«Ты орешь, как немой, а тебя не слышит никто»

«Хай посадят — я хоть бесплатно буду жить»

Орет сирена.

Я иду по улице Дзержинского, это почти центр Курска. Вокруг ни табличек «Укрытие», ни самих укрытий. Редкий указатель «Аптечка» на витрине «Вкусвилла» напоминает о постоянной опасности.

Под гул сирены, предупреждающей о ракетной угрозе, идти по улице мне неуютно. Но по прохожим незаметно, чтобы они нервничали. Еще на выходе из вокзала я услышу эту тревогу, а водитель, подъехав, спрашивает меня: «Не страшно?» Отвечаю: «Тревожно». Он хмыкает: «Вы, наверное, не отсюда. У нас всем до лампочки. Хотя сколько раз в вокзал попадали…» Я все же отказываюсь это понимать: «Но у вас же вон что в Судже происходит, в двух часах — Белгород, куда регулярно прилетает». «Курск — все равно не Белгород, — отвечает мой водитель. — Тут еще не было того, что было в Белгороде. Мы еще мирно живем».

Курск встречает гирляндой в триколоре «Курск Za победу». В самом центре города я замечаю редкие блочные укрытия возле автобусных остановок. По словам курян, их начали устанавливать совсем недавно.

Но ни разу, когда срабатывала тревога (а в Курской области она звучит, бывает, по три-четыре раза в день) ни одного человека внутри я не увидела. 

Он садится в подъехавший автобус, так что кого дедушка имел в виду, кому стоит там посидеть, я узнать не успеваю.

С остановки видно машину полиции, дежурящую у мемориала памяти павших в годы Великой Отечественной войны. Женщина в меховой шапке смотрит в ту же сторону: «Полиции-то сколько… Чего они там?» — «Родные оставшихся в Судже оставляют гвоздики», — отвечаю я. — «А кто там остался? Это за квартиры, за жилье просят, наверное». — «Нет, там люди остались, с которыми нет связи». — «Да что вы… Я думала, все ж выехали, Хинштейн выступает по вопросам жилищным… Мой стыд. Горе какое. Какая трагедия» (Александр Хинштейн заступил на пост врио губернатора в декабре. — Ред.).

У трех женщин, стоящих напротив Успенско-Никитской церкви, в руках гвоздики. Лена, Люда и Света. У них в Судже остались родные, друзья, да просто соседи. У Светы почти вся семья — родители, дядя с тетей, сестра.

В те минуты, когда мы с ними разговариваем, Хинштейн выступает перед тысячами беженцев из Суджанского района в Свиридовском центре искусств.

— Там Хинштейн сейчас, — констатирует Света. — Ну мы не пошли [на эту встречу], потому что — а что там делать? Одно и то же. Его как в ссылку сюда согнали. Москвичи мне звонят спрашивают: чего его к вам направили, он что, в Москве что-то натворил?

Лена подтверждает: «Прислали балабола, чтобы он заговаривал зубы. Если Смирнов хотя бы прислушивался (Алексей Смирнов несколько месяцев был врио губернатора Курской области, а затем с сентября по декабрь прошлого года — избранным главой региона. — Ред.)… Смирнов — другого плана был человек, при нем хотя бы начали деньги на съем жилья выплачивать. А тут что? Вот я — сирота, понимаешь? Мне Курская область купила квартиру в Судже. Квартиру разбили снарядами. У меня сын — 12 лет. Сейчас у нас с ним нет ничего…»

Люда слышит, что мы говорим про квартиры, просит: «Давайте экономику не будем сейчас обсуждать». «Нет, а как без этого? — не унимается Лена. — У меня даже есть фото, что наш дом в центре разбили. Но в администрации области мне сказали: «Пока никакого сертификата. Сидите ждите, когда все освободят». Только тогда комиссия сможет туда прийти и сказать: «Подтверждаем, что ваш дом разбили и его нельзя восстановить». А мне сколько с ребенком сидеть ждать, квартиру снимать?»

Люда покупает свечи в церковной лавке. Бросает взгляд на полицейских, заверяет нас: «Они нас сегодня будут охранять. Я сказала им, что мы хотим поблагодарить наших защитников в годы Великой Отечественной войны за то, что мы пожили в более или менее мирное время хотя бы до шестого августа. И почтить честь мальчиков-пограничников, которые ценой своей жизни задержали войска на границе и не позволили захватить сонный город. Нужно поддержать бедных людей, которые там остались».

Мы медленно идем к вечному огню. Так же медленно за нами, шаг за шагом, следуют сотрудники полиции. С ними — мужчины в штатском с маленькими камерами.

«Давайте мы соберемся и обменяем заложников на себя»

Мемориал довольно скоро скрывается под красными цветами.

У Виталия в Судже осталась сестра. Ей 73 года. Он качает головой, поглядывая в сторону полицейских:

— На всех уровнях замалчивается то, что там люди, — я в интернете лазаю, никто даже не знает. В роликах на ютубе сестру два раза показывали (Виталий имеет в виду украинский Youtube-канал — один из немногих источников, через который суджане могут увидеть своих родных, видео туда с оставшимися в Судже жителями выкладывают украинские волонтеры. — Ред.). У меня складывается впечатление, что их там держат, как заложников. Либо хохлы могут при отходе взорвать, кинуть и скажут, что мы. Либо… Настораживает, что никто о них не говорит. Зато о заложниках в Израиле говорят. Люди зашуганы до предела. У каждого человека по пять родных там осталось. А скажешь, что больше 500 человек там заложников, — могут и закрыть. Будем говорить: 500, хотя все знают, что в разы больше. Хуснуллин приезжал (зампред правительства Марат Хуснуллин в ноябре проводил встречу с жителями Курской области. — Ред.), сказал нам, что освобождение — дело Минобороны. Я говорю: «Давайте мы соберемся и обменяем заложников на себя, на мужчин. А детей и женщин оттуда уберем». Он что-то себе записал.

Виталий рассказывает про парализованную женщину, которую эвакуировали в ноябре в составе той самой группы из 46 человек: «Она рассказывала в суджанских чатах, как украинцы ее на одеялах вывезли, что хорошо к ней относились, что спасли ее в конце концов! Ее что? Заклевали!»

К нам подходит Люда, Виталий и ей рассказывает про эту спасенную женщину: «Ну ты представляешь, ты лежишь парализованный. Они же ее спасли».

Люда отвечает: «Это нормальные люди понимают, а все остальные — ну их на хрен. Там люди без связи. Им сейчас рассказывают: посмотрите, что с Бахмутом. Прикинь, люди там просто в ужасе!»

«А у нас всем по барабану вообще! — восклицает Виталий. — Глянь, Люд, ну вот как людей так зашугать… Зашугали до такой степени, что даже сюда не пришли».

Позже, часа через полтора, людей все же становится больше. Всего за три часа к мемориалу придут человек 40–50.

К нам подходит и сотрудник полиции:

— Скажите, пожалуйста, а вы откуда узнали, что нужно прийти сюда?

— Да просто шел мимо, — отвечает Виталий полицейскому.

— И решили зайти?

— Да здесь немного ведь людей, просто хотят положить цветы, — говорю я.

— Не, ну понятно, — отвечает полицейский. — Просто откуда узнали… Все в одно время пришли.

— Мы здесь за тех, кто там остался, — отвечает Виталий. — Мы живы и стоим здесь только потому, что пограничники наши погибли, на полдня задержали ВСУ. Остальное нам по барабану, сертификаты эти… Если будет какая-то провокация — это не с нашей стороны.

Полицейский кивает, отходит. Некоторые суджане, и правда, боялись провокации, поскольку за день до возложения цветов двум девушкам звонили из полиции для беседы. У одной спрашивали о запланированной «акции», второй сказали, что от ее имени была подана заявка на протестную «прогулку» по Курску. Однако она никакой заявки не подавала. Люда уверена, что звонили не из полиции.

Но внимание к нам приковано самое пристальное. «Эшники» снимают каждого пришедшего.

Люда показывает на мужчину в шапочке, эмоционально рассказывающего что-то окружившим его людям: 

— У меня двое детей, им пять и семь лет, — рассказывает мне Вадим. — Первый раз мы попытались выехать шестого августа — Куриловку еще на тот момент не бомбили, но нас остановил местный житель, ехавший через Суджу. Говорит: «Посмотрите на мою машину». Машины вся в дырках, обстреляна. Он сам — худенький. Благодаря этому, наверное, и спасся. Мы решили выбираться совсем другой дорогой, благо я эти места хорошо знаю. Недалеко уже шел стрелковый бой — со мной еще человек десять, я с детьми — и мы идем километров десять через лес. От нашего дома уже одни развалины, я как-то увидел свой участок в программе «Время».

И тут Вадим говорит: «Стихийное бедствие — это божий промысел. Хорошее государство поможет людям, плохое не поможет. В 52 года я знал, как у меня обустроена жизнь, но меня взяли и, как картошку в кастрюле, перетряхнули. На то, как сейчас поступят с суджанами, смотрит приграничье всей России…»

«Боюсь, не смотрит», — осторожно вставляю я. «Нет, они увидят, как нас бросили, возьмут манатки в руки и бегом, — эмоционально заверяет меня Вадим. — Это не только наша проблема, это проблема всего приграничья. Так что как государство поступает — надо смотреть. Мы не хотим, чтобы судьбы людей стоили нашему государству две копейки. Там люди остались. Живые люди».

«На телевидении одни шоу. А нас — нет?»

Здесь обсуждают: боль за людей, которые еще там, боль за людей, которые уже здесь. Говорят: неизвестно, кому хуже. Не знать, что с твоими близкими, — или быть тем, о ком не знают.

Ко мне подходит мужчина в шапочке и очках, очень тихо меня спрашивает: «Вы не знаете, как нам пробиться на федеральные телеканалы?» Его зовут Александр Анатольевич. Ему 71 год. Сам он сейчас живет в пункте временного размещения (под ПВР отданы некоторые общежития, гостиницы. — Ред.): «В нашем 600 человек, 147 детей. Рожают еще в ПВРах…»

— Сейчас задал вопрос Хинштейну: почему наши проблемы не освещаются в прессе? Везде одни шоу. А нас нет?

Александр Анатольевич показывает мне тоненькую красную книжечку — «Удостоверение». Внутри написано: «Удостоверение жителя Курской области, вынужденно покинувшего территорию проживания». Спрашиваю: «А что оно дает?»

«Ноль» — с улыбкой отвечает Александр Анатольевич. А рядом кто-то хохочет: «Знаешь, Саш, что она дает? Госпошлину в МФЦ можешь не платить! Вот какие льготы предусмотрены!»

Александр Анатольевич остается серьезным: «Почему власть за полгода не могла нас даже правильно обозвать? Беженцам из Украины дали статус, у них все льготы прописаны. Нам приходится идти с протянутой рукой. Хинштейн правильно говорит, что у Курской области средств на всех не хватит. Но надо же тогда на федеральный уровень выходить. Дали по 150 тысяч на съем жилья — у людей их уже нет».

«У меня был 120 квадратов дом, но они мне нафиг сейчас не нужны. Я могу взять 60 и на остальные деньги купить мебель в квартиру. Но как же — в руки ни рубля! Государство самоустранилось», — продолжает Александр Анатольевич.

«Никто о них не говорит. Зато о заложниках в Израиле говорят»

Ко мне подходит черноволосая молодая женщина Юля. У нее трое детей. Она выглядит очень уставшей и так же тихо спрашивает меня: «Можно вам рассказать о моих? Пожалуйста».

Показывает фотографии: «Это мои мама и папа — Владимир Владимирович Дементов и Ольга Ивановна Дементова. А еще дядя родной — Артур Иванович Яковенко. Только две недели назад увидели на видео наш разбитый дом, а больше я ничего не знаю. Их мы не видели. Одно утешение теперь мое — храм. — Юля чуть запинается, смотрит в сторону и говорит: — Такое ощущение, что ты орешь, как немой, а тебя не слышит никто.

Шестого августа папа сначала меня отвез в Курск, потом поехал за мамой, они переночевали в спортзале в Большом Солдатском (до Суджи — 30 километров. — Ред.). В три часа ночи им сказали: «Вставайте. Надо и отсюда уезжать». Поехали в Курск, пробыли там два дня. Но нигде же не освещалось, что такой ужас в Судже в это время происходит, связи уже не было. У папы в Судже осталась сестра — тетя Жанна. И тут с папой связывается наша знакомая, которая выезжала из Суджи, говорит: «Ваша сестра сидит у дома на лавочке». Мама поехала вместе с папой. Все. Больше я о них ничего не знаю».

Нас долго слушает бабушка с внуком. Она, чуть сгорбившись, держится за мальчика. И вдруг со слезами вскрикивает: «Дед в Гончаровке с августа (село Гончаровка находится вблизи Суджи. — Ред.). Дед! Это возле больницы. Вы не слышали? Вы его не видели на видео? Овчаренко Николай Алексеевич. Дед!»

«А у нас папа рядом со станцией живет, — слышу рядом. — Нам передавали сообщение от украинских волонтеров, что сейчас можно записаться на эвакуацию на вторую волну. Но для того, чтобы записаться, нужно пешком дойти до интерната (в интернате в Судже организован пункт выдачи гуманитарной помощи, там же живут некоторые суджане — старики, семьи с детьми и те, у кого разбиты дома. — Ред.). 

«А как, девушка, ну скажите же мне, — он смотрит на меня с диким отчаянием. — Как сделать так, чтобы на нас посмотрели?»

Бабушка с внуком беспомощно глядит на людей, на меня, снова спрашивает: «Вы не видели деда?» «Вы здесь где живете? Снимаете?» — спрашиваю я ее. «Да, мы когда стояли за гуманитаркой, мужчина подошел, предложил сдать свою квартиру — 20 тысяч нам выплачивают, мы это за нее и платим».

Она снова смотрит в сторону: «Еще внук мне вчера: дед приснился. Дед, господи, дед, прошу: выдержи».

«В ролике мы узнали нашего папу. Он стоял с батоном хлеба»

Мне звонит Юлия. Она живет в Москве, но я нахожу ее через других суджан: ее мама с папой — в Судже. Александр Анатольевич и Валентина Николаевна Ушкаловы. Юлия не раз видела маму на видео, которые выходят на украинском Youtube-канале. Ее родители живут в том самом интернате. Маме — 70, папе — 73.

— Они жили в Малой Локне (село в Суджанском районе. — Ред.). Когда там разбили дома, они из подвала в подвал перебирались. Ели то, что там находили. Я три месяца не знала, живы они или нет. Пока их не нашли украинские солдаты и не привезли в интернат. На видео мама говорит, что все хорошо, что она здорова. Как и все они там говорят. Недавно вышло новое видео: дрон прилетел рядом с интернатом в машину. Она обращается ко мне и говорит: «Не переживай, все хорошо. Единственное — давление очень высокое».

Я же ездила туда к ним летом, мы с мамой посадили огород. Я и тогда слышала эти взрывы со стороны Сум, говорю: «Мам, господи, так страшно». Она говорит: «Юль, ну мы уже привыкли». Я говорю: «Мама, поехали». Она говорит: «Граница укреплена, никто к нам не зайдет. Ну а если дрон прилетит, значит, судьба такая». Никто не верил, что зайдут войска.

Моя дочка поехала к бабушке на юбилей в конце июля. В какой-то момент звонит и говорит: «Мамочка, я еще побуду у бабушки». Но тут мне мама сама позвонила: «Юль, ты не говори, что это я, но забирай ее». Как будто она что-то чувствовала. Чудо, что дочка вернулась.

С августа я не слышала о маме, три месяца ничего. Думала, с ума сойду. Я звонила в Красный Крест, в «Лизу Алерт», в курскую прокуратуру. Я помню первое видео с ней от волонтеров. Украинский журналист спрашивает у нее: «А что вы такая грязная?» Она говорит: «Вы нас извините, что я такая грязная. Мы из подвала в подвал передвигались».

Я сейчас уповаю только на Бога. Езжу по храмам, молюсь. Мы просим зеленый коридор у властей для эвакуации, но нас уже не слышат. Знаю, что в первый раз многие не соглашались на эвакуацию, не знали, что их ждет. Их же везли через Украину. Ну теперь уже они, я думаю, все согласятся. Причем украинская сторона говорит, что они согласны на зеленый коридор, что это наши не хотят. А наши говорят — все наоборот.

Когда я вообще ничего о них не знала — я ложилась спать, и мне постоянно снились руины. Я иду — ищу родителей, и каждую ночь одно и то же. Мне пришлось даже обратиться к психиатру за помощью. Она говорит: «Вы знаете, после вашего рассказа, мне самой уже психиатр нужен».

***

После Юлии я созваниваюсь с Оксаной. Сама живет в Зеленограде, в Судже у нее тоже остались родители. Евгений Владимирович и Екатерина Павловна Скоробогатько. Папе Оксаны 76 лет, маме — 69. Папа — инсулиновый диабетик, мама — гипертоник.

«Тем утром я позвонила маме, мы обычно всегда созванивались часов в восемь, — вспоминает Оксана утро шестого августа. — Я говорю: «Мама, доброе утро». Она мне: «Утро не доброе, у нас танки, взрывы. Все бегут. Света нет, связь может прерваться. Давай долго не будем разговаривать, чтобы зарядка не села». 

Где-то в середине сентября мы с сестрой увидели видеоролик на YouTube от украинской стороны. В этом ролике, который сняли на улице, где жили наши родители, среди соседей мы узнали нашего папу. Он стоял с батоном хлеба. Это был единственный раз, когда мы увидели его. Только его. Маму мы так и не видели».

Я еще говорю с суджанами о списках пропавших без вести, которые были опубликованы в январе уполномоченной по правам человека Татьяной Москальковой. Многие пришли в ужас от того, что списки, которые составляли сами жители, не были использованы, зато в числе пропавших значились те, кто давно эвакуировался или даже не жил в Судже. Слышу во время возложения цветов: «Наталья вон, которая вообще в Курске живет, в этих списках. Ей звонят знакомые с вопросом: «Ты что, пропала? Тебя разыскивают». Неужели не хватило времени составить адекватные списки вместе с людьми? Вот мы, например, сказали, что у нас папа там один — Виктор Елисеевич».

— Наши девочки из Суджи без конца собирают информацию, фотографии, чтобы донести до всех, что там остались люди, — рассказывает мне Лена (имя изменено. — Ред.). — Даже коренные куряне не знают, что там происходит, не говоря уже о других регионах… Ощущение, что по телевидению специально не дают просачиваться информации о нас.

Некоторые — свои, суджане, — осуждают нас за то, что мы связываемся с украинскими волонтерами, чтобы получить весточку от родных. Я встречалась с эвакуированными людьми, разговаривала — никто плохо об украинцах не отзывался.

Рядом девушка подтверждает: «Ну конечно, понятно, почему они так относятся. Для чего хорошее отношение показывают… Но все равно они помогают нашим. Едой, медикаментами. Без них вообще бы никакой помощи не было».

«Надо вызволять оттуда и договариваться, пока не поздно»

На Youtube-канале появляются видео от украинских волонтеров, которые ездят по адресам, оставленным суджанами. На планшете волонтеров видно сообщение: «Добрый день. Извините за беспокойство. Очень прошу помощи. Васянина Вера Михайловна, проживающая по адресу: Заолешенка, ул. 1 мая 102. С 6 августа с ней нет связи. Если у вас будет возможность узнать как она. Заранее благодарю за любую помощь» (стилистика авторская. — Ред.).

На заборе в Заолешенке большими буквами написано «ЛЮДИ». Рядом старушка, она согнулась почти пополам. Опирается на дрожащие от судорог коленки. Пытается стоять.

Украинские волонтеры говорят ей, что их попросили заехать к ней, узнать как она. Женщина рядом — видимо, соседка, помогающая старушке, отвечает: «Она — тяжелая». Она плохо слышит, говорит: «Спасибо Тане, Вове и Юре. Большое спасибо, они меня обхаживают, кормят. Всех своих деточек берегите, моих правнуков. Я жива еще… Самое страшное, я не могу заплакать».

«Иди ложись, — слышно за кадром. — Она не слышит. Ей надо кричать».

…Псы бегают по пыльным дорогам без привязи. В кадре появляется мужик, сидящий на скамье. Его спрашивают о соседе, который давно пил. Где он сейчас? Отвечает: «Седьмого октября умер. Цирроз печени. Глаза пожелтели. Ваша медсестра сказала: «Если месяц протянет — хорошо». Прожил две недели. Похоронили во дворе».

…Село Заолешенка. Украинский волонтер читает с планшета: «Помогите найти Миргородову Римму Сергеевну». Камера выхватывает мужчину, выясняется, что он — сын Риммы Сергеевны. «Они с Макеевки, Донецкая область, — говорит он, обращаясь к волонтерам. — Спасибо огромное вам. А как передать, что мы живы-здоровы?» — «Сейчас мы запишем и в ютубе выставим».

Римма Сергеевна — с палочкой, в халатике, в платочке. Говорит, сдерживая слезы: «Галя, я жива-здорова. Римма Сергеевна. Твоя мама. Все нормально. Потихонечку хожу».

Сын берет маму за плечи: «Галка, все хорошо! Мама здорова. Все нормально. Давай!»

Рядом белый пес заливается лаем.

«Она ж его маленьким совсем принесла, — Римма Сергеевна, наконец, чуть улыбается, вспоминает: — Я разговариваю с ней по мобильнику когда, а он ее голос слышит — вот так на нее! (Римма Сергеевна показывает, как пес скачет от щенячьего счастья.) Говорит мне: мам, ты, самое главное, — сохрани его… Ох как вы меня порадовали, мамочка родная, — Римма Сергеевна прижимает руку к груди, из глаз текут слезы. — Хоть она будет знать, что я жива-здорова. Спасибо вам огромное».

…Следом — видео из интерната. На нем видно, как дрон влетает в автомобиль рядом со зданием. Мужчину осматривает девушка в крохотном «медкабинете». Слушает сердце. Говорит: «Он сказал: тошнит».

Мужчина рассказывает: «Я не пострадал. Немножко уши заложило…»

Дальше — импровизированная кухонька. Кастрюльки лежат в осколках от оконного стекла. Пожилая женщина, стоящая в коридоре, комментирует: «Сейчас взрывы происходят. А мы здесь рядышком — украинцы и мы вместе. Украинцы, слава тебе господи, нас спасают».

На возложении суджанами цветов я услышу разные слова. Кто-то убежден, что с людьми в Судже «работают украинские психологи». Про эвакуировавшихся некоторые говорили: «Ей так промыли мозги, что она начала нас ненавидеть. Вообще уже!»

Говорили и то, что людям, которые там были, и тем, кто там сейчас, верить нельзя. Что они «под влиянием». Но есть и те, кто все же верит людям, которые были «там».

Все суджане с украинскими волонтерами сходятся в одном: их родных надо вызволять оттуда и договариваться, пока не поздно.

Курск