Нефальшивая нота незамеченного поколения

Во французском издательстве Éditions Tourgueneff вышел сборник «Обреченные на роль любую» — стихи младшего поколения эмигрантов первой волны. Составил сборник Рома Либеров* — и выходит книга спустя два года после спродюсированного им альбома «После России», полностью состоявшего из песен на тексты поэтов, которых эта первая волна эмиграции выплеснула за границу. В сборнике много имен тех, чьи слова не звучали в альбоме, и стихи выбраны тоже другие — а общее между альбомом и сборником одно: звучание, одинаково взятая «парижская нота». И звучание этой ноты много что может сказать не только и не столько о тогдашней волне эмиграции, сколько о сегодняшней — по подсчетам Либерова, шестой.

Среди 36 имен, перечисленных в содержании, широкому читателю что-нибудь скажут от силы три, в лучшем случае четыре. Остальные — достояние пыльных архивов и копающихся в них специалистов-филологов. На обладателях этих имен давно стоит клеймо «незамеченного поколения» — с тех пор, как один из представителей этого поколения, Владимир Варшавский, выпустил в 1956 году книгу с таким названием.

«Незамеченными» оказались обитатели того, что принято называть русским Монпарнасом: уехавшие от революции русские эмигранты, проводившие вечера в парижских кофейнях, создававшие там литературные кружки и спорившие о русской словесности, своих стихах и о смысле своей жизни в изгнании.

Но к «незамеченному поколению» относятся не все литераторы-эмигранты и не все монпарнасцы: по крайней мере, Георгий Иванов или Ходасевич, или тем более Мережковский, Гиппиус — все они ко времени отъезда уже сделали себе имена и имели авторитет. А вот те, кто был младше мэтров, кто уезжал, будучи подростком, уже достаточно взрослым, чтобы принадлежать к русской культуре, но еще недостаточно зрелым, чтобы сформировать внутри этой культуры собственный голос и имя, — вот эти и оказались незамеченными.

Причем, по комментарию Либерова из предисловия к сборнику, незамеченными «дома в России, конечно». Они изо всех сил старались продолжать писать по-русски — и остаться в литературе, в памяти и в жизни страны. Удалось это немногим — частично потому, что их очень старательно стирала отовсюду литература советская, а частично потому, что сама манера их письма не предполагала масштабности: поэзия молодых эмигрантов (особенно последователей направления «Парижская нота», которое проповедовало максимальную простоту и аскетизм) — это всегда замкнутость и аутичность. Это всегда разговор вполголоса — как с соседом по столику в кофейне. И понятно, что такая интонация не может быть услышана и понята массово.

В своей книге о монпарнасских поэтах Владимир Варшавский сказал, в частности, так: «Социально это были какие-то тени, «живые трупы». Их столик всегда казался отделенным от всех остальных невидимой чертой. Обломок другой планеты, перенесшийся через невообразимое расстояние». В своих стихах они тоже во многом были «живыми трупами»: тема смерти — основная и для их поэзии вообще, и для текстов, которые вошли в новый сборник (вне зависимости от того, принадлежали отобранные авторы к траурной «Парижской ноте» или, допустим, к оппонировавшему ей «Перекрестку», гораздо более энергичному). Самый наглядный пример — первое же стихотворение Георгия Адамовича, открывающее сборник:

«Когда мы в Россию вернемся… о, Гамлет восточный, когда? —
Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,
Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,
Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредем.
Больница. Когда мы в Россию… колышется счастье в бреду,
Как будто «Коль славен» играют в каком-то приморском саду <…>.
И слишком здесь пахнет эфиром, и душно, и слишком тепло.
Когда мы в Россию вернемся… но снегом ее замело.
Пора собираться. Светает. Пора бы и двигаться в путь.
Две медных монеты на веки. Скрещенные руки на грудь».

Больница и похороны как синоним возвращения — и это притом, что, по воспоминаниям того же Адамовича, тогдашние эмигранты десятилетиями сидели на чемоданах в уверенности, что режим вот-вот падет. В остальных стихах похороны в разных своих проявлениях тоже появляются постоянно — и как данность (с тем подтекстом, что поэты уже как бы ведут загробную жизнь), и как перспектива возвращения, причем возвращения буквального: эмигранты той волны собирались возвращаться в ту Россию, которую они оставили в прошлом, до революции.

И в этом, наверное, главное отличие тогдашних уехавших от сегодняшних: сегодняшние прекрасно понимают, что как было — уже не будет, что ориентироваться на Россию периода «как хорошо мы плохо жили» нельзя и что отстраивать страну придется с абсолютного нуля. 

Сегодняшнего читателя поэзии темой смерти вряд ли удивишь — какие поэты вообще могут обойтись без «Скончаться. Сном забыться. Уснуть и видеть сны», особенно на фоне «унижений века» и особенно сейчас, когда тема смерти стала для госавторов коронной и коронованной? Но для эмигрантов — от первой волны до сегодняшней — смерть действительно является принципиально важным элементом творчества: она звучит в стихах, даже если не называется напрямую, она диктует подбор художественных средств. Точнее, чаще всего их почти полное отсутствие: уже названная «Парижская нота» прямо проповедовала отказ от любых формальных усложнений ради этой самой последней предсмертной прямоты и простоты.

Поэзия их была такой, как писал о ней Адамович: «Образ можно отбросить, значит, его надо отбросить. Если поэзию нельзя сделать из материала элементарного, из «да» и «нет», из «белого» и «черного», из «стола» и «стула», без каких-либо украшений, то Бог с ней, обойдемся без поэзии!»

Те стихи, которые вошли в сборник, сделаны как раз из «столов и стульев»: они максимально простые, где-то примитивные, и из-за этого рискуют снова пройти мимо привыкшего к формальной сложности и воспитанного, допустим, на рэпе сегодняшнего читателя, то есть опять оказаться незамеченными. Риск этот повышается в несколько раз с учетом того, что стихи в сборнике по большей части маленькие, почти каждое не больше двух строф (это тоже общее звучание «парижской ноты», как будто для долгого дыхания уже не хватает воздуха), сборник тонкий и на вид малозаметный, никаких биографических справок об авторах в нем нет, и неоткрытые имена, скорее всего, для широкой публики так и останутся неоткрытыми.

Пробежавшемуся по строчкам читателю-неспециалисту (если только он не залезет любознательно в интернет) и до прочтения, и после вряд ли что-то будут говорить фамилии Терапиано, Червинской, Штейгера, Кнорринг, Иваска, Довида Кнута, Раисы Блох, Екатерины Таубер, Юрия Мандельштама, которому всю жизнь советовали сменить фамилию, но который упрямо так и остался «не тем Мандельштамом»…

И все-таки надежда на то, что их наконец заметят, есть. Во-первых, потому что их тексты даны в отличном параллельном переводе Насти Хохловой на английский (в другой версии сборника — на французский в переводе Поля Лекесна). Во-вторых, потому что интерес к этим именам теперь подпитан интересом к новой волне эмиграции, в том числе и к имени самого Либерова.

Ему, как и всем музыкантам, участвующим в его проектах, конечно, не грозит уже остаться незамеченным: они, как старшее поколение эмигрантов, успели взять с собой свою творческую биографию. Но вместе с ними из страны уехали сотни студентов и просто молодых профессионалов — и вот над ними как раз угроза стать «незамеченным поколением»-2.0 нависает серьезно. Тем важнее для читателей вспомнить о том, что делали и кем становились их предшественники.

А в-третьих, эта широкая аудитория, рискну предположить, по последней прямоте успела соскучиться — слишком большая накопилась усталость от вранья, от выморочности, от бизнесово-маркетинговых стратегий поведения. Может быть, это будет с моей стороны слишком широким обобщением, но думаю, что мы входим в то время, когда человеку снова нужен просто человек: искренность, надежность, разговоры по душам и вечные темы. Поэзия младших эмигрантов в этом смысле — то, что нужно.

Что касается «вечных тем», то смерть среди них не единственная, но главная, и все остальные, по сути, — только ее производные. Главной она становится для эмигрантов любого времени, видимо, просто потому, что опыт отъезда из всех доступных при жизни наиболее близок к опыту перемещения в мир иной: как при смерти, с собой невозможно забрать ни почти ничего материального, ни социального статуса; как при смерти, человек остается один на один с тем, что он из себя успел слепить к моменту отбытия. Понятно, что особенно актуальна эта аналогия была именно для первой волны «релокантов», которые, во-первых, были первыми, а во-вторых, теряли не только имущество и статус, но и связь с языком, с кругом общения, чаще всего с профессией, с культурной прослойкой и с самоидентификацией, то есть вообще со всем.

Релокантам шестой волны в этом смысле гораздо проще: связь с прежней жизнью помогает поддерживать интернет с зумовскими спиритическими сеансами. Тем не менее если послушать тексты песен тех, кто, например, регулярно работает с проектами Либерова, тема загробной эмигрантской жизни явно будет слышна и там: допустим, можно вспомнить «Страну дождей» Нойза МС*, которую он записал для фильма-концерта «Мы есть!», тоже созданного Ромой Либеровым и эмигрировавшими музыкантами:

«В лужах столицы страны дождей
Вижу вновь свое отражение,
На земле, что была моей,
Давным-давно нет уже меня.

Сосны фильтруют Балтийский свет,
В желтой дымке лучи пульсируют.
Жизнь зачеркнута буквой «Z»,
Но я новую срежиссирую».

То же самое слышится в песне Монеточки*: «Это было в России — значит, было давно. // Это было в России — значит, было во сне». Жизнь во сне — довольно распространенный в стихах первых эмигрантов образ и тоже очевидная вариация на тему загробной жизни. Правда, у первых эмигрантов жизнью во сне становилась в основном жизнь за рубежом, а не на родине:

«Над узкой улицей серея,
Встает, в который раз, рассвет.
Живем, как будто не старея,
Умрем — узнают из газет.
Не все ль равно? Бессмертья нет.
Есть зачарованность разлуки
(Похоже на любовь во сне).
Откуда ты протянешь руки,
Уже не помня обо мне».

Лидия Червинская

Зацикленным на смерти «незамеченное поколение» было, видимо, еще и потому, что отлично осознавало перспективу своей будущей незамеченности — они знали, что будут забыты:

«Не верьте обещаньям,
Что не забудут нас,
И голубым сияньям
Больших, но лживых глаз.

Земля — комочек пыли,
А небо — темнота,
Не буде на могиле
Ни розы, ни креста».

Антонин Ладинский

Уравнение смерть = забвение — это фундамент, основа всех вошедших в сборник текстов. Над ней надстраиваются все остальные чувства, которые может испытывать потерявший всё человек: брошенность осиротевшего ребенка («Никто, как в детстве, нас не ждет внизу» Штейгера), абсолютное одиночество («Уйдем — и никто не заметит» его же) и обреченность на исполнение любой роли, которую дадут предлагаемые обстоятельства:

«Выбиты судьбой из колеи,
Без надежды, мы болеем вслепую,
Внуки и сыны родной земли,
Обреченные на роль любую».

Павел Иртель

Эта обреченность на любую роль была участью в большей степени первых эмигрантов, а не шестых — как я уже сказала и как разумеется само собой, наш технологичный век позволяет по крайней мере не отказываться от базовых критериев самоидентификации: от языка, от профессии, от круга общения. Он позволяет объединяться в группы, издательства, организации вроде We Exist! Foundation, проводить совместные концерты, снимать совместно кино и делать много такого, что не позволит новому поколению уехавших пройти по истории незамеченными.

И тем не менее очевидно, что обреченность на исполнение любых ролей — это проблема и для эмигрантов шестой волны. 

Большинство уверено, что именно им-то и придется выходить на авансцену, чтобы отстраивать новый театр после боевых действий, — и очень немногие готовы с мужеством «незамеченного поколения» прошлого века сыграть четвертый гриб во втором составе.

Я не психолог, но думаю, что виртуальные битвы уехавших и оставшихся, разгоревшиеся после февраля, — это не столько реальные моральные противоречия, сколько простое несогласие с распределением ролей: потеряв все и оказавшись выброшенным на берег с тонущего корабля, в любом случае начинаешь искать хоть какое-нибудь «зато», которое сможет объяснить, почему ты выжил.

Многие, как и век назад, верят в то, что на плечи эмиграции возложена миссия сохранения русской культуры — и это наверняка во многом правда. Только при этом нужно перестать бесконечно хоронить ту русскую культуру, которая осталась в России, как это делает с невероятным упорством каждая из эмиграционных волн. Еще хорошо бы на всякий случай помнить о том, как сложилась судьба некоторых первых эмигрантов: ненавидя режим, отнявший у них родину, многие оказались готовы приветствовать любых его оппонентов, включая Гитлера. С учетом последних событий этот печальный опыт лучше бы не забывать вообще.

И вот еще чему можно поучиться у «незамеченных»: думая поначалу о себе как о миссионерах и хранителях русской культуры, они десятилетиями были замкнуты исключительно на себе и своем сакральном положении — и именно поэтому во многом оказались забыты. Только к сороковым и послевоенным годам, когда не осталось никакого русского Монпарнаса, они поняли, что и для них самих, и для России полезнее не аутичная сосредоточенность на себе, а, условно говоря, нефальшивое созвучие «парижской ноты» с Парижем, русскости с мировым контекстом — сонастройка с мировой культурой.

Чтобы не остаться незамеченным, сонастраиваться нужно, видимо, и теперь — так, как делают это многие эмигранты «старшего поколения» шестой волны, как делают это создатели фондов, издательств и благотворительных организаций и как делает это Рома Либеров со своими поэтическими проектами.

* Минюст считает «иноагентами».