и год платил ему отступные. Он брал кредиты в банке, под большие проценты, и издавал книги, но книги приносили немного денег (я взглянул назад в зеркальце на его честное и жалкое в этот момент лицо и понял, что он не врет), и поэтому он ездил в какие-то удивительные и баснословные края, в мордовские городки и возил оттуда лес. На собственных грузовиках, да, у него были собственные грузовики, а поскольку они все равно уж были и все равно приходилось их чинить и обслуживать, то он прикупил ангар, там же, на шоссе Энтузиастов, ангар площадью двести метров, и устроил там гараж и свой центр техобслуживания. Но главная его надежда была на Белоруссию. Там он начинал, там и на Украине, в российско-колумбийском совместном предприятии…

— Почему на Белоруссию? — тупо удивился я.

— Ну как же! — радостно воскликнул он, воодушевленный моим интересом, склоняясь вперед с азартным блеском в маленьких прозрачных глазах. — Они приняли решение закупать российские учебники. Мы им их поставили. Они нам должны два с половиной миллиона, — его доверчивость меня убивала, — два с половиной, но нам главное дождаться, пока они начнут платить. А пока будем лес возить…

— Вот вы знаете, — сказал он мне вскоре, когда мы тащились в пробке на Кольце. — Я всю жизнь работаю и уже заработал себе, чтобы есть, как хочу. На еду себе и семье заработал. Он смущенно улыбался. — А на одежду, ну чтобы одеваться, как хочу, еще не заработал себе.

Он сделал паузу, как бы приглашая меня отозваться, он ждал, что я отвечу ему, спрошу его о чем-нибудь, но я молчал. В истории его жизни я не понимал ничего.

Чем дольше я живу, тем меньше понимаю происходящее вокруг меня. В таком состоянии непонимания и отстранения не стоит участвовать в жизни. Лучше, как настанет вечер, садиться за руль старого «Жигуля» и пробираться через пробки в центр. Я знаю места, где всегда стоит человек с поднятой рукой, но никогда не знаю заранее, кем он окажется.