Бездетные мира сего

Прежде всего, разберемся с термином: надо различать антинатализм — философию, которая считает жизнь и размножение злом, — и банальное нежелание обременять себя воспитанием или родами. Идейные антинаталисты — пестрая компания в диапазоне от Шопенгауэра и Ницше до Витгенштейна и Чорана. Они не против продолжения рода человеческого — но, как говорится в Евангелии (Мф 19:12), могущий вместить да вместит, а насиловать никого нельзя.

Библия, кстати, вообще опасная книга с точки зрения современных запретителей. Сказано же — враги человека домашние его, и если помнить, что автор этого тезиса вырос в бедной и большой семье, да еще воспитывался отчимом, его вполне можно понять.

Есть люди — мизантропического или, скажем, тревожно-мнительного склада, — для которых любое общение мучительно, а семья — невыносимое бремя; вот право таких людей не иметь семьи как раз и отстаивают одинокие пессимисты вроде Андерсена. Таких много не бывает.

Остальные, по классификации Jeen E Veevers (1980, Childless by Choise, «сознательно бездетные»), делятся на «отвергателей» (rejectors) и умеренных, попросту желающих пожить для себя. В художественной прозе, кстати сказать, движение чайлдфри отражено весьма скромно: об этом больше писали на рубеже XIX–XX веков, как будет показано ниже. В наше время эта тема присутствует в романах бенгальской феминистки Таслимы Насрин, особенно в автобиографической прозе. Она, кстати, лауреат премии Сахарова.

…Dog friendly, child free: слоняясь по улицам Нью-Йорка, вы наверняка найдете хоть один бар с подобной фразой, начертанной мелом на вывеске. И возможно, вы даже закатите глаза в лицемерном ужасе. Для поколений Z и «Альфа» это классическая бестактность миллениалов, не более, но для бэби-бумеров и поколения X это конец света, угроза самому существованию общества.

А между тем по состоянию на 2020 год только 30% миллениалов жили с супругом и ребенком (у поколения X, как называют их с легкой руки Коупленда, то есть у людей 1965–1980 годов рождения, этот показатель доходит до 40%). 

Недавний всплеск «пронаталистского» движения остался, так сказать, в теории. Соединенные Штаты с 1971 года не могут поддерживать свое население на прежнем уровне без иммиграции. Объяснений выдвигается множество: рост бесплодия, снижение христианской религиозности, мизогинистские штампы — дескать, современные женщины предпочитают беспорядочные связи, а не «принятие долга» стать матерью.

Для этого есть и причины собственно американские: женщины, ориентированные на профессиональный рост, опасаются, что дети могут стать препятствием для их карьеры. За последние несколько десятилетий новостные каналы регулярно докладывают о женщинах, уволенных из-за беременности. Да и вообще счастливым обладателям детей трудней найти работу — независимо от пола. Дети болеют, капризничают…

Большинство чайлдфри — всего лишь фанаты профессионального роста. Если работающая женщина решает родить ребенка, никто не освобождает ее от тягот домашнего труда: с девяти до пяти она вкалывает на внешней работе, а с пяти до девяти — на домашней. Муж (при его наличии) может разделять это бремя, но избавить от него — никогда. В 1950-х годах женщины могли оставаться дома, по крайней мере, несколько лет после рождения ребенка, да и в целом процентов сорок из них оставались домохозяйками. Феминизм эту ситуацию изменил, но улучшил ли?

Один из главных парадоксов социального прогресса состоит в том, что люди готовы бороться за свои права, но совершенно не рвутся ими пользоваться. Мы можем работать наравне с мужчинами, но, как показывает опыт, вовсе этого не хотим. Рискнем сказать вовсе уж неприятную вещь, но если в какой-то области духа и наблюдается прогресс в последние сто лет — так это в эгоизме, то есть в распространении лозунга «Ведь мы этого заслуживаем». 

Есть еще одна сугубо американская причина: во многих консервативных обществах пары воспитывают детей в надежде, что они в ответ позаботятся о стареющих родителях. Но о стареющих родителях в Америке заботятся главным образом профессионалы. Дети вылетают из гнезда еще в подростковом возрасте, жить с родителями в студенческую пору не принято, а после двадцати пяти попросту стыдно — в этом синхронно убеждают сверстники, пресса и массовая культура.

Если ты в 25 живешь с родителями — ты, наверное, маньяк, как в «Психо». А если родитель после 80 живет с тобой — у тебя, наверное, попросту нет денег нанять ему помощника или препроводить его в современный аналог дома престарелых — комфортабельный и даже уютный. Так что корыстный мотив «кормлю его, чтобы он кормил меня» в развитом обществе отходит на второй план. А тогда зачем? Чтобы было кого любить? Но, как показывает социология и хорошее кино, в модернистском обществе эмоции слабеют. Они становятся пережитком консервативных сред.

Конечно, Америка живет не в вакууме. В Южной Корее не первый год идут активные протесты женского населения в ответ на патриархальные требования правительства и пронаталистские настроения консерваторов. Никакие льготы на детей, никакие федеральные отпуска по беременности и родам, никакие дородовые вспомоществования не снимают страха за женскую телесную автономию. Движение за деторождение рассматривает женщин скорее как племенных кобыл, чем как равноправные человеческие существа. И если вдобавок велик риск, что ребенка твоего используют как пушечное мясо, — никакая борьба с чайлдфри посредством кнута или пряника не заставит гражданку такого государства рожать ему новых рабов. Это уж не говоря об унизительности такого подхода к женщине.

Тут бы мы и остановились, если бы писали этот обзор для любого другого издания. Но я пишу его для русской газеты, а потому не могу не привести цитату из самого радикального, но и самого знаменитого русского прозаика:

Впрочем, этого автора, с которого именно в России началось чайлдфри, по современному российскому законодательству можно уже взять столько раз, что до поздней прозы у запретителей бы руки не дошли.

• Николина Сталь, США, для «Новой газеты»

***

В России причины моды на идеологию чайлдфри гораздо более простые и гораздо менее гуманистичные, чем в Америке. Хотя, конечно, и здесь есть место для прогрессивных американских страхов вроде того, что ребенок может помешать самореализоваться или беременность может пойти не так, — в основном, насколько я могу судить, наши страхи гораздо более консервативны.

Первый из них — никто не знает, что будет завтра. Ни я, ни те, кто меня моложе, — то есть девушки того возраста, в котором рожать is highly recommend, — не помним девяностых, но в наш культурный код зашито знание о том, что значит выращивать ребенка, когда зимой в минус сорок нет отопления, когда в магазинах пустые полки, когда окна без решеток долго не живут и т.п. Сейчас всего этого нет — но кто знает, не будет ли этого года через три или лет через пять? 

Второй страх — тот, о котором уже было сказано: мало кто хочет рожать рабов государства. Моя мама рассказывала мне, каким невероятным счастьем было то, что она родилась девочкой — иначе ее почти наверняка отправили бы воевать в Афганистан. Она говорила мне это лет десять назад — и вдруг я обнаруживаю, что то же самое могу сказать о себе. Такие самозарождающиеся семейные традиции не то чтобы сильно мотивируют передавать эстафету дальше.

А третий страх связан с тем, в каких условиях этот ребенок должен будет расти. Как нетрудно догадаться, лично у меня есть большие стилистические разногласия с той педагогикой, которую строят наши государственные школы и университеты. Как долго эта педагогическая система будет развиваться — неизвестно, и пока единственной альтернативой ей остается, видимо, домашнее обучение, на которое у многих нет ни сил, ни времени. А в условиях, когда я не могу обещать ребенку не только стабильной оплаты его занятий, кружков и репетиторств, но и самой себе не могу обещать, что не потеряю завтра работу, — в этих условиях желание вить гнезда тоже как-то тускнеет.

А если все-таки случится чудо, и под все «разговоры о важном» ребенок вырастет умеющим выстраивать логические цепочки и делать здравые выводы, да к тому же еще и ухитрится выучиться лишний раз не врать и не бояться, — возможные последствия тоже наглядны: в этом году вся страна наблюдала за тем, как матери пришлось бороться за право просто похоронить по-человечески своего сына, политзаключенного, погибшего в тюрьме. Я говорю о Навальном, конечно. Понятно, что не все судьбы отцов, матерей и детей настолько трагичны, но в нашей стране сейчас слишком много семей, в которых child так или иначе оказывается не free. И пока это так, сложно заставить себя не готовиться к худшему.

А раз уж у нас все-таки литературная колонка, то оставить свой ответ без цитаты я, видимо, не имею права. Поэтому процитирую роман Горького «Мать» — не знаю, читают ли его в Америке, но если хотите получить еще более исчерпывающий ответ на вопрос о том, почему в России стала популярна бездетность, — прочитайте. Там все описано гораздо подробнее, чем в моем коротком письме.

• Виктория Артемьева, Россия