От желания служить и жестокости коробится бумага…

Из сотен книг, написанных про Маяковского, «Воскресение Маяковского», только что переизданное «Редакцией Елены Шубиной», наиболее точно совпадает со временем, с необходимостью именно сейчас проговаривать те темы, что сделали книгу Юрия Карабчиевского сенсационной в свое время.

Сотрудничество с властями, отношение к насилию, ответственность перед будущим — эти проблемы были чрезвычайно важны для поэта, прозаика, публициста, поэтому неудивительно, что его книга о Маяковском так интересна сейчас. При всей своей деликатности и мягкой обходительности в жизни Юрий Аркадьевич был человеком твердым в своих убеждениях и страстным во всем, что касалось литературы. Больше всего он боялся унижения человеческого достоинства, а жил во времена, когда это достоинство унижалось часто и болезненно. Будучи технарем по образованию, предпочел зарабатывать наладчиком медицинского оборудования, а не обивать пороги редакций, где его произведения или воспринимались как подкоп под советскую власть, или отвергались с порога, непрочитанными.

После же 1968 года он сам расхотел печататься на родине. Вторжение в Чехословакию переживал как крах всех интеллигентских надежд. Хранил благодарность альманаху «Метрополь», куда его в 1979-м позвал напечататься Андрей Битов. Скандал вокруг издания привлек к нему международное внимание, но оно не могло сравниться с тем, что обрушилось на Карабчиевского после выхода «Воскресения Маяковского». Написанное в 1983 году, изданное в Мюнхене в 1985-м, отмеченное премией имени Владимира Даля в 1986-м, взбудоражившее советского читателя в 1990-м. Я была редактором этого издания в «Советском писателе», к нынешнему переизданию писала предисловие, поэтому хорошо знаю книгу и очень хочу, чтобы читатель ее не пропустил.

Любовь, сначала романтическая, по-юношески безоглядная, сменилась ревнивой и пристрастной, от которой недалеко до желания разобраться в чувстве, перевернувшем жизнь. Автор предупреждал своих критиков, что, приветствуя всех оппонентов, не примет единственного обвинения — в ненависти к Маяковскому. Отвечая на критику уважаемого им Андрея Синявского, увидевшего в «Воскресении Маяковского» ненависть к Маяковскому, попытку его ниспровергнуть и уничтожить, Карабчиевский писал, что нет там ненависти и нет попытки уничтожить. «Ниспровергнуть? Да, в какой-то степени да… В каждой попытке ниспровержения чего бы то ни было, но земного, есть своя правда. Это как бы исполнение важнейшей заповеди: не творить кумира!»

Карабчиевский настаивает, что жесткость и даже порой жестокость к своему герою «вовсе не означает ненависти к нему, что если перечислить все оттенки того непростого чувства, какое испытывает автор к герою, то слово «любовь» займет свое место, и даже, может быть, не последнее».

Кстати, главы о любви и женщинах Маяковского в советские времена были самыми шокирующими. Ведь Карабчиевский печатался в основном за границей, и у него не было оглядки на ханжескую советскую цензуру, которая бы в жизни не допустила столь пристального взгляда на отношения с «переменчивой, умной, жгучей» Лилей Брик, на страсти по Татьяне Яковлевой, на изломанные отношения с Вероникой Полонской. Это сейчас нам, закаленным публичными откровениями, кажутся естественными для исследователя разговоры о «жутковатом тройном союзе», о друзьях-соперниках, о счетах с женщинами, параноидальной боязни смерти, но тогда обвинения автора в подглядывании в замочную скважину были одними из самых ходовых.

С чем Карабчиевский категорически не соглашался тогда, как нельзя согласиться и сейчас: 

Конечно, желание не просто рассказать о том, о чем не рассказано, а еще и о том, о чем говорить нельзя, было для автора мотивирующим. 

Разобраться в том, что про поэта наговорено, что говорил сам поэт, и тем, как его слова отзывались в реальности. Ну и конечно, очистить восприятие стихов поэта от эманации его личности, сильнейшей при личном общении.

«Воскресение Маяковского» — это блестящее художественное повествование, точное по словам и по мысли, где ирония, юмор смягчают жесткость оценок и снимают явные передержки в подходах. И дело не только в изобразительном даре писателя, но и в его умении воссоздать сам воздух того времени, выявить внутренний код тех дней. И здесь мало профессионализма и художественного мастерства, здесь важен уровень личности самого писателя. Репутация нигилиста и ниспровергателя, закрепившаяся за Карабчиевским после выхода книги, — печальное, но характерное недоразумение, поскольку ее пафос — как раз в возрождении наполовину утраченных нами понятий и норм.

Карабчиевский считал себя кондовым реалистом, но только в том смысле, что ему был важен подлинный автор, поскольку в поэзии неважно, кто первый, а важно, кто подлинный. Поэтому он взял хрестоматийный портрет Маяковского и слой за слоем счистил лак, нанесенный на образ поэта литературоведами, учебниками, мемуаристами. И на расчищенном полотне нарисовал свой портрет поэта, проступивший из сотен его стихотворных строк. И этот портрет «человека без убеждений, без концепции, без духовной родины» ему не понравился: 

Но что стоит за словами, действиями, влиянием поэта — вот что интересует Карабчиевского. Он отказывает «уличному горлопану, певцу площадных чудес» в поэтическом иммунитете, когда гению прощают дурной характер, неразборчивые связи, финансовые неувязки, житейские слабости. Он не прощает их человеку, написавшему строчку, «от кощунственности которой горбатится бумага, строчки, которую никакой человек на земле не мог бы написать ни при каких условиях, ни юродствуя, ни шутя, ни играя, — разве только это была бы игра с дьяволом: «Я люблю смотреть, как умирают дети». Он отказывается воспринимать ее как поэтическое преувеличение и начинает докапываться до сути того, кто сумел выговорить эти слова. Он прослеживает его поэтический путь от обиды к ненависти, от жалобы — к мести, от боли — к насилию. Он не подтасовывает ни факты жизни, ни факты творчества, но трактует их с точки зрения человека, которому ненавистно насилие, а революция представляется катастрофой.

И здесь проходит водораздел между теми, кто преклоняется перед сознательной жертвой Маяковского, который на взлете поэтических сил сознательно ушел от творчества, заменив его деятельностью «агитатора, горлана, главаря», и Карабчиевским, доказывающим, что отказ от творчества не был жертвой, а был лишь предсказуемым актом самовыражения, поскольку поэтом по своей сути Маяковский не был.

Он отказывает слову Маяковского в искренности, подробно объясняя, как тот приспосабливал свои слова к текущему моменту. То есть то, что поклонниками всегда трактовалось как актуальность, Карабчиевский называет приспособленчеством, ставя в вину поверхностность этой актуальности. Он не отнимает у Маяковского горячей заинтересованности в современной ему жизни, но показывает, что «объект его разговора ограничен всем тем, что находится в поле зрения: домами, людьми, лошадьми, трамваями…». Восприятие мира как чего-то пронизанного непостижимой тайной ему несвойственно — вот чего исследователь не может простить поэту. Он знал слова, но не знал Слова.

Строчка за строчкой читает один поэт (а Карабчиевский перестал писать стихи только в зрелом возрасте) другого поэта, демонстрируя тончайшее знание поэтической психологии, изощренное понимание поэтики, внимательность к нюансам, и не находит у Маяковского главного, как он считает, свойства поэта — воображения. Иначе невозможно объяснить жестокости этих аллегорий.

Ко мне –
кто всадил спокойно нож
и пошел от вражьего тела с песнею!

Человек, настойчиво и на разные лады повторяющий «кровь, окровавленный, мясо, трупы», да еще к тому же призывающий ко всякого рода убийству, — человек без воображения, и поэзия — чуждая ему область. Жесткость этих выводов сродни безаппеляционности многих высказываний самого Маяковского, искренность которых автор ставит под сомнение. Здесь можно вспомнить Пушкина, полагавшего, что «писателя должно судить по законам, им самим над собою признанными», поскольку очевидно: эти законы у автора и его героя ощутимо различны.

Карабчиевский определяет суть поэзии как доверительный разговор с читателем — при минимальной дистанции между ним и автором. У Маяковского совсем иное понимание этой сути, и его мощное воображение работает по-другому. Карабчиевский и это понимает, просто ему претит, что безудержная фантазия Маяковского удерживалась границами этого мира, его механическими законами: 

И показывает, как Маяковский внедрялся, ломал, убивал. Маяковский хотел не просто писать стихи, но служить своим творчеством революции, которую он считал благом для человечества. Карабчиевского, пожинавшего плоды этой революции, злит, что для ее певца человечество — толпа богачей, капиталистов, мелких лавочников, которым он служить не собирался, а наоборот, норовил плюнуть в лицо, обозвать вошью, навесить в усы капусту. Каждая строчка ранних стихов кричит о том, как поэт презирает толпу, ненавидит мещан, обывательскую мораль, но его оппонент доказывает, что тот делал это из практического интереса, лишь для красного, поэтического словца. И приветствовал Маяковский революцию потому, что принял возбуждение стачками, демонстрациями, забастовками за идеальный порыв, преобразивший толпу в революционную массу.

И что это за масса и кто же те люди, задается вопросом Карабчиевский, которые смели толпу презираемых мещан, вооружившись идеалами, близкими сердцу Маяковского?

В упоении от этих людей тот пишет: «Плюнем в лицо/ той белой слякоти,/ сюсюкающей/ о зверствах Чека!», — и много, много столь же безобразного, что читать и сегодня (точнее, именно сегодня) довольно противно. Горестный пафос «Воскресения Маяковского» высвечивает сокрушительную правду: в истории нашей литературы нет другого поэта, который столь же страстно призывает к насилию и насилие оправдывает.

Взгляд Карабчиевского на Маяковского потому так и суров, что тот рьяно приветствовал главную катастрофу России. Автора «Воскресения Маяковского» не смягчает мысль, что идеалы поэта лежали не в страшном сегодня, а в идеальном будущем, где царит абсолют. Недоверчивому исследователю желание поэта нести людям слово истины кажется лишь лицемерной попыткой сделать из поэзии апостольскую проповедь. Именно в этой декларации — служение людям как цель искусства — он выявляет много противоречий, лишая Маяковского поэтического иммунитета и предъявляя к нему те же претензии, что к ненавистным комиссарам и чиновникам. 

От этой картины, как и от портрета пера Карабчиевского, веет ужасом, но это не отменяет его места в поэзии. Карабчиевский честно признает: «В сущности, он совершил невозможное. Действуя в бесплодном, безжизненном слое понятий, общаясь лишь с поверхностным смыслом слов, с оболочкой людей и предметов, он довел свое обреченное дело до уровня самой высокой поэзии. (…) Его вершина пуста и гола, не сулит взгляду ни покоя, ни радости, но она выше многих соседних вершин и видна с большого расстояния. Так будет всегда, хотим мы того или нет».

И он прав. Кто отождествил себя с эпохой так убедительно, что время уже не существует без него? Маяковский — человек, полностью и неслучайно сросшийся с античеловеческой системой, сам становится частью этой системы, и когда, по логике ее развития, он оказывается не нужен, даже вреден, сам становится ее жертвой. Не будем проводить параллели с сегодняшним временем, они очевидны. Как и будущее тех, кто славит кровь, насилие и напрасные жертвы.