«Я временно умер, а теперь ожил»

— Как будто вы отслужили полтора года в армии. У вас есть такие параллели?

— Параллель, скорее, с тем, что я временно умер, а теперь ожил. Пребывал в какой-то коме. Это не армия, это просто пустая нелепая трата времени. С третьего августа, когда меня осудили, я прочитал 60 книг.

— Некоторые три за год осиливают с трудом.

— Нет-нет, не равняй. Если ты не работаешь, а на зоне ты работаешь не всегда, то каждый делает то, что может. Занимает себя в меру своего образования и в меру потребностей мозговой деятельности. Я посмотрел на людей, которые не умеют ни читать, ни писать. Не думал, что увижу такое. Ни читать, ни писать! Я вел список книг: после прочтения записывал названия и даты, когда я что прочитал. Закончил Александром Дюма «Черный тюльпан» и «Учитель фехтования». Не читали? Насколько я понял, это Дюма-отец. Знаете, это для ребенка, уровень ребенка.

— Как к вам попадали книги?

— Мы сделали хитро. Там КДС (комната длительных свиданий. — И. К.), свидания, и туда можно принести вещи. Татьяна (жена Дмитрия Скурихина. — И. К.) просто попала в смену, которая смотрела на это сквозь пальцы. Потому что, когда была другая смена, не пропустили ни одну книжечку, ничего.

— Дмитрий, вы в хорошей форме, как вы поддерживали ее в колонии?

— Я крепок как никогда. Я в студенчестве таким не был. Потому что, если ты не работаешь и не спишь, то ты валяешь дурака. Делай что хочешь. Соответственно, я думал, что мне делать. Я читал, я выучил всего «Онегина» наизусть.

Цитирует письмо «Онегина», после пары строчек запинается и смеется:

— Что-то я перехвалил себя, наверное. Извините, мне надо еще поработать, надо еще посидеть (смеется). Потом что еще? Физкультура. У нас там был турник, брусья, приседания. Подтягивался. Каждый день по несколько раз. Еще там есть свой стадион, но там только футбольные матчи.

— Как складывались отношения с сокамерниками?

— Тяжелые. Тяжелые отношения там, блин, были. Иерархия — это само собой. Я был в шоке, когда увидел, что там применяются фашистские методы для управления колонией. 

— А кем это делается — руководством колонии или самими заключенными?

— Это делается заключенными с ведома и без каких-либо ограничений со стороны сотрудников ФСИН. Я был в шоке, когда увидел все это. Есть такой статус «обиженные». На мой взгляд, это вообще невозможная вещь. И этих людей ограничивают в правах на то, на сё, на пятое, десятое. Это изгои в зэковском коллективе.

— А за что этот статус дают?

— Это чистой воды произвол зэков, которые рулят в это время в этой камере — старшин и актива. Мерзость полнейшая. Законы исключительно силовые: «Кто сильный — тот и прав». У них есть право формировать банду. Ты можешь быть невероятно сильным, но на той стороне — банда, поддерживаемая администрацией. Я как действующий политик, пусть и совершенно отрешенный от политики, считал, что это невозможная вещь, и пытался противодействовать этому как мог. А с такими штуками получается так, что либо ты их побеждаешь, либо под них подпадаешь.

— А много вообще таких индивидуалистов, которые пытаются идти против тюремной системы?

— Они есть, но давай мы их разделим. Есть отрицалово: они отрицают официальные правила поведения в колонии, ПВР (правила внутреннего распорядка), и за это часто сидят в ШИЗО. Я не видел в этом смысла, потому что эти правила — закон нашей страны. И я им следовал абсолютно, чему, я так полагаю, сотрудники ФСИН были очень удивлены. При заезде мне во всех местах говорили, что я должен тут сидеть и не открывать рта. Не вопрос. Рот нужно открывать здесь, а не там. Я сидел совершенно примерно, и сотрудники относились ко мне лояльно. Как оказалось, они просто разыгрывали доброго и злого полицейского. 

И это очень тяжелая вещь, надо сказать. Сотрудники ФСИН, которые со мной разговаривали, говорили: «Ты не выдержишь. Тебя сломают».

Но, знаешь, что меня беспокоило? Меня беспокоило, что журналисты спросят: «А вы видели там вот это?» И я скажу: «Я не видел». — «А, вы не видели. То есть вы не видели, что унижают людей, смешивают их с грязью? Вы не видели? Какой же вы политик тогда? Вы просто никто». Или: «А, вы видели, да? И что вы сделали, чтобы этого не было? Что, ничего не сделали?» Понимаешь, этих вопросов я боялся больше, чем статуса. И так сложилось, что я оказался среди обиженных. И все время прожил таким.

Я внедрил новое слово, которого раньше не было в лексиконе зоны, — слово «изгой». Меня спрашивают: «Ты обиженный?» Я говорю: «Нет». — «Как же, ты же среди них?». Я говорю: «Я изгой». Это диалог с сотрудником. Потом я слышу, как он кому-то другому говорит: «Он изгой». И эта фраза прижилась. Потом я спрашивал многих зэков, было ли раньше это слово в употреблении. «Нет, это как-то в последнее время». Они не знали, что это я в лексикон зоны добавил это слово.

— Ваши рассказы — словно из какого-то другого мира, как «Колымские рассказы».

— Нет, ты знаешь, я-то был воспитан на этих рассказах. На «Колымских рассказах» Варлама Шаламова, на Евгении Гинзбург, на Александре Солженицыне, на Владимире Буковском. То, где я был, — это ерунда в сравнении с тем, что у них описано. Место, где я был, — это просто сумасшедший суровый закрытый санаторий. Кормили пристойно. Хотя мне все говорят, что я похудел, но кормили нормально. Только одним и тем же. Но что вы хотите: деликатесы, разнообразие? (Смеется).

— Вы как-то еще будете переосмыслять этот опыт?

— Да. Написать книгу — это, наверное, слишком громко сказано, но до посадки у меня был опыт написания фельетонов. Короткие рассказы мне иногда удавались, и мои друзья говорили, что это нормально: «Попробуй, еще что-нибудь такое напиши». Какую-нибудь серию рассказов я, может быть, напишу.

— А вспоминается что-то абсурдное и смешное? Или страшное?

— Знаешь, так как там никого не били, то действительно трагического я вспомнить не могу. Самое грустное и печальное — это унижение. Даже не в отношении меня, потому что я могу поставить блок, и все, меня ничего не трогает. Но его надо ставить регулярно.

— А о судьбах других российских политзаключенных вы как узнавали?

— Про кого-то мне писали, потому что есть такие сторонники политзаключенных, Анна Климова, например, из Ростова-на-Дону. Я в восторге, и вся зона в восторге: раз в неделю она присылала новостные сводки. В какой-то момент не прислала, но потом пришло сразу несколько. Новостей-то нет: есть телик, но по телику сплошное РЕН ТВ. Песня «Матушка Земля». Такая сволочная песня. Вы содержание припева слышали? Я эту песню прослушал очень много раз. Наверное, столько же, сколько гимн России, если не больше. И зэкам она нравится, они каждый раз прибавляют громкость. Там: «Матушка Земля, белая березонька. Для меня — Святая Русь, для других — занозонька». Это невозможная вещь.

Конечно, о судьбах других политзаключенных я мало что знаю. Знаю только, что двум прекрасным театральным дамам дали по 6 лет, какой-то адский срок совершенно. Знаю, что Орлова** посадили. Пересмотр и срок. Больше ни про кого ничего не знаю.

— Как вас проводили ваши сокамерники?

— Уход идет после утренней поверки с плаца. Я уже знал, что освобожусь — я ушел с вещами из барака. И вот стоят отряды, у нас примерно 850 человек в зоне, на утренней поверке на плацу. Я сказал небольшую речь перед всем отрядом, мол: «Мужики, прощайте, всем скорейшего освобождения». 

Один из них перед выходом говорил: «Скурихин, сейчас тебя там встретят, и поедешь обратно». А мой товарищ, Боря, ответил: «Он сюда точно не приедет, потому что, если он приедет обратно, то уже на строгий режим, а это тюрьма общего». Непонятно, кто пожелал лучше.

— Что вам помогало в колонии?

— Поддержка людей. У меня масса писем. Хотя у Крисевича* их гораздо больше. Но, конечно, я же не на Красной площади проводил все свои акции, я в селе.

Была такая сценка при получении писем. Зима. Ребята. Отряд. Я был 77-м человеком, который пришел в отряд, у нас было иногда 85 человек, иногда 78, иногда 90. Такой отряд огромный. Мы выстраиваемся в столовой, для этого надо перейти плац. Столовая располагается с одной стороны, а наш отряд — с другой. Мы выстраиваемся, делаем 20 шагов, и голова отряда уже в столовой. А хвост отряда — все еще в локальном дворике.

Ребята как-то уже поняли, кто я. А пачку писем дважды в неделю приносят зэки. Они стоят кольцом во дворике и разглядывают письма. Так как я в положении изгоя, то я не могу находиться рядом с ними. Я прыгаю: «Ну чего там, ребята?» — «Да, подожди ты». — 

А потом приехал Паша Крисевич, и начали писать ему. Это хорошо, что люди пишут политзаключенным в тюрьмы, это очень важно.

— А чего сильнее всего не хватало, помимо семьи?

— Свободы. Семьи и свободы. Ощущения-то очень тягостные именно от того, что ты ограничен во всем.

— Свобода все равно в голове.

— Это да. Когда я начал учить «Евгения Онегина», то у меня появились как бы ментальные четки: люди перебирают четки пальцами, а я перебираю Пушкина. Там на работу уходишь где-то в 9.30, а возвращаешься в 20.30. У меня работа была простая: я там убрал-убрал-убрал, а все остальное время что делать в помещении, где нет окон, а есть только стол, стул и дверь? С 10 утра и до 20 вечера что делать? Книжек нет. Чай можешь попить. Но что, все время чай пить? Разговаривать не с кем. Я на второй день понял: мне кровь из носа надо книжку занести сюда.

Книжки на промышленную зону заносить нельзя. Мы живем в жилой зоне, работаем в промышленной зоне. Я беру с собой книжку — у меня изымают ее на контроле. А обыск при каждом входе на промышленную зону. Ладно, начинаю книжку прятать. Там же, знаешь, культура особая. Знаешь, что такое туалетный юмор? Он у кого бывает? У детей. Это — дети. 

Они не могут коснуться швабры, потому что они как бы становятся изгоями. Для меня же это было совершенно просто: все, что надо, будем убирать. Вопросов нет. И я сделал вывод, что они в плане развития в детском возрасте находятся. Они могут на тебя наорать, оскорбить и тут же переключиться: «А сколько тебе осталось сидеть?» Мат — это даже не ругань, они на нем говорят.

Офицеры тоже попадают под туалетный юмор. Например, когда они осматривают человека, то не осматривают его пах и ноги, потому что сесть на корточки перед зэком, чтобы осмотреть его ноги, — это недопустимо. 

Но когда обыск провели уже в той комнате, где находился я, и изъяли книги, то Пушкина я себе выписывал на листочки, то, что надо заучить, и проносил бумажки. А чем заниматься это время? Это же месяцы. Книжки, книжки, как хочешь, добывай книжки.

Там есть библиотека, но нет библиотекаря, поэтому заход в библиотеку — это уже нарушение. Я прочитал Толстого. «Война и мир» — мое любимое произведение, я прочитал его в тюрьме в пятый раз. Такой предмет для гордости. Я дочитал его полностью, потому что вторая часть эпилога — это не для средних умов, я в первый раз его прочитал, насилу заставил себя. Прочитал десять томов из двенадцатитомного собрания сочинений Чехова в советском издании, там отличные комментарии. В одном комментарии указано, что, по словам близких, прочитав рассказ «Душечка», Лев Николаевич Толстой сказал: «Я стал умнее». Я читал и думал: может, и у меня есть основание полагать, что я прочитаю десять томов Чехова и стану умнее? (Смеется).

— Какие у вас дальнейшие планы?

— Из планов у меня пока просто прийти в себя и заняться здоровьем. Все-таки мне 50 лет. Возраст, конечно, сбивал с толку. 

Так как сейчас 2024 год, то хватает способностей посчитать и понять, что он младше меня. «Тебе что, 50 лет?» — «Нет, 49, первого декабря будет 50». Он понимает, что в плане жизненного опыта в сравнении со мной он просто никто: у него нет детей, у него нет работы, он ничего не читал. Может быть, нехорошо так сравнивать, но он не чета мне. А мои ровесники выглядят просто древними стариками.

— Что вы сейчас чувствуете?

— Я чувствую себя прекрасно. Я приехал домой, я в восторге от своей веселой семейки. Дом устоял, все цело. Я испытываю огромное облегчение. Информацией пока не владею вообще. У Аверченко есть шикарный рассказ, как человека поместили в больницу для душевнобольных до Октябрьской революции, а выпустили — после. И он говорит тем, кто его везет: «Слушайте, давайте заедем в ресторан, вот у меня 500 рублей, давайте купим одежду». Ему отвечают: «Ну, на 500 рублей лимонада можно купить». И он в итоге говорит: «Слушай, верни меня назад». Но со мной такого, конечно, не будет.

— А что бы вы пожелали тем политическим заключенным, которые остаются в несвободе?

— Этим людям я хотел бы пожелать вот что: «Товарищ, верь: взойдет она, Звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, И на обломках самовластья Напишут наши имена». Напишут ваши имена, ребята. Так что, держитесь. Как на кольце царя Соломона было написано: «И это пройдет».

Ирина КОПЛАНОВА, специально для «Новой»

* Павел Крисевич — российский общественный деятель, получивший известность благодаря своим политическим акциям и перфомансам. За акцию с инсценировкой самоубийства на Красной площади приговорен к 5 годам лишения свободы.

** Внесен властями РФ в реестр «иноагентов».