18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ МИНКИНЫМ АЛЕКСАНДРОМ ВИКТОРОВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА МИНКИНА АЛЕКСАНДРА ВИКТОРОВИЧА.
1-й съезд Союза советских писателей. Август 1934 года. Фото: Иван Шагин / РИА Новости
18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ МИНКИНЫМ АЛЕКСАНДРОМ ВИКТОРОВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА МИНКИНА АЛЕКСАНДРА ВИКТОРОВИЧА.
Поймали птичку голосисту
И ну сжимать её рукой.
Пищит бедняжка вместо свисту.
А ей твердят: «Пой, птичка, пой!»
Державин. 1792
Кому-то кажется, будто птичка восхваляет сжимающую руку, славит отвратительные жирные пальцы…
В мировой литературе существует Мандельштам — один из тех немногих русских поэтов, которые признаны гениями и чтимы (и читаемы!) на Западе и на Востоке.
В поэзии Мандельштама существует Ода Сталину. Она общеизвестна, доступна; в СССР — с 1989-го (через полвека после написания).
Мнения об этой Оде полярны. Одни считают, что это искреннее восхваление, другие — что это вымученные строки, попытка заслужить прощение, спастись от гибели. Например, академик Гаспаров утверждал:
«Всякому непредубеждённому взгляду ясно, что никаких задних мыслей за монументальным славословием Оды нет. Это действительно хвала Сталину».
То есть Ода — откровенное «монументальное славословие» и никаких фиг в кармане.
Помимо таких этических споров есть спор эстетский: одни говорят — «гениально!», другие — «бездарно!» — тут второе полярное расхождение.
При этом бесчисленные комментаторы, кажется, ни разу толком не объяснили, а большинство и не пытались объяснить: что же там написано — в этом тёмном сложном тексте?
Вот первая строфа «славословия»:
Когда б я уголь взял для высшей похвалы —
Для радости рисунка непреложной, —
Я б воздух расчертил на хитрые углы
И осторожно и тревожно.
Чтоб настоящее в чертах отозвалось,
В искусстве с дерзостью гранича,
Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,
Ста сорока народов чтя обычай.
Я б поднял брови малый уголок
И поднял вновь и разрешил иначе:
Знать, Прометей раздул свой уголёк, —
Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!
Осип Мандельштам. Воронеж. 1935–1936 гг. Источник: Википедия
Здесь сказано много; здесь всё есть, только славословия нет.
«Когда б я уголь взял для высшей похвалы» — значит, не взял. И никак иначе. По-русски словосочетание «если б я это сделал», означает «я этого не сделал». Во всяком случае, пока не сделал. Возможно, пытался, но не смог. А ведь Ода уже готова. И в первой же строфе этот открытый отказ — четырежды!
Дальше перечень: хитрость, осторожность, тревога, дерзость; а в последней строке — прямое обращение к Эсхилу («отцу трагедии»): смотри, я плачу.
И ещё глубже — во мглу времён, когда и письменности не было — к Прометею. Его непростительная дерзость: подарить людям огонь. А без огня не было бы цивилизации. Огонь же не только суп и шашлык. Огонь это свет в ночи, во тьме. Это неугасимый свет; свет разума светит тысячелетия.
Если б завтра земли нашей путь
Осветить наше солнце забыло —
Завтра ж целый бы мир озарила
Мысль безумца какого-нибудь!
Другая дерзость титана: отказ отвечать верховному богу на допросе. За это жестокое наказание: прикован к скале, а орлам-холуям приказано клевать печень героя.
Дополнительная дерзость Оды (хотя, кажется, дальше некуда): намеренная усложнённость текста. Она заставит адресата вчитываться, пытаться понять, искать подвох, и неизбежно вызовет злобное раздражение.
Славословие должно быть понятно всем и сразу, а Ода умышленно темна. Диктатор всё непонятное (для него тёмное) воспринимает как унижение и оскорбление. Сталин, например, возненавидел Теорию относительности (а заодно и Эйнштейна) именно потому, что понять не смог.
Это так ясно, как простая гамма, и Мандельштаму это было ясно — вот он и ковырялся три месяца.
Нас занимают (точнее сказать — волнуют) две важнейшие темы:
1) душевное состояние автора в дни сочинения Оды;
2) разгадка самых опасных стихов Мандельштама.
Ода, к счастью, датирована: «январь—март 1937». О тогдашнем состоянии Мандельштама имеется его собственное признание, которое бесконечно надёжнее любых мемуаров, писем, монографий, протоколов допросов и детекторов лжи. Это стихи — душевный дневник поэта.
У Пушкина в «Онегине» есть замечательное, хотя и малозаметное место, авторское отступление.
…И, полны истины живой,
Текут элегии рекой.
Так ты, Языков вдохновенный,
В порывах сердца своего,
Поёшь, бог ведает, кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть о твоей судьбе.
То есть когда-нибудь, друг, ты прочтёшь собственные стихи как самый откровенный, самый искренний, самый интимный дневник.
Всю повесть о состоянии (и судьбе) Мандельштама в начале 1937-го мы читаем в его стихах; с ясностью, что не снилась никакому психоаналитику. Мы видим мысли автора.
С последних дней декабря 1936 по конец марта 1937 Мандельштам написал десятки стихотворений (по выражению его жены, «стихи шли потоком»). Но — ни одного светлого, все мрачные.
Вот малая доля цитат.
Там, где огненными щами
Угощается Кащей,
С говорящими камнями
Он на счастье ждёт гостей —
Камни трогает клещами,
Щиплет золото гвоздей.
29–30 декабря 1936
Здесь откровенно: живодёр Кащей, орудия пыток, что ни казнь для него — то малина. Если камни трогают клещами — значит, они раскалены. Для чего? Гвозди не золотые, конечно. Они раскалённые. И жарче, чем докрасна.
Скучно мне: моё прямое
Дело тараторит вкось —
По нему прошлось другое,
Надсмеялось, сбило ось.
12–18 января 1937
Это буквально тема Оды. Там в первой же строфе:
В искусстве с дерзостью гранича,
Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось…
Глаголы не оставляют сомнений: по поэту, по его Делу прошлись сапоги, сияя голенищами. Надсмеяться — значит, издеваться. В Оде кто-то «сдвинул ось», тут — сбил. Это уж точно не благо.
Прямое дело поэта — поэзия. А у Мандельштама — высокая поэзия; с обращениями к античности, к величайшим гениям — Эсхилу, Данту. И такое Дело пошло вкось, наперекосяк.
Тараторит, тарахтит, трещит — говорит без умолку, пустословит. Тараторит вкось — темнит, говорит уклончиво, намёками, недомолвками.
Ещё хуже: по Делу поэта другое не проехалось, а именно прошлось.
У Оруэлла в «1984» именно сапоги идут по лицу, давят. If you want a picture of the future, imagine a boot stamping on a human face — for ever. (Если хочешь картину будущего, представь сапог, поставленный на человеческое лицо — навсегда.) Сапоги — ну куда от них денешься?
И оно, которое по тебе прошлось, ещё надсмеялось-поиздевалось. Ну а сбитая ось — потеря всего: устойчивости, направления и высоко ценимой О.М. стройности; вообще потеря ориентиров.
Где связанный и пригвождённый стон?
Где Прометей — скалы подспорье и пособье?
А коршун где — и желтоглазый гон
Его когтей, летящих исподлобья?
19 января — 4 февраля 1937
Кто этот связанный и пригвождённый стон? — не поэт ли ссыльный, ежедневно терзаемый газетами, стукачами, сообщениями о расстрелах; голодный, не имеющий права на выезд из Воронежа?
Кто этот желтоглазый коршун — у которого глаза-когти? Куда не придёшь — он смотрит на тебя со стены каждого кабинета.
Гон — легавые гонят зверя, и от глаз охотника не уйти.
Далеко теперь та стоянка,
Тот с водой кипячёной бак,
На цепочке кружка-жестянка
И глаза застилавший мрак.
Шла пермяцкого говора сила,
Пассажирская шла борьба,
И ласкала меня и сверлила
Со стены этих глаз журьба.
Январь 1937
Осип Мандельштам. Фотография из следственного дела. 1938 г. Фото: архив МБ РФ
Опять и опять его сверлят глаза портрета. Это же гениально: ласковое сверло. Сочиняет чай не токарь.
Жестяная кружка на цепи — чтоб не стырили. Арестантский вагон, где поэта и жену везут в Чердынскую ссылку под конвоем трёх солдат. Трёх! — да эти двое и без конвоя бы доехали; они же бунтовщики только на бумаге; исполины духа, но не плоти.
Вагон, сапоги и ужас сохранились в мемуарах вдовы.
«Потом я часто задумывалась, надо ли выть, когда тебя избивают и топчут сапогами. Не лучше ли застыть в дьявольской гордыне и ответить палачам презрительным молчанием? И я решила, что выть надо. В этом жалком вое, который иногда неизвестно откуда доносился в глухие, почти звуконепроницаемые камеры, сконцентрированы последние остатки человеческого достоинства и веры в жизнь. Этим воем человек оставляет след на земле и сообщает людям, как он жил и умер. Воем он отстаивает свое право на жизнь, посылает весточку на волю, требует помощи и сопротивления. Если ничего другого не осталось, надо выть. Молчание — настоящее преступление против рода человеческого.
Но в тот вечер под конвоем трёх солдат, в тёмном вагоне, куда меня доставили, я потеряла всё, даже отчаяние. Есть момент, когда люди переходят через какую-то грань и застывают в удивлении: так вот, оказывается, где и с кем я живу! так вот на что способны те, с кем я живу! так вот куда я попал! Удивление — предшественник полного ступора и, следовательно, пропажи всех мер и норм, всех наших ценностей, — охватывало людей, когда они, попав «внутрь», вдруг узнавали, где и с кем живут и каково подлинное лицо современности.
Одними физическими мучениями и страхом не объяснить того, что происходило там с людьми — что они подписывали, что делали, в чём признавались, кого губили вместе с собой. Всё это было возможно только «за гранью», только в безумии, когда кажется, что время остановилось, мир кончился, всё рухнуло и никогда не вернётся. Крушение всех представлений — это тоже конец мира.
Столкновение с иррациональной силой, иррациональной неизбежностью, иррациональным ужасом резко изменило нашу психику. Многие из нас поверили в неизбежность, а другие в целесообразность происходящего. Всех охватило сознание, что возврата нет. Это чувство было обусловлено опытом прошлого, предчувствием будущего и гипнозом настоящего».
Надежда Мандельштам. «Воспоминания»
Эта цитата здесь для того, чтобы ещё понятнее стало, в каком состоянии был О.М., когда так плодотворно работал. Стихи шли валом, гурьбой и гуртом. И конечно, о том, что неизбежно впереди, — о тюрьме.
Если б меня наши враги взяли
И перестали со мной говорить люди,
Если б лишили меня всего в мире:
Права дышать и открывать двери,
Если б меня смели держать зверем,
Пищу мою на пол кидать стали б, —
Я не смолчу, не заглушу боли,
Но начерчу то, что чертить волен.
И, раскачав колокол стен голый
И разбудив вражеской тьмы угол,
Я запрягу десять волов в голос
И поведу руку во тьме плугом —
И в глубине сторожевой ночи
Чернорабочей вспыхнут земли очи,
И — в легион братских очей сжатый —
Я упаду тяжестью всей жатвы…
Февраль — начало марта 1937
«Если б, если б, если б…» Но тут Мандельштам пишет не о фантазиях, а о пережитом. Первый раз он был арестован в ночь на 17 мая 1934 года. Держали его в тюрьме на Лубянке всего 12 дней, потом отправили в ссылку.
«Всего 12» — это легко читать, скользить глазами по буквам и цифрам. Да и в самом деле, люди, вон — по 20 лет сидели; да и не сидели, а доходили. мёрли на каторге, на лесоповале.
Но когда тебя взяли ночью и привезли на Лубянку — ты же не знаешь, что тебя ждёт: 12 дней? или 12 лет? или пытки и расстрел? Одной такой ночи довольно, чтобы сойти с ума.
«Арест!! Сказать ли, что это перелом всей вашей жизни? Что это прямой удар молнии в вас? Что это невмещаемое духовное сотрясение, с которым не каждый может освоиться и часто сползает в безумие?»
Солженицын. «Архипелаг ГУЛаг». Глава 1
Стоит учесть и тонкую душевную организацию ОМ, его нервное истощение, постоянное ожидание ареста. «Если б меня наши враги взяли» — кто они, эти враги? ведь не «интервенты» (Берлиоз).
Заметим: с середины 1930-х, а то и раньше, советские люди перестали говорить о своих знакомых «арестовали». Говорили: «Слышали? — вчера такого-то взяли».
Кто ж эти враги, которые могут взять тебя в твоей стране, в твоей комнате? — в «комнате опального поэта» (Ахматова).
Что за «вражеская тьма» — карцер без окон? Но если её можно разбудить — значит, это тьма сознания, сон разума…
Главное в этих стихах другое. Это манифест: при любых обстоятельствах я скажу то, что думаю. Это отказ подчиниться диктатору и его лубянской машине. Твёрдокаменная решимость, обдуманная, не импульсивная: «Я не смолчу, но начерчу то, что чертить волен». Волен в тюрьме. Дух волен везде.
Памятник Сталину. Город Бор, установлен 24 июня 2020. Фото: Андрей Репин / Коммерсантъ
«Начерчу» — важное слово. Оно сильнее, чем «напишу». Чертят на металле, на скале. Вспомните каменные библейские скрижали — на них было не написано, а именно начертано. Тот же глагол в Оде: «Я б воздух расчертил на хитрые углы». Начертить удалось. Перехитрить не удалось.
«Если б лишили меня всего в мире: права дышать и открывать двери» — ясно, что он в тюрьме, но что он там делает?
Это пророк, чьи слова вспарывают ложь. «И поведу руку во тьме плугом» — во тьме? ночью? Но по ночам не пашут. Это другая тьма, это «сторожевая ночь» и другая пахота. Был однажды такой сеятель, говорил: «Если зерно не умрёт, то останется одно»…
…Как бывают люди войны, так бывают люди культуры. Из всех звёзд Серебряного века именно Мандельштам целиком и полностью человек культуры. Ему ли не знать: культура (лат. cultura) — возделывание.
И свет во тьме светит. Как резец, рука-плуг чертит борозду — вспарывает землю, чтобы посеять вечное. Автор сам и плуг, и зерно, и жатва. Последняя зависит от нас: соберём (поймём) или затопчем?
Волы, плуг, жатва, тьма, очи — и виждь, и внемли! — это библейские слова и дела.
— А вы уверены, что Мандельштам в Воронеже, в ссылке об этом думал?
— Нет, мадам. Ему не надо было об этом думать. Всё это в нём просто было. Вам же не приходится думать, как дышать, глотать и пр. Это само. И у Мандельштама библейские (и пушкинские) мотивы, образы, ассоциации — всё само. Тем более, когда духовной жаждою томим.
И — в легион братских очей сжатый —
Я упаду тяжестью всей жатвы.
Это ведь не колоски сжаты (срезаны серпом), а человечьи очи; это братская могила. Туда гробы не опускают, туда убитые просто падают; хорошо, если с биркой на ноге. Это ж написано после 1929—1933, после «коллективизации», унёсшей миллионы мужиков. Нет? У вас эти строки рождают другие картины: кубанские казаки, праздник урожая, лейся песня?..
«Унесла»? — мы легко принимаем привычные глаголы-заменители, глаголы, гримирующие Кащея. Нет, «коллективизация» — не цунами, не слепая стихия. Мероприятие организовал мужикоборец. Честный глагол: «сгубила».
Важное стихотворение «Если б меня наши враги взяли…» (написанное одновременно с Одой) выше процитировано не до конца. Кончается оно так:
И — в легион братских очей сжатый —
Я упаду тяжестью всей жатвы,
Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы —
И налетит пламенных лет стая,
Прошелестит спелой грозой Ленин,
И на земле, что избежит тленья,
Будет будить разум и жизнь Сталин.
Про это написано много, но мнений всего два (опять полярных): искренняя хвала или замаскированная хула. Будет будить или будет губить?
Одни считают, будто поэт в 1937-м действительно возлюбил тирана (Гаспаров же не одинок). Другие, в том числе вдова, пишут, что О.М. зашифровал губительную строку. Он же послал стихотворение в Москву! Чтобы напечатали!
Зашифровал, рассчитывал обмануть? Или «будить» написано честно, от души?
Шифровка вполне возможна. Божество Мандельштама был тот ещё шифровальщик; Десятую главу «Онегина» десятки поэтов пытались расшифровать и всё ещё пытаются.
Но в нашем случае гадание ни к чему. Вариант «будить» просто не годится.
«Будет будить разум и жизнь» — но разум Земле спит далеко не всегда и уж точно не во всех головах, а жизнь и вовсе не спит. Тех, кто не спит, — разбудить нельзя. Зато погубить можно.
Восхваление? Забыв, что стихотворение начинается с ареста и тюрьмы, читатели, как заворожённые, смотрят тут на Сталина — гадают: хвала или хула. Но чуть выше — зверская крамола, откровенная, но, кажется, никем до сих пор незамеченная.
Прошелестит спелой грозой Ленин
это что? Вождь мирового пролетариата, Гениальный продолжатель Маркса-Энгельса, Основатель первого в мире государства рабочих и крестьян — прошелестел?!
«Спелая гроза»! При всей очевидной бессмысленности словосочетание выглядит очень красиво. Именно выглядит, отводит глаза, припудривает ничтожество глагола.
Шелестят опавшие листья, шелестят страницы, грозы не шелестят. Глаголы нельзя втыкать, куда попало. Мышь шуршит, слон топает, котёнок пищит, шпоры звенят, внутренний голос шепчет, гроза гремит, грохочет.
Вождь революции — громовая речь, сверкающий взор, молниеносный удар — это ж Зевс, бог громовержец. Вождь шелестеть не может.
С этим согласны все толковые словари русского языка: от Даля до наших дней.
Толковый словарь русского языка (РАН): «ШЕЛЕСТ — звук, производимый слабым трением, касанием».
Большой толковый словарь русских глаголов: «ПРОШЕЛЕСТЕ́ТЬ — произнести что-либо слабым, тихим голосом, напоминающим мягкое шуршание, шорох».
Это физика, акустика. А в переносном смысле — промелькнуть, исчезнуть без следа. Прошелестело и пропало — будто вовсе не бывало.
После такого мышкой прошуршавшего Ленина сложно поверить в героического продолжателя. Да и невозможно. Да и ни к чему.
Памятник Сталину. Находка, установлен 2 ноября 2024. Фото: «Вести:Приморье»
Конечно, «будет губить». Тем более, что О.М. уже называл Сталина губителем в убийственных и самоубийственных стихах «Мы живём, под собою не чуя страны». Известный вариант строк 3 и 4:
Только слышно кремлёвского горца,
Душегубца и мужикоборца.
«Спелая гроза»! — нас красивыми словами не обмануть. Румяное лицо в гробу только доказывает, что под румянами, под гримом трупная желтизна.
Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок…
От замкнутых я, что ли, пьян дверей? —
И хочется мычать от всех замков и скрепок.
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы…
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке
И, спотыкаясь, мёртвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке —
А я за ними ахаю, крича
В какой-то мёрзлый деревянный короб:
— Читателя! советчика! врача!
На лестнице колючей разговора б!
1 февраля 1937
Здесь так прямо всё сказано, что расшифровывать нечего. Разве что отметим лай псов конвоя и тьму с бородавками — жуть ночных кошмаров.
…В стол хорошо мемуары писать, философствовать. А стихи требуют читателя, слушателя.
Наташа Штемпель жила в Воронеже. Героически сохранила все три «Воронежские тетради» — рукопись стихотворений 1935—1937 годов. В последний момент, в день взятия немцами Воронежа, ушла пешком из города, унося мандельштамовский архив. И потом сберегла его от НКВД-КГБ.
Меньше чем за год до смерти ей повезло. Летом 1987 (Перестройка) «Новый мир» напечатал её воспоминания. Там видим, что мандельштамовская смертельная тоска по читателю достигала по-настоящему безумной силы. Здравым умом такое не придумать.
«И ещё случай. Осип Эмильевич написал новые стихи, состояние у него было возбуждённое. Он кинулся через дорогу от дома к городскому автомату, набрал какой-то номер и начал читать стихи, затем кому-то гневно закричал: «Нет, слушайте! Мне больше некому читать!» Я стояла рядом, ничего не понимая. Оказывается, он читал следователю НКВД, к которому был прикреплён».
Наталья Штемпель. «Мандельштам в Воронеже»
И сознанье своё затоваривая
Полуобморочным бытиём,
Я ль без выбора пью это варево,
Свою голову ем под огнём?
Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шёпотком:
— Я рождён в девяносто четвёртом,
Я рождён в девяносто втором…
И, в кулак зажимая истёртый
Год рожденья с гурьбой и гуртом,
Я шепчу обескровленным ртом:
— Я рождён в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном.
Ненадёжном году, и столетья
Окружают меня огнём.
1-15 марта 1937
Не кладите же мне, не кладите
Остроласковый лавр на виски,
Лучше сердце моё разорвите
Вы на синего звона куски…
И когда я усну, отслуживши,
Всех живущих прижизненный друг,
Он раздастся и глубже и выше —
Отклик неба — в остывшую грудь.
9-19 марта 1937
«Усну, отслуживши» и «остывшая грудь» — это смерть. Это понимает даже самый торопливый читатель.
Может быть, это точка безумия,
Может быть, это совесть твоя —
Узел жизни, в котором мы узнаны
И развязаны для бытия.
Только здесь, на земле, а не на небе,
Как в наполненный музыкой дом, —
Только их не спугнуть, не изранить бы —
Хорошо, если мы доживём…
15 марта 1937
Он не дожил. И дожить не успел, и допеть не успел. Через год, в марте 1938, он был арестован, приговорён, отправлен в ГУЛаг. Ураган его смёл, как пушинку с ладони. В гости к Богу не бывает опозданий.
Если Ода — искренняя хвала, то, значит, все другие стихи этих месяцев, десятки мрачных стихов — притворство? И отчаянные письма — притворство.
Дорогой Корней Иванович!
То, что со мной делается, — дольше продолжаться не может. Ни у меня, ни у моей жены нет больше сил длить этот ужас. Больше того, созрело твёрдое решение всё это любыми средствами прекратить…
У меня безо всякой новой вины отняли всё: право на жизнь, на труд, на лечение. Я поставлен в положение собаки, пса.
Я — тень. Меня нет. У меня есть только одно право — умереть. Меня и жену толкают на самоубийство. В Союз Писателей — не обращайтесь, бесполезно. Они умоют руки. Есть один только человек в мире, к которому по этому делу можно и должно обратиться. Ему пишут только тогда, когда считают своим долгом это сделать. Если вы хотите спасти меня от неотвратимой гибели — спасти двух человек — пишите. Уговорите других написать. Другого выхода нет. Поймите: мы отказываемся растягивать свою агонию. Нового приговора к ссылке я не выполню. Не могу.
Дорогой Николай Семенович!
Повторяю: никто из вас не знает, что делается со мной. Сейчас дело пахнет катастрофой. Вмешайтесь, пока не поздно. Спешите. Иначе всё кончится непоправимо.
Ни в одном из тогдашних отчаянных писем: Пастернаку, Тихонову, Тынянову, Чуковскому, в журналы «Звезда», «Знамя»… — нигде ни слова про Оду. Мол, я написал, воспел, теперь дайте мне всё…
…Жаль, если фрагменты стихов с комментариями и такие письма нагнали на вас тоску. Но как иначе опуститься в ту яму (или подняться на ту жуткую высоту), где нечем дышать. Он там жил, так чувствовал, об этом непрерывно думал, когда писал Оду. Он же писал её не в радостных промежутках между мрачными мыслями. Промежутков не было. Ода сочинялась одновременно, параллельно с «элегиями» — в одной душе, в одном мозгу, в те же минуты. Душа протестует, а страх твердит «Пой, птичка, пой!».
Страх непрерывно излучали газеты и репродукторы.
В январе 1937 года все газеты были полны поэзии Большого террора.
Что творилось внутри поэта, мы видим. А снаружи были газеты и жизнь. В газетах было Гестапо, а в жизни — НКВД.
Газеты читались жадно и внимательно — там государственный взгляд, государственные планы, там прямо названы государственные враги, а человечек должен читать и понимать: что думать, что делать, что говорить и о чём молчать.
От времени, от частого употребления слова стираются, сглаживаются, тускнеют. За минувшие почти 90 лет выражение «Большой террор» поистёрлось до дыр; во всяком случае оно не вызывает ужас. (Сравните сами остроту своих чувств 24 февраля 2022 и — спустя всего два года.)
Но для современников январь 1937-го был смертельно конкретен: в Доме Союзов шёл Второй Большой Московский процесс. 17 подсудимых — знаменитые советские вожди, совсем недавно — небожители…
Фрагмент первой полосы «Литературной газеты» от 26 января 1937 года
Понять, что чувствовал и о чём думал Мандельштам, когда решился сочинять Оду, поможет «Литературная газета».
Во вторник 26 января в ней было опубликовано Обвинительное заключение по делу «Параллельного антисоветского троцкистского центра». В этом же номере «ЛГ» — до приговора! — отклики любимых советских писателей. Они сочинили статьи и даже стихи. Это творчество заняло 9 (девять!) полос формата А2. Вот неполный список имён и названий:
Алексей Толстой (который «Буратино» и «Аэлита»), Юрий Олеша (который «Три толстяка»), Платонов, Бабель… И фашисты, фашисты, фашисты…
Кроме индивидуальных сочинений, «Литературка» печатает и коллективную Резолюцию Президиума Союза Советских Писателей (все слова с прописных букв) под заголовком «Если враг не сдаётся — его уничтожают». Там читаем (и Мандельштам читал!) «Писатели единодушно требуют поголовного расстрела», и 25 знаменитых подписей…
Единодушно! А ты? Газета лежала у Мандельштама на столе, он читал, перечитывал; от таких вещей трудно оторваться.
В «ЛГ» были напечатаны не только статьи и коллективные заявления. Там было много стихов: поэты ямбами, амфибрахиями и хореями требовали убить невинных людей.
Вообразите, что вы живёте тогда, что вы настоящий поэт, что авторы этих стихов и статей — ваши знакомые, даже друзья-приятели… Вообразите чувства поэта, который читает в литературной газете такую поэзию братьев по перу:
НАШ ВЕРДИКТ
Меч справедливого суда
Моя республика подъяла!
Опять троцкистская орда
Перед лицом суда предстала —
Наш гнев ужасен — и прекрасен.
Мы свой вердикт произнесли
И тот вердикт единогласен:
Стереть их всех с лица земли!
ПРИГОВОР НАРОДА
Они хотели затопить простор
Живою кровью наших поколений,
И над страною занести топор,
И весь народ поставить на колени;
Богатство шахт, заводов и полей —
Фашистским псам отдать на разграбленье…
Земля не знает подлости подлей,
Не видел свет преступней преступленья.
За нашу кровь, за мерзость чёрных дел
Своё взяла и эта вражья свора:
Народ сказал: «Предателям — расстрел!»
И нет для них иного приговора.
(Граждане, мы же не выбросим, не отменим любимые песни на стихи Исаковского: «Катюша», «Враги сожгли родную хату», «В лесу прифронтовом», «Летят перелётные птицы», «Одинокая гармонь».)
БУДЕМ БИТЬ
Пусть другого ищет места!
Вон! Убрать фашистский кал!»
Пролетарского протеста
С каждым днём сильней накал.
Трудно сказать, что вызывало большее омерзение Мандельштама: пафос или стиль и рифмы (кал—накал). Он пишет Оду.
А вы, если хотите побольше такой поэзии, хотите почитать-послушать, как орут загонщики и лают псы до рвоты (Высоцкий), — вам сюда.
Ода. Вторая строфа:
Я б несколько гремучих линий взял,
Всё моложавое его тысячелетье,
И мужество улыбкою связал
И развязал в ненапряжённом свете,
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
Какого не скажу, то выраженье, близясь
К которому, к нему, — вдруг узнаёшь отца
И задыхаешься, почуяв мира близость.
И я хочу благодарить холмы,
Что эту кость и эту кисть развили:
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его — не Сталин, — Джугашвили!
Вся страна, весь мир, все люди доброй воли (и недоброй тоже) говорят «Сталин». Ты кто такой, чтобы решать, как называть Отца, э? Задыхаешься? — правильно. Патаму что я держу тебя за горло.
Памятник Сталину. Нелидово, установлен 8 ноября 2021. Фото: соцсети
Что такое «И мужество улыбкою связал / И развязал в ненапряжённом свете»? Опять загадки? Связал-развязал! Он вообще понимает, с кем говорит, э?
«Что эту кость и эту кисть развили» — какого чёрта тут делает развившаяся (разросшаяся) кость? Это ж не мозг, не мышца. Кость тупа, мертва.
Развитая кисть — это в Оде сухорукому?! Тому злопамятному, у кого в мозгу уже три года, как гвоздь, сидит оскорбительное «Его толстые пальцы, как черви, жирны».
Вдобавок (вещь неслыханная) в Оде 16 раз «я», а Сталина вчетверо меньше.
Achtung! Achtung!
Вот полторы строчки второй строфы: «И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца, / Какого не скажу…» — споткнулись ли вы на этом месте? Кто сей близнец? — ни ответа на этот вопрос мне нигде не попалось, ни даже такого вопроса.
Может быть, это всем так ясно, как простая гамма. Но если всё ясно, то с чего бы автор вдруг заявил: «не скажу, о ком речь»? И где? — в оде!
В этом жанре абсолютно недопустимо загадывать загадки, делать туманные намёки. И вдобавок не раскрывать их лестный смысл, а нагло заявлять: «какого — не скажу». Открытый вызов, дерзость. Так отчаянные герои ведут себя на допросе (пока пытки ещё не начались).
Рискнём разобраться с близнецом. Точнее — с двумя (одного близнеца не бывает). Только сперва ещё один вопрос: «моложавое тысячелетье» — это что? о чём? Ответа на этот вопрос нам опять-таки нигде не попадалось, да и вопрос не попадался.
Само словосочетание, мягко говоря, странное. Тысячелетие ближе к старости, чем к молодости. Но если говорить о некой тысяче лет не абстрактно, а конкретно, то к нашим дням это выражение кое-как подходит. Мы живём в самом начале третьего тысячелетия, оно у нас даже не моложавое, а младенческое, совсем глупое, играет со спичками (поумнеет ли?).
Автор, однако, пишет Оду в 1937-м; второе тысячелетье дожило до глубокой старости, до маразма, играет со спичками и, как мы теперь знаем, скоро устроит мировой пожар (70 миллионов погибших, а сколько осталось калеками — неизвестно). Откуда же в 1937-м взялось моложавое тысячелетье?
«Виноват, — мягко отозвался неизвестный, — для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Как же может управлять человек, если он не только лишён возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день?»
Булгаков.« Мастер и Маргарита»
В 1934-м случилось грандиозное литературное событие: Первый съезд Союза советских писателей. 28 августа 1934 на съезде состоялся важнейший доклад товарища Бухарина.
Доклад назывался «О поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества» — для Мандельштама, значит, это был доклад о нём, о его жизни, о его сути. Тем более, что Бухарин был его единственный защитник, можно сказать, спаситель.
Вот центральная мысль:
БУХАРИН. Мы, СССР, — вышка всего мира, костяк будущего человечества. Нужно понять, продумать и почувствовать это. Мы глядим на тысячелетия.
«Вышка всего мира» — курсив Бухарина. Даже странно (символично?), что он, имея в виду вершину человечества, Эверест цивилизации, употребил слово, которое к тому времени означало расстрел (реже — лагерную вышку). Текст доклада предварительно прочёл и одобрил Сталин.
Бухарин глядел вперёд на тысячелетия, даже не на одно. Жить ему оставалось неполных четыре года, из которых год он проведёт в тюрьме. 27 февраля 1937 — арест (в эти дни поэт конструирует Оду); 15 марта 1938 — расстрел.
Выше вы видели заголовки январского номера «Литературной газеты» 1937 года. Кремлёвская муза всем поэтам тогда диктовала: расстрелять, стереть с лица земли врагов народа.
А в чём главная вина иностранных агентов, бандитов-троцкистов, какое главное слово, какое гневное клеймо лепят писатели на лоб предателям?
Статья милого сказочника Олеши называется «Фашисты перед судом народа»; в ней слово «фашизм» 10 раз, да ещё и Гитлер упомянут. У Алексея Толстого пять фашизмов, три Германии. У братьев Маршаков (М. Ильин — псевдоним родного брата Самуила) — шесть фашизмов, Гесс, Гиммлер, два Гестапо и один Рейхстаг. И у других тот же набор…
Эта наша арифметика имеет прямую цель: показать раскалённую атмосферу истерии. Её главная мишень: фашистская Германия.
В такой атмосфере ссыльный Мандельштам решился сочинить славословие. Он хотел попросту спастись от смерти, это ясно. Но как только он взялся за перо (карандаш), натура гениального поэта стала толкать его под руку.
Природа сукиных сынов такова, что никак они не могут спрятать всех своих ушей под колпак юродивого.
Когда Бухарин с партийной вышки смотрел на тысячелетия вперёд, Гитлер на партийном съезде фашистов в том же 1934 году провозгласил «Тысячелетний рейх». Гордый наглый титул с яростью и издёвками повторяли все советские газеты чаще, чем теперь «НАТО» или «коллективный Запад».
Памятник Сталину. Москва, Красная площадь, установлен 25 июня 1970. Фото: Михаил Джапаридзе / ТАСС
К 1937-му этой чертовщине исполнилось три годика. Вот вам и моложавое тысячелетье. И вот близнец «какого — не скажу».
Главное сходство близнецов — беспощадная жестокая злоба, лагеря, лагеря, лагеря. Об ужасах гитлеровского режима ежедневно писали все газеты, о своих ужасах знали без газет.
Два имени не сходили со страниц ежедневных газет: Сталин и Гитлер. Это были настоящие исторические близнецы.
Потом (Мандельштама уже не было на этом свете) они стали лучшими друзьями, «скреплёнными кровью».
Потом они снова стали смертельными врагами, но это лишь добавляет им библейского сходства (братоубийство — архетип).
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его — не Сталин, — Джугашвили!
Гитлер родился в гористой Верхней Австрии, дважды сидел в тюрьме. Хочу назвать его не Гитлер — Шикльгрубер.
Вот и всё про «близнеца, какого не скажу». А когда про него (про них) догадаешься, тогда и задыхаешься, почуяв мира близость. Мир подполз, ждёт за дверью.
Обязательно найдутся читатели, которые будут настаивать, что Ода — монументальное славословие. Будут указывать на слова и строчки: вот, мол, восторг и хвала, и халва. Ради них добавим несколько штрихов.
Ода полна неуклюжих сомнительных выражений. Вот пример хвалебной строфы:
Он свесился с трибуны, как с горы,
В бугры голов. Должник сильнее иска,
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко,
И я хотел бы стрелкой указать
На твёрдость рта — отца речей упрямых,
Лепное, сложное, крутое веко — знать,
Работает из миллиона рамок.
Весь — откровенность, весь — признанья медь,
И зоркий слух, не терпящий сурдинки,
На всех готовых жить и умереть
Бегут, играя, хмурые морщинки.
С трибун не свешиваются, с гор не свешиваются (разве что альпинист сорвался или кого-то повесили).
Что за иск? Кто должник, кому?
Могучие глаза — такой же неуклюжий выверт, как влажное внимание.
Брови не светят (разве что фосфором намазать, как собаке Баскервилей).
Рот — не отец речей, и мегафон не отец речей, и рупор. Отец речей ум.
Веки — не яйца, крутыми не бывают.
«Могучие глаза решительно добры»? В одном из важных текстов цивилизации Король-убийца говорит пасынку, которого хочет убить (чтобы намеченная жертва не сбежала за границу — типа в Виттенберг, в университет учиться): «Останься здесь под лаской наших глаз».
Но допустим, что «могучие глаза решительно добры» — это славословие. А где они? На лице? Нет. Они «работают из миллиона рамок» — это бесчисленные портреты, от которых некуда деться. Большой брат смотрит на тебя; и уж конечно, он нарисован могучим, светлым, решительно добрым. И конечно, все якобы готовы жить и умереть, ради его игривых (и при этом хмурых!) морщинок.
«Свесился с трибуны, как с горы» — это карикатура? Чтобы свеситься с трибуны, надо, видимо, налечь на неё животом, перегнуться через неё. Для баскетболиста — легко. Для малорослого (около 170 см) — невозможно. Он и виден-то едва по грудь. (Высота трибуны рассчитана для удобства чтения: от глаз докладчика до бумаги, примерно, 35 см.)
Памятник Сталину. Вологда, филиал музея, установлен 18 декабря 2024. Фото: Руслан Шамуков / ТАСС
«Он родился в горах», «свесился, как с горы», «глазами Сталина раздвинута гора» — видно, что горец не даёт покоя автору. А ведь он точно знает, что кремлёвский адресат сразу вспомнит свой портрет 1933 года и широкую грудь осетина.
Это не булавочные уколы, не фиги в кармане — это пощёчины. А если и уколы, то жестокие (по правилам горца): не в бровь, а в глаз.
И вот финал Оды.
Уходят вдаль людских голов бугры:
Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,
Но в книгах ласковых и в играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца:
Для чести и любви, для доблести и стали
Есть имя славное для сжатых губ чтеца —
Его мы слышали и мы его застали.
В Оде дважды повторены «бугры голов». Человечьи головы без глаз, без ушей, без рта — не видят, не слышат, молчат. Это люди? Или едва присыпанный могильный ров, где поэта (он предсказал) не заметили; могилы ведь нет.
Финальные строки Оды написаны мастером. Он не называет славное имя, но у читателя в уме оно звучит само. Его диктует рифма «стали/застали».
Конечно, Сталин! Ничего другого здесь быть не может. И пафоса с избытком: правдивая правда, искренность, честь, любовь, доблесть…
Стоп! Почему это у чтеца сжаты губы? Сжатыми губами никакой хвалы не произнесёшь. Губы сжаты у того, кто молчит на допросе. Молчит под пыткой. Это ещё раз упрямое предсмертное «не скажу».
Последнее слово Оды «застали» — предельно красноречиво. Можно застать дома, застать в постели, за обедом, застать при жизни (Мандельштам, скажем, застал Чехова) — всё совершенно не подходит. Обычно «застать врасплох», а самое ходовое употребление глагола: застать на месте преступления. Вот искренность поэта-бойца, вот почему сжаты губы: я написал, а ваше дело понять.
Застали Сталина! — это «ода» или свидетельство кровавых костей в колесе?
Ликование? Тут даже надежды нет, кроме «воскресну в книгах». Но ведь это значит: сейчас умру, а потом когда-нибудь…
Это «когда-нибудь» кое-как со скрипом настало через полвека после гибели бойца. Ещё через 20 лет включили в учебники детворы. Теперь дело идёт к тому, что выключат обратно.
…То, что вы тут читаете, — не сегодняшние мысли. И не вчерашние. Правильно их назвать «неотвязные мысли». А эта тема — тема Оды — не отпускает уже 33 года.
В начале здесь был уже упомянут академик Гаспаров. Расширим цитату:
«Всякому непредубеждённому взгляду ясно, что никаких задних мыслей за монументальным славословием оды нет. Это действительно хвала Сталину. Писавшие о ней всячески старались приискать для автора смягчающие обстоятельства».
В той статье Гаспаров вдобавок задавал вопрос: «Почему Мандельштам склонился перед Сталиным? От общечеловеческого желания думать, что над злыми сатрапами есть справедливый царь?»
Михаил ГАСПАРОВ,
член-корреспондент АН СССР.
«Независимая газета», 24.01.1991
«Склонился от желания думать» — как вам такие академические конструкции? Тут ведь замаскировано утверждение: «Мандельштам склонился», а нам, мол, осталось понять, почему именно. И заодно, если будет охота, поискать «смягчающие обстоятельства».
Гнев толкнул написать ответ. Он был опубликован и кончался так:
Читал заметку М.Гаспарова в «НГ», приуроченную к 100-летию Осипа Мандельштама, и не мог найти смягчающих обстоятельств. Слишком скоро всем предстоит вспомнить, как и почему склоняются люди перед тираном.
Александр МИНКИН,
«Независимая газета», 2.02.1991
Искренняя хвала, монументальное славословие…
В Освенциме и других концлагерях ежедневно играли еврейские оркестры. Музыканты с мировым именем исполняли Бетховена, фокстроты, Моцарта, танго. Говорят, чудесно играли — видимо, от искренней любви к фюреру и СС.
В разделе «Свод элегий» мы намеренно пропустили короткое (8 строчек) мрачное пророчество. Намеренно оставили без комментария самое жуткое место в мировой литературе. Возможно, вы знаете более жуткое.
Что делать нам с убитостью равнин,
С протяжным голодом их чуда?
Ведь то, что мы открытостью в них мним,
Мы сами видим, засыпая, зрим, —
И всё растёт вопрос: куда они, откуда
И не ползёт ли медленно по ним
Тот, о котором мы во сне кричим, —
Народов будущих Иуда?
16 января 1937. Воронеж
Физиологически это безупречно точно. Именно в процессе засыпания приходят неотвязные мысли, приходит страх, понимание безнадёжности, обостряются переживания унижений, ну и прозрения тут как тут.
Стихотворения 1937 года (да и почти все стихотворения О.М.) написаны от первого лица, о себе: «я список кораблей прочёл до середины», «я усну», «я уменьшаюсь», «мне», «моё».
Тут — трижды «мы». Значит, это обо всех.
Мандельштам день за днём пишет Оду вождю, Отцу народов. Только о нём и думает. На портретах «глаза решительно добры», но поэт непрерывно помнит, что пишет про людоеда.
Вождь именно ведёт. (Близкие понятия «пастух» и «стадо». Пастырь — кличка Сталина в пьесе Булгакова «Батум».) Отец воспитывает детей. Отец народа — воспитатель народа. Отец всегда прав, плохому не научит…
В свете этих ассоциаций и коннотаций кто же этот Иуда-предатель? и кого он предал, предаёт и ещё предаст? — ибо он предатель будущих народов.
Ответ, казалось бы, известен из «Четвёртой прозы»: «Запроданы рябому чёрту на три поколения вперёд».
Памятник Сталину. Москва, аллея правителей, установлен 22 сентября 2017. Фото: Артем Коротаев / ТАСС
Предать дружбу, веру, идеалы, клятвы, Родину — всё не ново. Но предать будущее — возможно ли? Да.
Да, можно предать будущие (ещё не родившиеся) миллионы; можно обокрасть будущее (примеры у нас перед глазами); можно уничтожить будущее (даже не нажимая лучшую в мире красную кнопку, которая в 1949 году появилась в арсенале дракона).
И всё это — ограбление, уничтожение, растление своего народа — предательство. Это же не внешний враг сотворил, не марсиане, а тот, кто клялся служить народу, обещал законность, обещал народу сбережение народа и жизнь, которая стала лучше и веселее. А сам — за ширмой красивых слов — убивал и калечил сотни тысяч, сгноил и отравил миллионы, Иуда-предатель. И переписи показывали такую жуткую убыль, что приходилось переписи переписывать; и никто уже не знает, сколько нас у дракона.
А когда Дракон временно сдох, оказалось, что иногда он в припадке цинизма говорил правду.
ДРАКОН. Мои люди очень страшные. Таких больше нигде не найдёшь. Моя работа. Я их кроил. Я же их лично покалечил. Как требуется, так и покалечил. Человеческие души очень живучи. Разрубишь тело пополам — человек околеет. А душу разорвёшь — станет послушней, и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберёшь. Только в моём городе. Глухонемые души, цепные души, легавые души.
На картинах вождь шествует, а у Мандельштама эта тварь ползёт. Фильмы ужасов ещё не существуют (до «Психо» Хичкока ещё четверть века), но ночные кошмары вечны.
А раз речь о будущих народах, значит, в том пророческом стихотворении «мы» — вовсе не только люди 1930-х.
Чёрная омерзительная ненасытная гадина (Чужой) ползёт, оставляя липкую слизь и демографические ямы.
Возможно, в начале вы не обратили внимания на подзаголовок. Укажу источник.
«Нам кажется, что всё идёт, как надо, и жизнь продолжается, но ведь это только потому, что ходят трамваи», — сказал мне О. М. ещё задолго до первого ареста.
Надежда Мандельштам. «Воспоминания»
Многим снятся кошмары, многие кричат во сне; особенно те, кто вернулся с войны, или те, кого пытали в тюрьме.
В литературном мире нет смерти,
и мертвецы так же вмешиваются в дела наши
и действуют вместе с нами, как и живые.
Гоголь
Воскресну я сказать, что солнце светит.
Мандельштам. Ода Сталину. 1937
Вот он и воскрес сейчас, пока вы читали его стихи.
Конец
Февраль 1991 — январь 2025
{{subtitle}}
{{/subtitle}}