«Без сложившейся системы дядя Паша до палача бы не дорос»

У писателя Владимира Тендрякова есть произведение ровно с тем же названием — не знаю, читали ли его авторы проекта, но с границами между людьми и нелюдьми, по Тендрякову, все гораздо сложнее. Это произведение, жанр которого сложно определить — кто-то говорит, что рассказ, кто-то называет повестью, я бы сказала, что это большое эссе. Цельного сюжета там нет — есть попытка ответить на сложные вопросы, главный из которых как раз вопрос о границах: где заканчиваюсь «я» и начинается абстракция под названием «народ», где заканчивается человек и начинается нечеловек, то есть толпа. Тендряков вспоминает случай на фронте: заходит он в землянку, а там сидят русский солдат Якушин и пленный немец Вилли — и едят из одной тарелки кашу.

Рассказчик начинает мечтать: вот закончится война со всей ее жестокостью и бесконечными смертями — и воцарится мир во всем мире, ведь смогли же два врага посреди этой войны поделить между собой кашу. На этой идиллической картине и на заповеди про любовь к врагу сцена обрывается.

Но и жизнь не настолько розова, и Тендряков не настолько примитивен, чтобы закончить на этом историю. Спустя какое-то время, зимой, подразделение освобождает один из занятых немцами хуторов. Видят оставшиеся от него руины — и две ледяные фигуры у колодца: в мороз местных заживо поливали холодной застывающей водой. Боль видящих это солдат сначала становится яростью, потом — жаждой мести. Потом вспоминают про Вилли — точнее, про то, что он не просто «душевный человек», а пленный немец. Спустя еще немного времени Вилли превращается в ледяную глыбу — и казнит его, в частности, тот же Якушин, который ел с ним кашу из одной миски.

Это не единственный эпизод, который описывает в своем эссе Тендряков, но точно самый сильный. Описывает он его не ради того, чтобы в очередной раз ужаснуться жестокости войны — и я его цитирую тоже не для этого. Для Тендрякова эта история — стартовая черта, после которой он начинает размышлять о тех самых границах между человеком и толпой. В обеих сценах — и с тарелкой каши, и с садизмом — есть одна важная особенность. 

Люди в один момент из сообщества превращаются в систему — причем систему карательную, которую они же сами, кстати, только что и создали. В ней нет личностей — есть исполнители отведенных ролей, и что самое удивительное, эти роли каждый выбирает и начинает отыгрывать почти мгновенно и почти бессознательно.

Иначе говоря, система репрессий уже заложена в каждом и начинает воспроизводиться при первом удобном случае. Как пишет Тендряков, «без сложившейся системы дядя Паша до палача бы не дорос».

А дальше встает вопрос: что такое народ, если не набор таких же сложившихся почти на инстинктивном уровне систем, которые включаются по щелчку, когда приходится действовать в толпе?

По Тендрякову, абстракция под названием «народ» ничем принципиально не отличается от абстракции под названием «толпа» — и самое интересное именно в том, что интересы толпы, по его мнению, вообще никогда не совпадают с интересами каждого отдельного находящегося в ней человека.

Он приводит пример: кто-то возвращается с работы с единственной мечтой — поужинать, лечь на диван и заснуть. Ужинать дома нечем, и этот кто-то заходит в магазин за колбасой. Очередь, которая тянется к колбасному прилавку, — это тоже толпа, и, занимая место в ней, человек вынужден подчиняться не собственным интересам, а ее правилам, ее графику, ее ритму. И хотя интерес каждой отдельной человеческой единицы, стоящей в этой очереди, общий с остальными — колбаса, — во всем остальном интересы этой единицы не совпадают с интересами всей «нармассы». 

Коротко говоря, штампы вроде «воли народа» — это оксюморон по определению.

О разных диктаторских режимах и о методах их действия на людей принято говорить, что они способствуют «расчеловечиванию» — при этом что такое «расчеловечивание», обычно никто точно не знает. Тендряков дает, по-моему, вполне четкое определение: это превращение людей (то есть индивидуальностей) в нелюдей (то есть в отсутствие индивидуальности — в толпу, в абстракцию). Единственное, что действительно может служить цементом, эту толпу соединяющим, — это простые отрицательные стимулы: агрессия, желание отомстить, борьба и особенно страх. Последняя скрепа особенно надежна еще и потому, что в сильных стимулах, в общем, не нуждается — толпа придумает их сама. Тендряков приводит диалог, в котором его собеседник спрашивает: почему, мол, все боятся хрущевского режима — его же не сравнить со сталинским:

Иначе говоря, «народ» может бояться не тех опасностей, которые ему реально угрожают в конкретный момент времени, а того, что угрожало в какие-нибудь темные времена, которые он еще помнит. И поэтому сегодня, когда сравнения со сталинскими репрессиями напрашиваются сами собой, мне кажется, с ними надо быть особенно осторожными: почему, размышляя о том, чем грозит открыто высказанное мнение, обязательно надо вспоминать тридцать седьмой? 

То есть про 1937-й нужно помнить — всегда и в подробностях — но не успокаивать себя сравнениями.

На вопрос о том, как оставаться человеком в толпе, Тендряков дает два ответа. Первый — и самый, по-моему, неубедительный — звучит так:

Не знаю, насколько вообще возможна перспектива идеального общества, воспитывающего идеальную личность, — и, кажется, этот ответ больше напоминает утопию. Но есть у Тендрякова и другой, более реалистичный.

Он пишет, что главным внутренним тормозом для агрессии, инерции, насилия является самоуважение. Человек обязан уважать сам себя — просто для того, чтобы жить полноценной жизнью. И только самоуважение может заставить различать в окружающей толпе людей — и относиться к ним по-человечески, без обобщений, без абстракций и без «народности».