«Он сидит за Сандармох»

— Как вы встретились с Юрием Алексеевичем Дмитриевым. Что послужило поводом для знакомства и как складывалось ваше сотрудничество?

— Вышел из печати четвертый том «Ленинградского мартиролога». Первоначальным проектом предполагалось, что четыре тома про 1937 год и четыре тома про 1938-й уместят все имена расстрелянных в Ленинграде во время Большого сталинского террора. Четыре тома про 1937 год были признаны лучшей научно-исследовательской книгой о Санкт-Петербурге, были удостоены Анциферовской премии 2000 года, и меня пригласили на международную конференцию в Нижний Тагил — Виктор Михайлович Кириллов, доктор наук… (Впоследствии Виктор был свидетелем на суде по делу Дмитриева, ночевал у меня в Питере, мы вместе ездили в Петрозаводск.)

Кириллов предложил проект создания единого электронного банка данных о репрессированных. Я предложил называть его электронной Книгой памяти. В проекте принимали участие представители не только Российской Федерации, но и Украины, Белоруссии, Литвы, Казахстана. Мне предложили быть руководителем проекта по Северо-Западу России.

Ладно, раз я руководитель проекта по Северо-Западу России, то представил себе карту региона и продумал маршруты поездок для понимания ситуации. Побывал в Костроме, Ярославле, Вологде, Котласе, Сыктывкаре, Архангельске, Мурманске, Петрозаводске, Пскове, Новгороде, Твери. Железная дорога, автобус. Из Сыктывкара — в Архангельск, оттуда перелетел в Мурманск, а из Мурманска железной дорогой возвращался в Питер через Петрозаводск. Это был 2000 год.

Всюду лично знакомился с известными мне составителями Книг памяти. В Мурманске это был Станислав Наумович Дащинский, он очень тяжело болел, но успел к тому времени издать первый том Книги памяти и готовил второй. Юрий Алексеевич Дмитриев 30 октября 1991 года вместе с коллегами организовал на Зарецком кладбище Петрозаводска захоронение останков жертв террора, в 1997 году нашел Сандармох. Именно к нему я должен был приехать.

У Юры тогда только-только ушли из жизни родители, один за другим, с разницей в неделю. Сели поговорить о наших делах, точнее, о нашем деле. 

Юра готовил «Поминальные списки Карелии», издал их в 2002 году, я приезжал на презентацию, помогал распаковывать книги и передавать их в семьи погибших. И Дмитриев ко мне раз девять приезжал на презентации томов «Ленинградского мартиролога». У нас в библиотеке все знали Юрия Алексеевича, все любили его, тянулись к нему, тем более родственники репрессированных, он был душой событий. Многие и теперь просят меня передать ему привет в письмах.

С тех пор было много всего… Мы вели поиск на Соловках, при мне были найдены погребения расстрелянных на Секирной горе. Ездили на другие места злодеяний, которые стали местами памяти, были в Твери, в Медном… И в Сандармох, конечно же, ездили, именно Юра меня туда отвез. У него была такая старинная развалюшка-машина, скрипела, но ехала, а собака Веда работала вместо клаксона: Дмитриев открывал окно, и она подавала сигналы всем, кто проезжал мимо.

В 2007 году Бэлла Куркова с трудом уговорила меня (не мог отказать, была очень настойчива) сделать сюжет о Бобрищеве-Пушкине для ее документального фильма «На фоне Пушкина… 1937». Снимать надо было непременно в Сандармохе, напирала Бэлла Алексеевна: «Да что вы все про нехватку времени! Мы вас возьмем машиной туда, вернем машиной обратно, все быстро, все сделаем в итоге, да и работайте себе ради бога дальше». Я сказал, что без Дмитриева в Сандармох не поеду, и она согласилась, ничего не зная о Юрии Алексеевиче. Приехали в Медвежьегорск, а там уже нас ждал Юра со своей машиной, в своем обычном походном камуфляже. Помню первое впечатление пораженной Курковой: «Да кто это такой?..» Но стоило им поговорить полчаса, и Дмитриев впоследствии стал ее героем не на одни съемки. Фильм «На фоне Пушкина… 1937» есть в YouTube.

Так что с Юрой мы стали хорошими друзьями, я на судах трижды выступал в его защиту как свидетель, и мне ничего не надо было придумывать. В 2007 году Юра именно в Сандармохе вдруг начал со мной заговаривать вот о чем (я ведь тогда не всю его биографию знал, не знал, что он бывший детдомовец): «Ты знаешь, думаю взять из детдома ребеночка, только не слишком маленького, чтобы успеть вырастить, посмотреть, какой человек вырастет». Я призадумался, нечего было ответить по существу, думаю: откуда, что вдруг, почему? А он так решил в память о своих приемных родителях. На моих глазах, можно сказать, все и происходило.

Хорошо и трогательно. Знаю, что Юра потом написал рассказ «Чудо с косичками». И его приемная дочь Наташа, я помню, когда шутливо спрашивал: «А это кто такая?», гордо отвечала: «Это я, папина дочка».

Чего только не было за годы знакомства… Помню, виделись осенью 2016 года, месяца за полтора до ареста Юры. Почему-то тревожно и грустно. Юра был внутренне собран и напряжен. Он сказал, что понимает, как сложно вокруг. Так вскоре и случилось.

Он был защитником Сандармоха, при нем не посмели бы танцевать дураковатые танцы вокруг места памяти, а без него это оказалось проще. Но опять-таки, именно благодаря Юрию Алексеевичу, его характеру, вниманию к его имени, к его нынешней судьбе не переделали Сандармох как хотели, и, думаю, уже не переделают.

— Но новую стелу там, увы, поставили…

— Она невнятна. Получилось по-полусоветски. Не написано, чьи же здесь были репрессии до Второй мировой войны. И конечно, полное молчание о том, что раскопанные останки репрессированных, расстрелянных чекистами, пытались выдать за останки расстрелянных финнами красноармейцев. А когда поняли, что попали впросак, тайно закопали эти останки в совершенно другом месте, на Медвежьегорском кладбище. Как-то гибридненько. Ну и что, пусть себе стоит этот знак в Сандармохе. Так думает и Юрий. Потом напишем, что это знак офицерам старой Русской армии, которых чекисты ночью привезли в лес и поубивали. Знак стал бы противовесом ерунде, которая сейчас придумана.

— А какие поиски шли у вас на Соловках?

— Это было в 2004–2005 годах. Искали место расстрела третьей партии соловецких узников: 200 человек убили на Большом соловецком острове в ночь на 17 февраля 1938 года. Первый год был безуспешным, мы примерялись, но тогда были живы наши друзья-исследователи на Соловках: незабвенная Антонина Сошина и Ольга Бочкарева. Обе помогали, сочувствовали нашим поискам. Монастырь позволял работать: пожалуйста, живите в кельях в скиту. Отец Матфей, настоятель скита на Секирной горе, тоже очень помогал. Он в конце концов и указал места, на которые, с его точки зрения, стоило особенно пристально обратить внимание, и мы нашли в 2005 году первое погребение. А уже в следующем году я не поехал. К сожалению, до сих пор не найдены или не рассекречены места массовых расстрелов времени Большого сталинского террора близ Лодейного Поля и на Большом соловецком острове. Зато на Секирной горе найдено несколько погребений более раннего времени. Они оформлены как безвестные могилы.

— Как бы вы описали Дмитриева как исследователя? У него есть интуиция? Он пытливый?

— На судах я говорил, что по образованию археолог, но, пожалуй, Юра сильнее меня как поисковик, и да, у него хорошая интуиция, кроме того, у него есть некоторое медицинское образование, что не все понимают. И, скажем, кости человеческого скелета он знает хорошо. И в поле, и в архивах с документами он пытлив, внимателен, собран. Я говорил на суде, что его компьютер (работал на нем после ареста Дмитриева) вполне упорядочен, все по папочкам разложено: куда, что, чего. Поэтому работать с Юрием Алексеевичем мне всегда было хорошо и комфортно. Он человек, который, как говорится, хорошо понимает нашу походную жизнь и делает свое дело.

А сколько он при этом доброго делал! Не раз видел Дмитриева в роли наставника, ведь при нем были люди, которым нельзя пить, и он помогал им держаться, приглашая участвовать в экспедициях. Одна моя коллега своего сына к нему для этого отправляла…

— Почему чекисты не пошли уже проверенным путем, не расстреляли всех узников Соловков в Сандармохе? Почему не в одном месте всех сразу?

— Первое — мы не знаем почему. Из того, что знаем, можно предположить следующее: в Медгоре у них все пошло не так, мы об этом достаточно сказали в книге «Место памяти Сандармох». Матвеев — главный палач, который командовал расстрелами в Сандармохе, и вся горстка чекистов были в страшном испуге при выполнении «специального поручения НКВД». Они возили людей на расстрел по оживленному тракту, где в то время ходили автобусы!

— Разве они ночью ходили?

— Ну, не ночью, но многие тут ходят или ездят и т.д., а они людей штабелями на грузовиках возят за 16 километров в лес, потому что в изоляторе высокая звукопроницаемость, скрытно не расстрелять. Во время расследования злодеяний чекисты говорили, что боялись, вдруг кто-то закричит. Боялись бунта, они бы не выдержали. Поднимись все заключенные на бунт, от них бы мокрое место осталось, так они думали. 

И все же известно, что несмотря на меры по нерасконспирации, были нападения на конвоиров, кто-то развязывался, кричал, палачей обзывали фашистами, во время убийств было много эксцессов.

И женщин расстреливали, а это особое дело. Думаю, так можно предположить по документам: женщин старались расстреливать отдельно. Из-за страха. Потому что если бы при мужчинах убивали женщин и это все творилось, то можно представить себе мужской гнев, не помогла бы и вязка рук, и все остальное — палачи этого боялись. Эксцессов было бы, скажем так, куда больше. Да и как самим палачам непрерывно переносить такие эксцессы?! Из Соловков доставили в Медгору 1111 человек пятью этапами — согласно пяти расстрельным протоколам Особой тройки. 

Из вещей расстрелянных шили одежду для операций. Другие вещи раскрадывали. Они стали появляться на местном рынке…

Расстрелами занимались прежде всего ленинградцы — как сосланные на периферийную работу ранее, так и откомандированные для выполнения «специального поручения».

Почему соловецкие расстрелы провели через Ленинградское управление НКВД? До лета 1937 года Карелия (и Соловки, конечно же) находилась в оперативном подчинении Ленинграда, кадровый состав был единым. Места репрессий контролировались ленинградским начальством. Все шло по задуманному. Но, видимо, после расстрела первой партии соловчан в Сандармохе (первый лимит на расстрел), после рапорта-отчета Матвеева пришли к выводу, что следующую партию везти сюда нельзя. И пришлось придумать другие места расстрелов.

Более скрытные и более надежные. Поэтому на сегодняшний день у меня есть следующая рабочая гипотеза: была теплая осень, не замерзло в то время еще море, вторую партию соловчан (три этапа по трем протоколам Особой тройки), среди которых был философ и священник Павел Флоренский, 2–3 декабря 1937 года переправили на материк (дата из документов) и повезли дальше. Поначалу я думал, что расстреляли в Ленинграде, т.к. на актах о приведении приговоров исполнение стоит подпись ленинградского коменданта Поликарпова — он отвечал за все расстрелы. Однако многое противоречит такой версии, долго рассказывать. Известны несколько пунктов для командировок 225-го конвойного полка, сопровождавшего этапы, среди них Кемь, Надвоицы. Стали думать с Дмитриевым: может, их расстреляли в Надвоицах? Но важнее обеих версий оказался документ, точно такой же, как был выдан Матвееву. Помощник коменданта Поликарпова Шалыгин направлялся «для выполнения специального поручения» в район Лодейнопольского лагпункта.

Почему туда? Лодейное Поле было центром Свирлага и даже обширной системы лагерей. Летом 1937 года Свирлаг расформировали, а центральный лагерный пункт перешел непосредственно в ведение Ленинградского управления НКВД. Для заключенных, которых везли в столицу Белбалтлага Медвежьегорск, их перевозили из лагеря в лагерь — с Соловков на Беломорканал, это был естественный путь. А когда говорят, что повезут с Соловков в Лодейное Поле, в Свирлаг, то это тоже понятно (что для конвоиров, что для заключенных), нет смысла волноваться, устраивать бунт. Между тем осенью в Лодейном Поле освободили часть помещений, и местных заключенных возили на расстрел в Ленинград. Думаю, все было готово к приему и расстрелу большой партии соловчан, более 500 человек.

Теперь о расстреле на Соловках (в Соловецкой тюрьме госбезопасности). Была зима, и третью партию, третий лимит, который определили для расстрела, уже не было возможности вывезти на материк. Значит, начиная с декабря под Секирной горой рыли-копали траншеи, что известно по лагерным слухам (см. воспоминания Юрия Чиркова «А было все так…»). Где-то там и расстреляли. Самое большое погребение в соловецкой истории пока не найдено. Но будет найдено, вот что могу сказать.

— А что из себя сейчас представляет Лодейное Поле?

— Пытались организовать поездку в Лодейное Поле, но я человек кабинета и архивной работы. Поисковая работа, поездки были для меня тяжелы уже тогда, поэтому Юра без меня начинал этот поиск, потом его продолжали энтузиасты. Искала исследователь и автор книг о Свирлаге Марина Муравьева. Поиск продолжается.

— Насколько большая территория для поиска, где это может быть?

— Там война все перепахала.

— Все из-за войны?

— Ну конечно. В Лодейном Поле невероятно сложно вести поиск на местности. Считаю, что место расстрелов найдется или по документам, или по какой-то случайности, все-таки расстрелять и закопать практически одномоментно (с 8 по 10 декабря 1937 года) человек пятьсот — это не какая-нибудь небольшая ямка.

— Воспринимаете ли вы текущую ситуацию в России как наступление новой волны сталинизма? Сталинизма 2.0?

— Да он и не уходил, какой сталинизм 2.0?! Никакого наступления не вижу. Вижу другое: поддерживаемую гибридность. 

Вопрос в том, как они себя чувствуют — бурно растущими либо притихшими. Сталинистов достаточно много, даже среди репрессированных есть сталинисты. Что делать, каждый может иметь право на такие взгляды. Другое дело — чтобы мы не поступились своими. Надо говорить, и наше слово отзовется. Надо создавать Книги памяти, превращать места злодеяний в места памяти, рассказывать о злодеяниях детям, другого пути не знаю.

— Кто-то говорит, что вся Россия тогда превратится в один огромный мемориал.

— Прошу прощения, когда-то это было, между прочим, задачей Федеральной программы по увековечению памяти жертв политических репрессий. При ее создании именно так и представлялось, что наша страна полна памятников жертвам Великой Отечественной, Второй мировой войны. И надо, поскольку оно так и было, чтобы всюду были памятники жертвам политических репрессий. Мое мнение отличалось лишь одним: надо найти бесчисленные безвестные могилы и там ставить памятники.

В действительности видим обратную картину. Вот ярчайший пример: в каждом районе Новгородской области установлен памятник жертвам политических репрессий, но ни одно место погребения не найдено на сегодняшний день — не рассекречено, я бы сказал. Более 100 лет прошло после расстрела митрополита Вениамина и его однодельцев, после массовых расстрелов восставших кронштадтцев, после расстрела сочувствовавших им Николая Гумилева и его однодельцев. Места погребений не найдены, не рассекречены. Могилы организаторов террора — на виду на Красной площади. А миллионы их подданных могил не имели. Как так?! Ты отвечаешь за государственную службу, которая выполняла планы партии и правительства, «специальные поручения», и не знаешь где, что было и каким образом? Найди, постарайся, добудь документы, поставь задачу, организуй поиск. Прояви политическую волю. Если чтим свою землю, своих соотечественников, это надо сделать.

— Нас все это время слушала кошка. Это ведь кошка Юрия Алексеевича. Как она попала к вам в дом?

— Даша — чудесное существо! Я привез ее на «Ласточке» в переноске. Когда ехали из Петрозаводска, она из переноски не сильно, не страшно, но мяучила и мордочку просовывала. Решил выпустить. Она легла ко мне на колени и пять часов лежала, так и ехала на коленях, тихонько глядя на проходящих. Все восхищались — от начальника поезда и проводников до пассажиров. Вошла ко мне в квартиру, около часа ее обследовала, приняла мой дом, и тогда сходила в туалет (все ее хозяйство привезли с собой). С тех пор у нас вопросов нет.

С детства люблю котов, но годами жил одиноко. Помимо работы, ничего не было. Я бы не завел кота, но раз Даша без Юры осталась, то решил, что возьму.

Мы все думали, что дождемся Дмитриева на свободе. Выйдет, и кошку верну, ведь для него Даша — родное существо. И вдруг получаю сообщение от его дочери Катерины: «Позвонил Юра, мы с ним поговорили и приняли решение, что Даша — твоя, останется у тебя».