Комментарий · Культура

День памяти и скорби

22 июня 1941 года — 22 июня 2024 года. Помню. Из личного дневника

Ким Смирнов, научный обозреватель

13 ноября 1944 г. Понедельник. Мары.

Чёрное солнце

Чёрное солнце горит над песками,
Как чёрный алмаз — расколотый камень.
Но если об этом — да вслух, да всем,
Мне ж не поверят: врёшь-то зачем?

А я и не вру. Я об этом молчу,
Про чёрное солнце нигде не кричу.
Ведь чёрным оно лишь однажды бывает —
Когда у тебя отца убивают.

P.S. 2024 г.

Мои стихи написаны в 44-м, а страницы из дневника за этот день я позже переработал. Поэтому даю их в P.S.

Чёрное солнце я увидел за несколько лет до того, как прочёл об этом в «Тихом Доне» и за много лет до того, как встретился с ним ещё и у Мандельштама, в стихотворении на смерть матери:

«Эта ночь непоправима,
А у вас ещё светло!
У ворот Ерусалима
Солнце чёрное взошло.

Солнце желтое страшнее —
Баю-баюшки-баю, —
В светлом храме иудеи
Хоронили мать мою.

Благодати не имея
И священства лишены,
В светлом храме иудеи
Отпевали прах жены.

И над матерью звенели
Голоса израильтян.
Я проснулся в колыбели,
Чёрным солнцем осиян».

Отец

Извещение

«Ваш муж, Смирнов Николай Петрович, в боях за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, погиб 7 октября 1944 года. Похоронен в городе Вышков Варшавской губернии (Польша) в центре города».

Мне было десять лет, когда мы получили это. В военкомате мама не плакала. С сухими глазами, с окаменевшим лицом дошла до дома. И только тогда свалилась на кровать, задыхаясь от слёз. А я — никогда себе этого не прощу я выбежал на улицу. Зачем, не знаю. Возможно, чтобы позвать кого-то.

Во дворе никого не было. Лишь у подъезда стоял Лёнька Иванов, с которым мы ещё вчера за одним столом хлебали затируху в благотворительной столовой при Доме Красной Армии. Он подошёл и торжествующе, злорадно сказал: 

«Ну что, погиб отец-то? Вот теперь узнаете, как без отца!»

(У него в начале войны отец пропал без вести; потом, уже в сорок пятом, оказалось: жив, был в плену). И теперь не понимаю, как его десятилетний мозг мог додуматься до такого. Наверное, он просто повторил, что говорили взрослые. Минуту я стоял, врезавшись ногтями в ладони. Потом бросился бежать.

Чёрный свет солнца бил наотмашь по глазам. Я бежал, не соображая куда, мимо глинобитных домов, потом по окаменевшим солончакам. Потом потянулись пески — Каракумы подступали к самому городу. И я сначала бежал, потом, шёл и шёл по этим пескам, увязая в их сыпучей трясине, пока не свалился без сил уже где-то совсем в пустыне.

Лежал долго. Сглатывал слёзы вместе с песком, стеклянно хрустевшим на зубах. Надо мной было чёрное солнце и яркое, голубое-голубое небо. Потом небо стало темнеть. Где-то рядом зашуршала невидимая змея, потому что был уже вечер и змеи выползали из нор. И звёзды начинались на небе.

Я поднялся и пошёл назад. И долго шёл в темноте. Дома меня встретили глаза мамы в запавших почерневших глазницах. Была в них тревога за меня. Она прижала меня к себе, к своему лицу. А я только сказал: «Мама, прости, я больше никогда не буду!»

В ту ночь мне приснилось наглухо чёрное, беззвёздное небо. И светящийся полуобруч радуги на нём. От горизонта до горизонта.

Последнее письмо отца, датированное днём гибели, пришло уже после похоронки. В нём были слова: «Третий день участвую в очень жарких боях».

Много лет и я, и друзья нашего студотдела «Комсомолки» из польских студенческих изданий искали могилу отца, не обнаружив её в предместье Варшавы Вышкуве. Пока наконец на очередной мой запрос не пришёл следующий ответ:

«Войсковая часть Полевая почта 74318. 21 января 1980 г. № 16/131ж.

По сообщению Главного Правления Польского Красного Креста (письмо № 90031/П от 15.11.1979 года), останки майора Смирнова Николая Петровича, погибшего 7 октября 1944 года, похороненного первоначально в г. Вышкув, Варшавского воеводства, перезахоронены в братскую могилу №1 на кладбище советских воинов в г. Пултуск-Клешево, Цеханувского воеводства.

Командир части С. Бутиков».

Братская могила №1 на воинском кладбище в Плутуске

В 1987 году в Варшаве вышел двухтомник «Память». И там есть фотография этой братской могилы №1 в Плутуске и имя моего отца в общем списке 78 556 солдат, офицеров, генералов Красной армии, погибших в боях за Польшу. Имена остальных 500 000 издателям «Памяти» были неизвестны.

9 мая 1945 г. Среда.

Самый первый День Победы

Наконец, Победа. Со мной происходит что-то непонятное. Радость и горе вместе. Радость — войны больше нет. Горе — отец не вернётся никогда. А я помню, как он крикнул с подножки уходящего поезда: «Оля, я вернусь!»…

На улице было ещё темно, когда меня разбудили крики за окном: «Чего спите? Победа!»

Я выскочил в темноту и вместе с другими пацанами носился по городу, стучась в закрытые окна, крича в открытые: «Чего спите? Победа!»

Днём на пыльной площади был парад с оркестром.

А вечером в летнем кинотеатре в парке у Дома Красной Армии показывали картину «Победители» — о Ленинграде. Обычно мы смотрим кино, взобравшись на соседние деревья. И контролёры нас оттуда пытаются сгонять, но мы только залезаем ещё выше. И они, опасаясь, как бы мы не свалились, отстают от нас. Сегодня они сами звали: «Идите без билетов!» Но мы гордо залезли на свои деревья. В картине была такая сцена. Два человека выпивают по рюмке за Победу. Потом закрывают бутылку и прячут в шкаф: допьём, когда победим. И мы с высоты своих деревьев орали: «Допивайте! Уже победили!»

Вернувшись домой после киносеанса, написал на чистом листе:

Мы долго ждали этот день,
И вот он наступил.
Печальна майская сирень
У молодых могил.
И в невозвратной стороне
Обугленных сердец
«Прощай и помни обо мне!» —
Мне говорит отец.

Р.S. 2024 г.

Когда мы осенью того же сорок пятого года переехали из Туркмении на Буковину, в Черновцы, эти стихи стали для меня пропуском в школьный драмкружок. Организовавший его актёр местного драмтеатра (мне говорили, что его перевели сюда из Харьковского театра Революции, но что именно так назывался тогда драмтеатр в Харькове, и вообще так ли всё было на самом деле, утверждать не берусь), совсем ещё молодой человек, увлечённо пытался высечь из нас искры любого творчества — от разыгрывания сцен из русской и украинской драматургической классики до зажигательного гуцульского танца «Аркан». Любил повторять: «Артистом можешь ты не быть, но человеком быть обязан».

Однако брал в кружок не любого, а только прошедших своеобразный «кастинг» — чтение стихов на память. Стихи — на личный вкус и выбор. Я прочёл свои, те, что написаны 9 мая 1945 года. Стихи ему понравились. И он почему-то решил, что их непременно надо напечатать в областной газете. Велел переписать их начисто и взялся сам отнёсти в редакцию. Этим всё и кончилось. Он мне ничего не говорил, а я и не спрашивал. И только позже узнал, что в редакции он всё же был.

Надо сказать, что в Черновцах тогда газеты выходили только на украинском и румынском языках. Русских изданий не было.

Так вот, руководитель нашего драмкружка показал мои стихи в редакции. И получил отлуп: «Русских стихов не печатаем. Но даже если бы они были на украинском, мы бы всё равно их не взяли. Стихи пессимистические, упаднические. И потом, навряд ли этот ваш «поэт» — сколько ему говорите? Одиннадцать? — уже читал «Гамлета». Скорее всего, списал у кого-нибудь».

Всё это годы спустя я услышал от того самого, постаревшего, поседевшего, но по-прежнему продолжавшего служить в драмтеатре имени Ольги Кобылянской актёра.

А «Гамлета» между тем я тогда «уже читал». Моё открытие Шекспира начиналось именно с «Гамлета». В третьем классе, между 7 октября 1944 года и 9 мая 1945 года. Под чёрно-солнечным знамением этих двух дат прожил потом всё послевоенное время, да и, пожалуй, всю жизнь.

Тогда, в детстве, при первом прочтении, поразило не хрестоматийное: «Быть или не быть?». На всю жизнь пронзили шекспиро-пастернаковские строки-слова тени отца Гамлета: «Прощай, прощай и помни обо мне». Я жил под их наваждением. И совсем не случайно попали они в моё восьмистишье, написанное вечером самого первого Дня Победы.

P.S. 7.10.1994 г.

Полвека назад на фронте погиб отец.

Тепло ушло. И ни к чему слова
О чьём-то мимолётном бабьем лете.
Не умирит кровавое столетье
Отбеленная солнцем синева.

И, чарку ледяную пригубя,
Бессмертье обнажая до предела,
Я молча помяну, как пролетело
Полвека в этом веке без тебя,

Как отгремели грозы по весне,
Как в чащах листопады отгорели
И как звучало в огненной метели:
«Прощай, прощай и помни обо мне».

19 января 1991 г. Суббота.

«Что там было? Ширь закатов блёклых,
Золочёных шпилей лёгкий взлёт,
Ледяные розаны на стёклах,
Лёд на улицах и в душах лёд.
Разговоры будто бы в могилах,
Тишина, которой не смутить…
Десять лет прошло, и мы не в силах
Этого ни вспомнить, ни забыть.
Тысяча пройдёт, не повторится,
Не вернётся это никогда.
На земле была одна столица,
Всё другое — просто города».

(Георгий Адамович. Конец 1920-х гг.).

Мстислав Добужинский. «Ленинград в блокаде». На тему 7-й (Ленинградской) симфонии Шостаковича

Дубровка. Ладога. Блокада.
России быть или не быть…
Святое право Ленинграда
Таким судом меня судить.

И пусть грядут иные веры,
Иной приходит счёт годам,
Но никому той высшей меры
Я не отдам и не продам.

Пусть околдовано полмира
Сиянием чужих богов —
Моя судьба, моя Пальмира
У грозных невских берегов,

Мне грады не нужны и веси,
Но пусть в затонах облаков
Светает ныне и вовеки,
И до скончания веков

Никольский шпиль. Войду под крону
Июньской ночи. И огонь
Зари почую. И грифону
В клюв положу свою ладонь.

9 мая 1993 г. Воскресенье.

Минута молчания

Над половодьем вешней синевы
Всплывают храмы зелени и света.
Восходит май на царствие. И это
Час медуниц. И на брегах Невы

Уже звучат сиреневые ночи —
Предвестницы тех призрачных ночей
В июне, что до смерти нам пророчат
Сон о бессмертье. И стоит ничей,

Никем ещё не проданный рассвет
Над светлыми берёзами России.
И тишина. И смерти больше нет,
А есть весна. И снова всё — впервые.

Молчания минута на Земле.
Весенний лес в подпалинах осенних.
И к нам приходят дорогие тени
И угольками светятся в золе.

Пусть говорят: их путь уходит в небо,
В мир журавлей и ангелов. Но вот
На Пискарёвке чёрствый ломоть хлеба
К земной юдоли снова их зовёт.

Зачем им возвращаться в наши беды?
Но грустно небожителям всегда,
Когда кукушка на краю Победы
Считает недожитые года.

22 июня 1997 г. Воскресенье.

«Я не участвую в войне —
она участвует во мне».

(Юрий Левитанский).

Погибшие на фронте не вернутся.
Их ясно обозначена судьба
Под звёздами фанерных обелисков,
Под холодом гранитных пирамид.
Но тем, кто в эшелонах возвращались,
Кого встречали летними цветами
И светлыми слезами, — им ведь тоже
Не дарено оттуда возвращенье,
С той долгой — на века уже — войны.
Они всё возвращаются сквозь годы,
Что нарастают кольцами дерев,
И всё никак не могут возвратиться
К тем довоенным медленным перронам…
Их возвращенье обрывает смерть.

7 октября 1997 г. Вторник.

И никуда уже не деться
От этой памяти. И вот
Недосмеявшееся детство
Из той войны меня зовёт.

Зовёт, но нет ему ответа.
Зовёт, но нет к нему пути.
Цветам оборванного лета
Уж никогда не доцвести.

И никогда не достучаться
Сквозь обелиски и кресты
Морзянкой всех на свете раций
До запредельной высоты —

До пули, позволявшей сразу
Уже навеки не стареть,
До тех заветов и приказов,
Что смертию попрали смерть.

22 июня 1998 г. Понедельник.

Мне дорог путь к отеческому дому
В берёзах, в голубых разливах льна,
Где ищет ключ к прозрению святому
На подвиг обречённая страна,

Где, вглядываясь в росные закаты,
Уже который год и век подряд
Бессменные, бессмертные солдаты
Над братскими могилами стоят.

22 июня 1999 г. Вторник.

Есть страшная правда 1941 года. Правда, что целые наши армии попадали в «котлы» окружений. Правда, что сражения сорок первого года, начавшиеся массовым уничтожением в первый же день войны наших самолетов прямо на аэродромах, потерей гигантских территорий. За Победу наша страна заплатила 27 миллионами человеческих жизней. Людские потери поверженной Германии 7,413 миллиона, союзников СССР по антигитлеровской коалиции Англии и США 675 тысяч человек.

«За три недели войны противнику удалось полностью разгромить 28 советских дивизий… Кроме того, более 72 дивизий понесли потери в людях и боевой технике от 50 процентов и выше. Общие наши потери только в дивизиях без учета частей усиления и боевого обеспечения за это время составили около 850 тысяч человек…»

(Г. Куманев. «22-го на рассвете»).

А. Розенберг, рейхсминистр оккупированных восточных областей (письмо начальнику верховного командования вермахта В. Кейтелю):

«К началу 1942 года из 3,9 миллиона советских военнопленных в живых осталось 1,1 миллиона».

Наши военные потери сорок первого года: 3 137 673 человека. За шесть первых месяцев 27,8 процента потерь Красной Армии за всю Великую Отечественную. Из участников боев 41-го к началу следующего года в живых осталось 10 процентов.

Гитлер, развязав войну против СССР, не делал разницы между армией и гражданским населением. Более того, планировал и осуществлял людоедские программы уничтожения целых народов по расовым и другим признакам. Рассекреченные фашистские документы свидетельствуют: славянам был уготован такой же холокост, как и евреям. 

В соответствии с планом «Ост» предполагалось уничтожить более 50 миллионов человек, по нынешней терминологии, славянской национальности.

Каток кровавых боёв прошёлся по трем миллионам квадратных километров нашей страны. Это площадь двенадцати европейских государств Великобритании, Франции, Германии, Италии, Австрии, Нидерландов, Бельгии, Греции, Дании, Норвегии, Финляндии и Югославии, вместе взятых.

Потери вооруженных сил Германии относятся к нашим военным потерям как 1 к 1,3. Подавляющие потери вермахта Восточный фронт. Общие демографические безвозвратные потери Вооруженных Сил СССР в Великой Отечественной войне — 9 168 400 человек. Из них военнослужащих списочного состава 8 668 400 человек. 74 процента из них молодые люди от 19 до 35 лет. Остальные наши людские потери, резко возрастающие до 27 миллионов человек, мирное население. Красная Армия по отношению к мирному населению Германии вела себя иначе.

Да. Всё это — правда. Но есть и другая правда.

Идеализация или демонизация Сталина, других политических и военных руководителей тогдашних СССР и Германии не дает нам ответа на вопрос о том, какое же чудо спасло Россию в 1941 году. А ответ этот между тем прост и неопровержим. Он в решимости, воле народа любой ценой отстоять само существование России на земле.

Тогда подавляющему большинству населения страны было ясно, «что ныне лежит на весах и что совершается ныне». И именно тогда Михаил Кульчицкий (одно имя из миллионов павших смертью храбрых) дал этому народному мироощущению сорок первого и сорок второго годов определение, что сродни по точности математической формуле: «Не до ордена. Была бы Родина с ежедневными Бородино».

Бой на Бородинском поле в октябре 1941 года

Свидетельства врага.

Г. Блюментрит, в 1941 году под Смоленском начальник штаба 4-й германской армии:

«Это была тяжелая школа. Человек, который остался в живых после встречи с русским солдатом и русским климатом, знает, что такое война. После этого ему незачем учиться воевать… Нам противостояла армия, по своим боевым качествам намного превосходившая все другие армии, с которыми нам когда-либо приходилось встречаться на поле боя».

Ф.Гальдер, генерал-полковник, начальник Генштаба сухопутных войск Германии («Военный дневник»):

«Потери с 22.6 по 31.12.1941… Общие потери сухопутных войск на Восточном фронте составляют 830 903 человека».

***

К этим людским потерям вермахта надо добавить 3700 танков, штурмовых орудий и другой бронетехники, уничтоженной отступающей, обороняющейся Красной Армией в 1941 году, 1248 немецких самолетов, сбитых меньше чем за месяц в первые дни войны с 22 июня по 19 июля.

Думаю, больше всего не отмеченных указами Героев Советского Союза лежат в безымянных братских могилах (а то и вовсе без могил) на всём пространстве от западной границы до московских застав. Ибо самой нераскрытой, неизученной тайной нашей окончательной Победы и по сей час остаются истинные масштабы и последствия трагического сопротивления в тот сорок первый, в тот проклятый год.

Но именно это сопротивление сорвало рассчитанные с дотошной немецкой педантичностью буквально по дням и часам взятие Москвы, Ленинграда и выход на линию двух «А» (Архангельск Астрахань) ещё до осенних распутиц.

Кадровая Красная Армия 41-го года почти вся полегла на полях сражений, потеряла сотни тысяч и даже миллионы пленными. Но она же перемолола и кадровую германскую армию настолько, что у той не хватило сил для захвата с ходу Ленинграда, для завершающего штурма Кремля. А главное катастрофически не хватило времени для молниеносной победы.

В столице России для меня есть еще одно напоминание о сорок первом. Красный гранит, которым облицованы большие дома в начале Тверской. Той первой военной осенью немцы завезли этот камень в тылы своих армий, готовившихся к последнему броску на Москву: Гитлер приказал после парада на Красной площади соорудить из него обелиск их победы.

Не было их парада. Не было обелиска. Не было их победы. Почему? Потому что…

А всё-таки спасли Россию
В крови, в проклятиях, в пыли
Те безымянные святые,
Что в сорок первом полегли,

Что задыхались в катакомбах,
Отстреливались из болот…
Там, у не отданных высот,
Ржавеют кубари и ромбы.

И кости вымыты уже
Дождями полувековыми
На безысходном рубеже,
Где перечёркнутое имя

Под гусеницами всё горит.
Но мы его не разгадали,
Но не остыли те скрижали,
Но сердце всё ещё болит.

И вечны минные поля,
И тыщу лет пройдя и боле,
Ты не искупишь этой боли,
Быльём поросшая Земля.

12 апреля 2012 г. Четверг.

Мамин день рождения. Ей сегодня исполнилось бы 100 лет. До самой смерти она не верила в гибель отца.

На войне убивают. И с истиной той не поспоришь.
Кто он был? Твой, войною подаренный кореш?
Или чей-то отец? Или чей-то до гроба любимый?..
Трассы пули убойной для смертных неúсповедúмы.

И зароют его под фанерною красной звездою.
А и то без звезды. Или вовсе уже не зароют.
Особливо и ежели в чёрные дни отступлений…
Неприкаянно бродят в ночи неотпетые тени

Чьих-то кровных друзей и отцов, и до гроба любимых,
Так для жизни живых крайне необходимых -
Тех живых, что в постелях, родимым теплом не согретых,
Шепчут строки надежды, поверив когда-то поэту.

Эти строки над бойней молитвой охранной звучали
И не раз тех, кто выжил, от пули убойной спасали.
«Жди меня, и …» И ждут. И седеют на смене столетий.
И уходят…
Господь! Дай им встречу на том, воздающем за праведность свете.

22 июня 2024 г. Суббота.

Помню всё, что было со мной, с моей страной,
с моей планетой и по её космическим околицам

22 июня 1941 года я встретил в Ессентуках. Отец на отпуск получил путёвку в военный санаторий, и они с мамой решили: едем всей семьёй. Отец будет в санатории, а для мамы и меня снимем комнату.

Но оказалось: один из санаторных врачей — давний знакомый отца. Они знали друг друга ещё с конца 20-х годов. Служили в одной части, сформированной из добровольцев. Отец — рядовым красноармейцем, он — рядовым санинструктором. 

Было тогда такое: в ответ на «Ультиматум Керзона» и другие ультиматумы и угрозы в адрес нашей страны многие молодые люди шли добровольцами в Красную Армию.

Среди них оказался и отец, студент гражданского вуза — Академии коммунистического воспитания (по нынешним меркам — пединститута; впрочем, теперь «обратная» мода — переименовывать институты в академии). Вот такая история…

Тот давний знакомый, ставший уже военврачом, на петлицах у которого, как и у отца, было по одной шпале, сразу же предложил: «Живите все трое у нас! Дом довольно просторный. Выделим вам большую комнату. Поставим кровати и всю необходимую мебель». Мама пыталась что-то сказать об оплате, но он перебил: «Обижаете, Ольга Борисовна, вы же — наши гости!»

В этом гостеприимном доме я подружился с детьми хозяина, братом и сестрой, хотя оба были гораздо старше меня.

Неожиданно, буквально вслед за успокоительным заявлением ТАСС 14 июня («слухи о нападении Германии на СССР лишены всякой почвы»), отца срочно отозвали из отпуска. Он уезжал на рассвете. 

Ночью, в темноте, я слышал, как они шептались с мамой: «Но войны не будет?» — «Боюсь, она уже неизбежна…»

Рано утром 22 июня мы отправились с мамой на прогулку в Английский парк. Не знаю, как там сейчас — с тех пор не был в Ессентуках ни разу. Но тогда это был волшебный, райский уголок, скорее лесной, чем парковый. Мир окрест был соткан из света, зелени, лесных цветов, птичьих трелей, звонкого журчания хрустально-прозрачного ручья и ослепительно-голубого неба. И сегодня я помню то утро, как будто это было вчера.

Когда мы вернулись в санаторий, нас встретили толпящиеся у репродукторов люди. Лица их были суровы и тревожны. По радио выступал Молотов, и война вдруг оказалась рядом, как в тех городах, где уже рвались бомбы: у многих или дети и жены, или мужья остались на западной границе…

Потом были 46 месяцев и еще 16 дней войны. И горькое мое счастье День Победы. Среди солнечных ее лучей слишком много погасших . Там есть и мои черные лучи — оборванные жизни родных. В белостокском окружении пропал без вести мамин младший брат танкист. Старшие братья ушли в партизаны. Все погибли в схватках с немецкими карателями. 12-летнюю дочь одного из них, партизанскую связную, немцы заживо сожгли в одной из многочисленных белорусских Хатыней. Мамину маму, мою бабушку как партизанскую мать немцы забили палками насмерть. Похоронка на отца пришла из-под Варшавы осенью сорок четвертого…

***

Когда в Минуту молчания вижу на телеэкране Вечный огонь, мне кажется: маленькие его ладошки в немыслимой спешке, словно задыхаясь, разбрасывают пригоршнями свет и тепло в этот тревожный, ещё не отогретый лучами 79-ти послевоенных вёсен мир. Словно боятся, что всё может оборваться, и до этого мгновения надо успеть передать живым людям через этот огонь недопетое, недосказанное, не свершённое, что унесли с собой не вернувшиеся с той Священной, с той Отечественной войны.

И ещё, когда смотрю на Вечный огонь, мне вспоминается большая клумба в военном санатории, на которой каждый день появлялась «написанная» цветами сегодняшняя дата. Но «22 июня 1941 года» вдруг в одночасье перестало быть жёлтыми и алыми цветами, в которых колдуют шмели, над которыми порхают бабочки. И полыхнуло огнём.

До этого дня прошлое сохранилось в моей памяти отдельными картинами, эпизодами, фрагментами. Но с 22 июня 1941 года я помню всё, что было со мной, с моей страной, с моей планетой и её космическими околицами…

Вместо эпилога

Надпись на снимке, сделанном 6 июня 1941 года: «Ессентуки, 6-6-41».

Крайний слева — отец, рядом с ним — я, позже ставший автором этих дневниковых записей, крайняя справа — мама, с нами дети врача военного санатория, у которого мы жили.