Русской культуре требуется не деколонизация, а деканонизация

Споры об ответственности русской классики за нынешнее состояние российской государственности не прекращаются уже два с лишним года. Из урожая последних дней — видеодебаты переводчика Дмитрия Симановского и культуролога Александра Эткинда, а также очередной манифест художницы Екатерины Марголис, небрежно замаскированный под некролог Бахыту Кенжееву.

Аргументы сторон давно устоялись. Надо вычленять в русской литературе зерна «имперскости, агрессии, человеконенавистничества», говорит Симановский. Нет, надо подчеркивать в ней «все прогрессивное, светлое и нравоучительное, то, что помогает жить и думать по-новому, по-справедливому», возражает Эткинд. У Пушкина, мол, есть стихи «антиавторитарные, как сегодня бы сказали, антисамодержавные, как говорили тогда», и именно за них мы Пушкина любим. По прошествии десятилетий и даже столетий «важным и нужным» из классического наследия остается то, что «учит нас ненавидеть или презирать власть».

Два года назад ровно такими же репликами обменивались прозаик Михаил Шишкин и оппонировавшая ему Екатерина Марголис. «История русской культуры — это история отчаянного сопротивления преступной государственной власти», — утверждал первый. «Тот факт, что любой русский автор мог быть репрессирован или подвергнут цензуре, не делает его автоматически маяком толерантности или мультикультурализма» и не «освобождает от подверженности темным предрассудкам своего времени — шовинизму, антисемитизму, империализму и многому другому», — постулировала вторая.

И вообще, люди жили в империи и создавали имперскую культуру, участвовали в колониальных войнах и осмысляли свой опыт в прозе и стихах, иногда посредственных, иногда гениальных.

И что? И ничего.

История не нуждается в наших оценках. В анализе, понимании, комментарии — да, но не в суде.

Стихотворение «На независимость Украины» тесно связано и с пресловутым «величием замысла», и с ранними поэмами Бродского, и с «Письмами римскому другу», и с одой «На смерть Жукова». И наше дело — проследить эти связи и зависимости и объяснить их, а не поделить все написанное поэтом на две кучки: «Вот это хорошее, гордимся и включаем в учебники, а вот это плохое, стыдимся и прячем от детей».

Ей одинаково нужны западники и славянофилы, «прогрессисты» и «реакционеры», Герцен и Катков, Чернышевский и Леонтьев, Плеханов и Розанов. И если выдергивать из этого узора отдельные нитки — мы не сможем разглядеть рисунок узора.

Михаил Шишкин неизмеримо значительнее Захара Прилепина как писатель, а его человеческая и политическая позиция намного достойнее. Но попытка представить русскую литературу сплошным учебником гуманизма, какими бы благими намерениями она ни была продиктована, столь же неполна и одностороння, сколь и опыты Прилепина по изображению Державина и Пушкина «взводными» и «ополченцами» на вечной войне России с бесчисленными врагами.

Актуализация прошлого, попытка продлить его за рамки его естественных границ — дурное и нелепое занятие. Десятилетиями тянется спор: как Достоевский отреагировал бы на Холокост, что перевесило бы — его неприязнь к евреям или вера в невозможность гармонии, основанной на «слезинке ребенка»? Да никак не отреагировал бы по той простой причине, что умер 60 годами ранее. Достоевский — это писатель середины и второй половины XIX века, он вписан в ту реальность, в те полемики. Мы можем вникнуть в них, восстановить их контекст, но абсурдно проецировать их на современность. Чтение Достоевского на фоне Холокоста или Ницше на фоне Гитлера антиисторично, а значит, бессмысленно. Как бессмысленны вопросы — а с кем сегодня был бы Бродский (Высоцкий, Василий Аксенов, Цой etc).

Михаил Гаспаров любил повторять, что литература предыдущих столетий непонятна нам без перевода, ее адресаты не мы, а современники автора.

(отчасти поэтому я не включаю себя в то «мы», которое любит Пушкина за «антисамодержавные» стихи). Но то же верно и для «Клеветникам России» или полонофобского финала «Идиота».

И даже «украинские» стихи Бродского, написанные, казалось бы, совсем недавно, на самом деле принадлежат другой реальности и точно так же нуждаются в «переводе» и реконструкции контекста — слишком многое изменилось за эти 32 года. Попытки прочитать их из сегодняшней катастрофы, с учетом всего позднейшего опыта, наверное, возможны. Просто к тексту Бродского они не имеют никакого отношения.

Еще один момент, остающийся за кадром в большинстве споров о вине русской литературы, — каковы должны быть последствия этих дискуссий, по мнению их участников? Сбрасывать классиков с парохода современности, кэнселить их вроде бы не предлагают даже самые радикальные из полемистов. Тогда что?

Подсвечивать и исследовать «темные стороны»? Но эта работа и так давно ведется. «Клеветникам России» изучено никак не меньше, чем другие, не менее значительные стихотворения Пушкина. Об антисемитизме Достоевского написаны не только тома исследований, но и роман Леонида Цыпкина «Лето в Бадене», герой (и, увы, автор) которого мучится нехитрой мыслью: «Как же так, такой важный для меня писатель — и не любил таких, как я!» А уж какую обширную литературу породил довольно маргинальный для Бродского текст «На независимость Украины»!

На самом деле правильный, на мой взгляд, подход к этой проблеме сформулирован той же Екатериной Марголис: «Куда важнее не кто и что написал сто или двести лет назад, а как это читается, осмысляется и инструментализируется сегодня». То есть в центре внимания не классики, а их рецепция.

Беда в том, что этот абсолютно верный тезис и сама Марголис, и ее единомышленники каким-то непостижимым образом пытаются совместить с разговором об «ответственности русской культуры и ее имперских корней», сетуя, что «в пространстве русскоязычных дискуссий о судьбах родной литературы «деколонизация», «имперство» по-прежнему работают главным образом как триггеры».

Почему разговоры про «имперство» и «деколонизацию» вызывают такую реакцию, вполне понятно. Дело в том, что это инструменты не столько понимания, сколько разоблачения. Postcolonial studies вообще устроены таким образом, что в них исследование (нередко хорошее и полезное) соединено с пропагандой или, скажем мягче, с политическим действием, направленным как бы на прошлое, а на самом деле на современность. По сути, это та же инструментализация классики, против которой возражает Марголис, пусть и с противоположным знаком.

Моей школьной учительнице литературы не давал покоя финал поэмы «Двенадцать». «Если бы я была Блоком, — говорила она, — я бы написала по-другому: «удирал Исус Христос». От того, что сегодня исправлением классиков занимаются не провинциальные учителя, а высоколобые профессора, это занятие не становится менее смешным и менее инфантильным.

Русской культуре требуется не деколонизация, а деканонизация. Пора перестать по каждому поводу цитировать Пушкина, Толстого, Достоевского и считать это решающим аргументом. Настало время оставить историю в истории, отказаться от использования ее как инструмента для решения сегодняшних задач, равно «имперских» и «антиимперских». Можно постоянно перечитывать письмо Онегина к Татьяне, это прекрасные стихи, но признаваться в любви девушке лучше собственными словами.