«Безумцы-демократы», «Переворот» и Холокост

«Африканская политическая драма». Безумцы-демократы. Переворот

— М.: Издательство ГИТИС, 2024.

Позволю себе начать с издательской аннотации: «В сборник «Африканская политическая драма» вошли произведения сенегальца Джибрила Диалло Фалеме (р. 1959) и зимбабвийца Дамбудзо Маречеры (1952–1987). Этих авторов объединяет интерес к политике и безумию. Действующие лица пьесы Джибрила Диалло Фалеме «Безумцы-демократы» — расщепленные сознания различных политических акторов сенегальского общества. Пьеса «Переворот» Дамбудзо Маречеры гротескна и аллегорична, она постоянно обманывает ожидания читателя».

Такого пересказа действия достаточно: вошедшие в сборник пьесы (по жанру они близки к абсурдистским комедиям) небольшие, их одинаково легко прочитать или представить на сцене. Кроме того, они в хорошем смысле «драматичны»: меня не покидало ощущение, что в этом абсурде (во многом взятом из реальности) есть своя логика, попытка упорядочивания. Содержание их точно оказывается сложнее сюжета.

Начнем с названий, которые, конечно, говорящие. Демократы воспринимаются безумцами в двойном смысле: как люди «коллективного Запада», которые стремятся насадить демократию — и как политики-идеалисты, сошедшие с ума в своих попытках демократизировать Сенегал. «Переворот» же становится синонимом практически любого политического действия в Зимбабве.

В «Безумцах-демократах» есть ставший почти традиционным набор того, в чём можно обвинить Запад: принесённый в Африку СПИД, тягостное колониальное наследие, испытание медицинских препаратов на людях. Автор пьесы идёт на смелый ход, обнажая приём: в одно время с героями «говорят» и их сознания. Это ироническая, но совсем не весёлая метафора межеумия, в которое погружена часть современной Африки, которая после обретения независимости так и осталась с расколотым сознанием. С ума сходят избранный (и сразу же свергнутый и заключённый в тюрьму на шесть с половиной лет) президент, бывший доктор (помешавшийся как раз на вакцине от СПИДа) и государственный служащий (чей отдел поставлял рельсы Израилю, а локомотивы — Палестине). Безумную девушку, в которой трудно не увидеть женское олицетворение Африки, насилуют шестеро полицейских в отделении, но она понимает, что с ней делают, и ей это даже нравится.

«Переворот» рассказывает, собственно, об очередном перевороте, происходящем в офисном кабинете: «Менеджер» хочет уволить своего старого друга за неудачную махинацию с деньгами, за которой стоит японский бизнесмен с говорящий фамилией «Сегун» (то есть военный властитель в средневековой Японии), но в итоге сам оказывается жертвой — причем связующим звеном служит «Секретарша», играющая роль условного представителя Запада. Бескровной переворот совершается с лёгкостью необыкновенной и празднуется шампанским, а мы понимаем, что вскоре за ним последует еще один — и так далее.

Это первые за долгое время произведения постколониальной африканской драматургии, которые дошли до России. Тот факт, что перед нами комедии, только усиливает горькую иронию. Наследие колониализма не преодолено, никакие постколониальные исследования не практикуются, политическая драма (классический западный жанр!) пишется на языках бывших колониальных владетелей, и юмор, пожалуй, — единственное средство смягчить эту трагедию. И очевидного выхода из этой ситуации пока, кажется, нет. Добавлю, что обе пьесы прекрасно переведены на русский, изобретательно и остроумно.

«Раскрашенная птица» 

Перевод Ильи Кормильцева. — М.: Опустошитель, 2024.

Я не мог пройти мимо переиздания одной из главных книг о Холокосте, которая важна не только своим потрясающим текстом, но и своей судьбой.

Вышедшая в 1965 году (так и хочется сказать: «выпущенная на свободу») «Раскрашенная птица» Ежи Косинского стала не просто одним из первых романов о Холокосте — а еще и романом, написанным свидетелем (статус рассказчика будет иметь ключевое значение в этой истории). Фактически эта книга положила начало целой традиции текстов о Холокосте, «обнулившим» историю, с которой берет за точку отсчета современная Европа. Написана она по-английски, от лица мальчика, оказывающегося в позиции наблюдателя самых чудовищных событий (подчеркну отдельно, что из самого повествования до конца не ясно, еврей ли он). Он попадает из одного смертельного приключения в другое, почти нигде не встречая сочувствие, и даже те люди, которые относятся к нему хотя бы с симпатией — красноармейцы — только и могут, что научить его управляться с оружием. В одной из самых известных сцен «Раскрашенной птицы» его спасает от смерти немолодой солдат Вермахта: ему поручено расстрелять мальчика, но вместо этого он позволяет тому бежать.

Органы чувств главного героя используются, чтобы поведать о тех событиях Холокоста, которые остались не рассказанными. Такая гиперреалистичная фиксация, помноженная на детский возраст (возвращавший «наивное» восприятие), была для читающей публики в новинку — да и сейчас вызывает неоднозначную реакцию. Однако главная претензия к «Раскрашенной птице» была все-таки в другом: еще при жизни автора текст уличили во многих неточностях и ошибках, а после смерти стали даже говорить о фальсификации (впрочем, ненамеренной). Ежи Косинский никогда прямо не говорил о том, что он написал не роман, а автобиографическое произведение.

Ко времени публикации книги уже успела возобладать точка зрения на Холокост как на событие уникальное и потому — неописуемое. Историческая реконструкция считалась неуместной там, где не хватало документального материала (справедливо или нет — другой вопрос). Ежи Косинский решил сделать радикальный шаг вперед: если событие неописуемо, возможно, его имеет смысл домыслить, опираясь на какие-то реальные вехи. Так и появилась на свет «Раскрашенная птица», которая сегодня спокойно прошла бы по разряду «автофикшна», — а в те годы о ней говорили как о «романе, основанном на реальных событиях», что и вызвало закономерные сомнения в подлинности рассказанной истории.

Тот факт, что главный герой — шестилетний мальчик, взрослеющий во время войны и Холокоста, тоже давал автору много свободы: некоторые эпизоды такие жуткие, что в них стирается грань между действительностью и воображением. Кроме того, из текста видно, что в какой-то момент рассказчик получает психическую травму, которая и мешает ему адекватно воспринимать реальность. Он только молчаливый — даже не свидетель, а наблюдатель — в общем-то не держащийся за свою жизнь. И почему бы ему не домысливать какие-то ситуации — конечно, на основании случившегося? Удивительным образом все эти вопросы «Раскрашенной птицы», оставшиеся без ответа в то время, становятся вновь актуальными сегодня, когда — часто с опозданием — начинается серьезная работа с исторической травмой и памятью, с тем, что мы помним, а главное — как это влияет на нас.

Еще одним поводом для недовольства стало изображение Ежи Косинским славян, к которым попадает мальчик. (Поляками или украинцами их можно назвать весьма условно — пространство романа лишь весьма примерно соответствует реальной географии). Они глубоко архаичны и жестоки, полны языческих суеверий (а католический священник оказывается педофилом): «Жители деревень, в которых ему предстояло провести четыре года, этнически отличались от населения родных ему мест. Здешние крестьяне жили обособленно от остального мира и заключали браки с земляками; здесь жили белокожие блондины с голубыми и серыми глазами». Сегодня эта претензия на национальную тему могла бы быть сформулирована с позиции «новой этики»: почему в числе польских (и украинских) персонажей «Раскрашенной птицы» нет почти ни одного положительного — ведь среди местного населения было много тех, кто помогал евреям, укрывал их и спасал? Это самое слабое место Ежи Косинского как писателя: ему надо было как-то обосновать не просто возможность случившегося (за это были ответственны немцы), а чудовищное безразличие людей вокруг, граничившее с пособничеством. 

Впрочем, и здесь его позиция кажется сложнее: нетрудно представить, что мальчик воспринимает своих мучителей как злодеев из славянского фольклора (понятно, что с соответствующими — и жуткими — преувеличениями). Но и тут, кажется, он сильно опередил своё время: сегодня на Западе крайне популярна концепция американского историка Тимоти Снайдера о «кровавых землях» (название самой известной его книги). Согласно его идеям, это историческое пространство — между молотом Советского Союза и наковальней нацистской Германии — и было главным местом осуществления Холокоста просто потому, что немцы довели насилие там до высочайшего уровня, и местное население восприняло это как разрешение совершать любые преступления. Даже если писатель и не прямо предсказал эту идею, то очевидно, что он много о ней думал: «Эта земля была веками забыта Богом и людьми. Недоступные и отдаленные от городов, здешние селения располагались в самой отсталой части Восточной Европы. Здесь не было школ и больниц, не знали электричества, было проложено лишь несколько мощеных дорог и мостов. Как и их прапрадеды, люди жили небольшими поселениями. Деревенские жители владели окрестными реками, лесами, озерами. Жизнью правило извечное превосходство сильного и богатого над слабым и бедным. Безграничная суеверность и многочисленные болезни, одинаково опасные для человека и животного, сближали людей, разделенных между римской католической и православной ортодоксальной религиями».

Сегодня «Раскрашенная птица» (блестяще переведенная Ильей Кормильцевым) воспринимается как одна из первых попыток рассказать как можно больше правды о Холокосте — в том числе и на территории Советского Союза — и как детальное и необходимое исследование исторической травмы.