Может ли страна разбогатеть, прочитав книгу о том, как разбогатеть?

Запутанный вопрос

Есть что-то символическое в том, что Нобелевская премия по экономике была присуждена 14 октября 2024 года, ровно через 60 лет после того, как первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев был отправлен в отставку. Какая здесь может быть связь? Дело в том, что Хрущев, исключительно много сделавший для развития потребительской экономики в СССР (одна программа массового строительства жилья чего стоила), на досуге размышляя, что можно было бы сделать, чтобы люди в СССР жили в сытости и достатке.

Бывший глава партии и правительства как в воду глядел — объяснения, почему в капиталистической Германии рабочий может за год «заработать на машину», а сверхдержава СССР не может позволить своим гражданам такого же уровня достатка, работали все хуже, и — будем объективны — до сих пор окончательно не даны.

Но работы нобелевских лауреатов позволяют нам приблизиться к ответу на вопрос: почему одни общества богатеют (причем устойчиво и долго), а другие — нет?

Слово как дело

Дело не только в разнице между рыночным и плановым способами управления экономическими процессами.

Мировая система «социализма» распалась треть века назад, но и в 2019 году около 648 миллионов человек жили в крайней нищете, выживая на сумму, эквивалентную 2,15 доллара США в день или меньше. Эти 648 миллионов человек составляли 8,4% населения мира, что является улучшением по сравнению с 1990 годом, когда 35,9% людей жили на эту небольшую сумму. Несмотря на сокращение масштабов крайней бедности, в 2018 году около 80% населения планеты все еще имели уровень жизни ниже одной трети от уровня жизни в США.

Вопрос, почему одни страны присоединяются к развитому миру, в то время как другие остаются в бедности, беспокоит экономистов на протяжении десятилетий.

Эти институты могут быть «инклюзивными», когда большинство граждан может влиять на политические решения, и «экстрактивными», когда реальная власть принадлежит олигархической группировке, опирающейся на своих вооруженных наемников и пропагандистов.

В целом инклюзивность как раз и следует понимать в качестве такого атрибута институтов, который предполагает расширение участия, снижение барьеров и возможность принимать индивидуальные решения, значимо сказывающиеся в совокупности с другими такими решениями на коллективном уровне.

По поводу качества институтов есть яркая история.

В 1925 году в СССР приехал экономист Джон Мейнард Кейнс, еще не великий, но уже звезда, и встречался он с самим Григорием Зиновьевым, председателем Коминтерна и членом Политбюро ЦК ВКП (б), т.е. человеком из первой десятки руководителей страны.

Разговор пошел о западных кредитах для советской индустриализации.

— Нет, — говорит Кейнс, — кредитов вам не дадут.

— А что так? — удивляется Зиновьев.

— Рискованно, — отвечает Кейнс.

Что же рискованного, не понимает Зиновьев, мы вернем, мы же свои обязательства по концессиям выполняем исправно!

Да при чем тут концессии, объясняет Кейнс, дело вообще не в этом. Смотрите. Вот западные капиталисты открывают у вас свои предприятия, так?

Так, соглашается Зиновьев.

Ок, вы будете защищать права рабочих на этих предприятиях, чтобы они получали высокую зарплату, хорошие условия труда? — спрашивает Кейнс.

Конечно, отвечает Зиновьев. А что?

Ничего, говорит Кейнс, а когда рабочие на ваших предприятиях будут требовать себе таких же зарплат и условий труда, как на «концессионных предприятиях», вы тоже будете защищать их права?

Зиновьев вообще не понимает, о чем разговор. При чем тут рабочие на советских предприятиях, при чем тут их права, что вообще имеет в виду Кейнс?

А для Кейнса было все понятно.

Если люди, объявившие своей политикой «защиту прав рабочих», будут «защищать» эти права на «капиталистических предприятиях», а на «своих предприятиях защищать права рабочих не будут, — то вообще о чем говорить? Если политики права своих рабочих не собираются защищать, о каких правах иностранных кредиторов может идти речь?

Нет, можно и в долг дать, и концессию открыть — но, как Кейнс и говорит, — это рискованно. Нужны или высокие проценты, или какие-то залоги, или сверхприбыли. Но никакого «доверия».

Зиновьев не нашелся, что ответить, и перевел разговор на преимущества планового ведения хозяйства — у нас мол, «не будет конкуренции в производстве, не будет кризисов и скачков в производстве, не будет падения производства, а лишь один ровный и постепенный подъем».

Вы можете составить любые планы, пожимает плечами Кейнс, «но как вам выполнить их, когда ваши жители не имеют никаких гарантий ни для своих прав, ни для своего имущества? Они не могут говорить свободно, не могут критиковать. Они не уверены в том, будут ли иметь завтра то, что имеют сегодня, не будет ли их имущество завтра конфисковано. При таких условиях нельзя строить длительные планы развития».

Интуитивно понятно — в странах с хорошими институтами лучше соблюдаются права частной собственности и больше денег инвестируется в человеческий капитал, что позволяет достичь более высокого уровня доходов.

Но это слова. А вот с научной точки зрения связь между институтами и процветанием вовсе не обязательно означает, что одно является следствием другого. Может быть, именно богатые страны могут позволить себе инклюзивные институты, а развивающимся надо что-то другое?

Так вот, теоретическая и эмпирическая работа нобелиатов и заключалась в том, чтобы доказать наличие строгой причинно-следственной связи от институтов к богатству, что и было ими сделано во множестве исследований, в которых они продемонстрировали значимость институциональных различий для экономического роста.

Плохой хороший пример

Идеи и открытия лауреатов широко известны главным образом благодаря вышедшему еще в 2012 году бестселлеру Аджемоглу и Робинсона «Почему одни страны богатые, а другие бедные» (Why Nations Fail: The Origins of Power, Prosperity, and Poverty). В ней экономисты объяснили, как разные типы институтов стали главной причиной огромного разрыва в доходах и уровне жизни между богатейшими и беднейшими государствами. И хотя Джонсон не участвовал в написании книги, ее теоретическая база во многом основана на совместных с ним научных работах Аджемоглу и Робинсона.

Означает ли это, что Аджемоглу, Джонсон и Робинсон придумали универсальный ключ, поворотом которого можно запустить экономический рост?

Не совсем.

Книга Why Nations Fail: The Origins of Power, Prosperity, and Poverty начинается с описания жизни в пограничном городке Ногалес, на границе между Мексикой и США.

Плохой пример для иллюстрации работы хороших институтов, возражает крупный исследователь американо-мексиканского пограничья Джеймс Гербер, автор книги Border Economies: Cities Bridging the U.S.-Mexico Divide.

В 1950 году американский Ногалес был использован для съемок фильма «Оклахома!» как натура бедной сельской Америки, да не 1950-го, а 1900 года: в такой беспробудной нищете и отсталости жил городок.

Американские институты развития больше столетия почему-то не действовали на Ногалес, да и сейчас город по душевому доходу значительно ниже среднеамериканского уровня. Своим развитием американский Ногалес XXI века обязан совсем другому институту, который Джеймс Гербер так и назвал — «институт границы». Большую часть экономики американского Ногалеса создают т.н. фабрики-макиладоры, прибыльные благодаря сочетанию льготного таможенного режима (для США) и низкооплачиваемой рабочей силы (из Мексики). Бизнес Ногалеса — классический пример пограничной ренты, одного их худших экстрактивных институтов.

А кто крупнейший работодатель американских жителей Ногалеса? Это Министерство внутренней безопасности США, в чьем ведении находится пограничная служба; за ним следует полиция. Это тоже институты, но не инклюзивные: они берут на работу лишь граждан США.

Такая грубая ошибка буквально на первой же странице книги, которая стала буквально Библией сторонников теории институционального развития?

Может быть, нобелиаты так же ошиблись и во всем другом?

Нет. Возможно, кейс Ногалеса не самый удачный на микроуровне — действительно, город «сидит на пограничной ренте», но на макроуровне — он вполне подходит для иллюстрации институциональной теории. Оба Ногалеса, мексиканский и американский, были бедными городами — но в какой-то момент «институты» в США сработали в пользу американских жителей Ногалеса — и мало-помалу потащили его благосостояние вверх, хотя и с медленной скоростью.

Элита выстраивает политическую систему таким образом, чтобы извлекать из нее выгоду. Новая политическая система могла бы позволить населению сменить лидеров. Но элиты не хотят изменений, потому что боятся потерять свои привилегии. Это т.н. проблема обязательств (commitment problem), при которой общество оказывается в ловушке экстрактивных институтов, в рамках которых и массовая бедность сопровождается растущим богатством элиты. Как писал Лев Толстой, «…собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать свою оргию, и пируют».

Но в теории даже если у населения такой страны нет формальной политической власти, оно может мобилизоваться, превратившись в революционную угрозу. Под давлением элита может обещать проведение политических и экономических реформ, но не факт, что люди поверят этим обещаниям. И тогда единственным вариантом для элит может оказаться передача власти, объясняют экономисты.

Новый старый вопрос

У писателя Марка Алданова в романе «Истоки» персонажи ведут такую беседу (дело происходит в 1880 году):

Как гарантированного поднять маленькие доходы — единого ответа на этот вопрос у экономистов нет. Но работы нобелиатов-2024 помогают нам приблизиться к этому ответу.