Травма политкорректности

Когда Нобелевскую премию по литературе вручили Хан Ган, удивились многие. То, что ее дадут женщине, можно было предсказать: уже давно лауреатство пророчат таким ветеранам литературы, как Людмила Улицкая* и Цань Сюэ. Но победы 53-летней южнокореянки не ожидали даже те, кто за премией следит особенно внимательно. Победа Хан Ган (с формулировкой «за насыщенную поэтическую прозу, которая противостоит историческим травмам и показывает хрупкость человеческой жизни») — событие историческое по нескольким причинам. Хан Ган теперь не только нобелевский лауреат — она еще и первый южнокорейский нобелевский лауреат по литературе, и первая азиатская женщина-нобелевский лауреат по литературе.

Учитывая, что трое из пяти последних нобелиатов-писателей были как раз женщинами, нельзя не заметить усилий Шведской академии, старающейся в последнее время это женское представительство расширять. Как обычно, такие изменения политики привели за собой толпу скептиков, которые считают теперь, что премию Хан Ган присудили не совсем честно. Некоторые считают, что наградили ее слишком рано (по сравнению с другими претендент(-к)ами она слишком молода), а другие считают, что ее писательский багаж для такой награды недостаточно внушителен. Намеренно или нет, эти критики ставят довольно интересный вопрос о том, как вообще оценивать авторов, работающих в такой субъективной сфере, как литература: должна ли Нобелевская премия присуждаться «идеальным» писателям? Такие вообще существуют?

Ответов на оба вопроса, я думаю, нет — и в мире, где живому человеческому тексту противостоит постоянно совершенствующийся искусственный интеллект, как никогда важно признать красоту и «неидеальность» писательского голоса. 

Герои этого романа вечно стоят на пороге какого-то перелома или перемен. Иногда они совсем лишены собственного голоса — или повествовательно, как в «Вегетарианке», или буквально, как в «Уроках греческого».

«Уроки греческого» вышли на английском в 2023 году (а на русский пока так и остались не переведены. — В. А.), и с тех пор западная аудитория их довольно сильно критикует. В книге рассказывается о двух безымянных героях: очень увлеченной изучением языка женщине, которая из-за нескольких травм потеряла способность говорить, и ее преподавателе древнегреческого, мужчине с корейско-немецкими корнями, который чувствует себя одинаково чужим в обеих странах и постепенно теряет зрение. Ничто в этом тексте не кажется сшитым белыми нитками или лишенным явно глубокого понимания человеческих трагедий. Но при этом книга написана с претензией на то, чтобы быть «произведением искусства» — это не делает ее плохой, но впечатление оставляет куда более слабое, чем от той же «Вегетарианки» или от коротких рассказов Хан Ган.

Хан Ган — писатель невероятно наблюдательный, и во всех своих книгах она описывает социальную изоляцию и женоненавистничество через призму реальной Южной Кореи. Вегетарианка Енхе подвергается все большему остракизму из-за своего решения не есть мясо — этот остракизм достигает уровня, который может показаться некоторым читателям абсурдным, но это потому, что на самом деле Ган имеет в виду нечто гораздо большее, чем просто вегетарианство.

Решение Енхе и его последствия — это пример того, что приходится переживать женщинам в стране, где уживаются два типа мизогинии: один — укорененный в истории, а второй — развивающийся в ответ на стремительную модернизацию. В этом романе размышления о том, как быть женщиной в Южной Корее, соединены с размышлениями о том, как быть «другим» по отношению к обществу.

Присуждение Нобелевской премии Хан Ган важно не только потому, что присуждая премию ей, комитет присуждает премию нескольким идентичностям (женщина, кореянка, азиатка), но еще и потому, что это в целом заставляет мир задуматься о более доброй реальности, чем та, которую описывает «Вегетарианка».

Несмотря на то, что в последнее время нобелевский комитет по литературе старается расширять географию и гендерный состав лауреатов, пока что среди них большинство — по-прежнему белые западные мужчины. 

Появление первой азиатской нобелиатки Хан Ган в этом списке — явление многообещающее, особенно с учетом того, что запрос на переводы не западной литературы продолжает расти. Распространение восточноазиатской культуры — от K-Pop до «Паразитов» и «Игры в Кальмара», от еды и напитков до медиа — очевидно, и награды уровня Нобелевки, конечно же, очень помогают поддержать ее авторитет и в целом продвигают восприятие корейской литературы как чего-то высококачественного. Что полезно — особенно с учетом того, что эта культура оставалась в тени десятилетиями.

Связывать Нобелевскую премию по литературе только с признанием выдающихся литературных достижений — это слишком большое упрощение, потому что оно заставляет думать о каком-то «совершенстве» и чисто технических навыках письма. В наше время развитие искусственного интеллекта быстро приближается к тому, чтобы генерировать текст, неотличимый от созданного человеком, — пока это больше относится к научному письму, но вполне представима та эпоха, когда ИИ сможет генерировать и письмо творческое (creative writing).

Тогда машина сможет легко устранить все недостатки технических навыков, сможет даже воспроизводить структуру предложений Хан Ган, ее лексику и темы — и тогда оценивать технические навыки станет бессмысленно.

Нобелевская премия — это больше, чем просто литературный конкурс, и вместо техники она фокусируется на уникальной культуре и личностях отдельных авторов. Этот фокус на личности подтверждает выбор недавних лауреатов: и Юна Фоссе, который «дает голос бессловесному», и Анни Эрно, которая пишет свою автобиографию с особенной «смелостью», и Боба Дилана, который «создает новые поэтические формы в великой американской песенной традиции». Эти формулировки подразумевают, что нобелиаты по литературе становятся нобелиатами далеко не только за свою прозу и стиль — и к тому же, что не существует никаких направлений или тем, увеличивающих шансы автора на победу.

Именно негенерируемое понимание человеческого опыта, которое есть у Хан Ган, — «хрупкости человеческой жизни», которую она схватывает даже в самых слабых своих романах, — позволяет ей стать лауреатом, а очевидные недостатки ее прозы, которые, может быть, и помешали бы лет сто назад, теперь служат поводом для того, чтобы вписать ее имя в списки победителей премии. Ее живой человеческий голос оказывается замечен в эпоху, когда в литературе начинают звучать голоса искусственные.

А что касается сомнений по поводу ее молодости — только общая привычка заставляет признавать достижения человека к концу его карьеры. Зачем ждать подходящего для присуждения Нобелевки возраста, если автор уже доказал, что ее достоин? Свежий взгляд, которым смотрит на жизнь Хан Ган, — как автор, как женщина, как кореянка, как человек, — это тот уникальный опыт, который все мы, вероятно, можем ожидать увидеть и у будущих нобелевских лауреатов по литературе.

Николина Сталь, Рочестер, США

Когда Нобелевскую премию по литературе вручили Хан Ган, удивило в ней, кажется, всё. Причем не только выбор лауреата, но и формулировка: за «поэтическую прозу, которая противостоит историческим травмам и раскрывает хрупкость человеческой жизни». Вряд ли найдется в мире хоть один писатель, который не касается в своем творчестве исторических травм и не переживает по поводу хрупкости человеческой жизни — так что, жест получился широким.

В России Хан Ган знают по двум переведенным книгам: по упомянутой «Вегетарианке» и по «Человеческим поступкам» (сразу после присуждения премии издательство АСТ заявило, что скоро издаст еще один роман — «Я не прощаюсь»). Если первая получила довольно широкую известность — «Букера» и, судя по всему, оказалась созвучной американской жизни, то вторая значительно больше «про нас» — про те сюжеты, которые примеряет на себя в том числе и Россия.

Если коротко и официально, речь там идет о жестоком подавлении студенческого восстания в 1980 году в южнокорейском городке Кванджу (оттуда родом сама Хан Ган). 

Вот, например, навскидку цитата:

«В тот день, когда я вместе с сотнями тысяч демонстрантов стоял перед дулами оружий, когда в первом ряду колонны катили тележку с телами убитых юношей, я удивился, неожиданно обнаружив внутри себя нечто чистое. Я помню эти ощущения: ощущение, что во мне нет больше страха, ощущение, что я готов умереть прямо сейчас, сию минуту, яркое ощущение, что кровь сотен тысяч людей сливается в огромный кровеносный сосуд. Я чувствовал пульс наполненного высоким смыслом самого огромного и грандиозного на свете сердца, которое билось, питаемое этим кровеносным сосудом. Я отчаянно ощущал, что стал частичкой этого сердца.

Было около часа пополудни, когда военные открыли огонь в такт государственному гимну, который раздавался из громкоговорителя, установленного перед Управлением провинции. Я находился в средних рядах демонстрантов и, когда услышал выстрелы, тут же бросился бежать. Самое огромное и грандиозное на свете сердце раскололось на мелкие кусочки, и эти кусочки рассыпались во все стороны. Выстрелы раздавались не только на площади. На каждом высотном здании были распределены снайперы. Я все бежал, а вокруг то слева, то справа, то спереди на землю бессильно валились люди. Остановился я только тогда, когда понял, что площадь осталась далеко позади. Казалось, легкие разорвутся от бешеного дыхания. Все лицо было мокрое от пота и слез. Я уселся на ступеньке перед входом в магазин, жалюзи которого были опущены».

Что это — демонстрация в Корее? А может, штурм Белого дома? Даже те, кто не был и не мог быть в тот день в центре Москвы, но хоть раз пробегал глазами мемуары кого-то из очевидцев, очень быстро узнают почти дословное повторение этих мемуаров — но все честно: это цитата из Хан Ган. А кому-то эта цитата, может быть, напомнит белорусские протесты четырехлетней давности. А кому-то, может быть, — Майдан.

Стиль Хан Ган, почти полностью свободный от описаний, только называет события, вещи, поступки — и это дает возможность читателю достроить остальное по памяти. Так и получается, что каждый разгон демонстрантов похож один на другой, каждая война похожа на другую и каждая смерть одинакова. И этим приемом можно было бы даже восхититься — если бы сама Хан Ган осознавала его как прием. Но дело в том, что когда начинаешь читать Хан Ган, понимаешь, что нобелевский комитет, видимо, все-таки выбирал выражения: 

При этом каждую из травм — будь то моральная травма бесправной женщины в патриархальном обществе, будь то травма матери, потерявшей сына, или сестры, потерявшей брата, или реальная физическая травма, — каждую из них Хан Ган старательно показывает с разных оптик и под разным освещением: про восстание она рассказывает и голосом очевидца, и голосом отлетевшей от гниющего трупа души, и почти что в жанре репортажа, и с театральной сцены. Но проблема в том, что какую бы оптику она ни выбирала, как бы ни старалась показать смерть грязной и кровавой, все равно получается одно и то же: война оказывается похожа на все остальные, а смерть — ровно такой же грязной и кровавой, как любая другая.

А вот чем одна от другой отличается и чем отличаются друг от друга многочисленные исторические травмы — это остается неясным. А главное, остается неясным, почему за описание исторических травм достается награда тому, кто эти травмы давно проработал, — в отличие от тех, кому те же самые раны наносятся прямо сейчас.

Можно долго размышлять о том, какой логикой руководствуется в последние годы нобелевский комитет по литературе — пытается ли подсветить и поддержать авторитет культур, которые десятилетиями оказывались незамеченными, или просто стремится оказаться как можно дальше от всех возможных повесток и политик. Но ясно одно: критериев, позволявших бы предсказать выбор нобелевского комитета, оценить его объективность и просто проследить ход его мысли, больше не существует. Есть только теряющиеся в тумане границы формулировок про «исторические травмы» и «хрупкость человеческий жизни» — и бесконечное количество писательских имен внутри этих границ.

Виктория Артемьева, Москва