До и после войны

1.

В самом конце прошлого столетия я случайно попал в кино. На нового Вуди Аллена билеты раскупили, и я от огорчения отправился смотреть фильм незнакомого поляка. Его звали Кесьлёвский, картина называлась « Красный» , и, наклонившись вперед на первом кадре, я забыл откинуться на спинку кресла до финала. Фильм был настолько совершенен, утончен и богат смыслами, что становилось страшно.

— Перегрев культуры, — сказал я сам себе, выйдя из зала, — не к войне ли?

На дворе были мирные времена, эйфория 90-х еще не прошла, лето казалось безмятежным, а я паникером. Но я вспомнил об этом смутном ощущении 11 сентября, когда новорожденный век отвернулся от старого. Он начался с верхнего до — с атаки на нашу пару небоскребов-близнецов, открыв этим терактом череду непрекращающихся катастроф, с которыми мы с тех пор учимся жить.

В коллективной памяти Запада таким был 1913 год, который до сих пор служит эталоном разумной и красивой жизни накануне Первой мировой войны — почти удавшегося самоубийства нашей цивилизации.

Но это — теперь. Люди той довоенной поры вовсе не считали себя счастливчиками. Бунин, например, категорически отказывал своему времени в аллюзиях на благородные металлы. Читая футуристов, он утверждал, что наступил каменный век, ибо история повернула вспять — к варварам.

Однажды я был на конференции в Русской языковой школе Вермонта, где слушал доклад Сергея Давыдова. Прямой потомок знаменитого героя и поэта, он, отличаясь наследственной решительностью, пришел к радикальному выводу.

— Лучшие деятели Серебряного века, — ошарашил Сергей собравшихся филологов, — столько ныли, что революция прикончила их из жалости, чтобы не мучились.

На Западе было не лучше. Декоративная роскошь Belle Époque только отвлекала сытое общество от необходимых подвигов, питающих героической дух белокурых бестий.

Цена всем этим глупостям стала очевидной только тогда, когда все кончилось. Об этом написал самый популярный в начале века писатель Стефан Цвейг в своей последней книге «Вчерашний мир» .

Я перечитываю ее каждый раз, когда мир стоит на ребре, готовый вновь скатиться к апокалипсису. Эта книга не знает, как его избежать, но она хотя бы показывает, что у истории был выход — альтернатива.

2.

Листая страницы «Вчерашнего мира», мы, прежде всего, понимаем, чего война лишила автора и его читателей-современников. В сущности, это книга утрат, о которых никто не догадывался, потому что достижения предвоенной эпохи считались необходимыми и неизбежными — естественным состоянием вещей, которое Цвейг определял как «золотой век надежности».

Сейчас это кажется странным, но в брежневском СССР была схожая ситуация. Мы жили внутри пирамиды Хеопса, обреченные на ту дурную, как у Достоевского в баньке с пауками, бесконечность, которую делили с несменяемым вождем. После университета я работал в двуязычной газете « Ригас Вильни». Все мои коллеги, латышки среднего возраста, точно знали, когда наконец избавятся от дурацкой обузы, выйдут на пенсию, сколько будут получать и на что тратить. В их расчетах мелькали даты уже из XXI века, и я приходил в ужас, боясь такой судьбы. Я, собственно, потому и уехал в Америку, ибо знал, что на родине мне известно, чего ждать.

Выяснилось, что мы все были не правы. И мои латышки, никуда не уезжая, оказались, как и я, на Западе. Но «золотого века надежности» больше нет и не будет. И Цвейг горько оплакивал потерю.

3.

Свой «Вчерашний мир» Стефан Цвейг назвал «Записками европейца». И в этих словах заключен пафос книги. Тогда, как, впрочем, и сейчас, Европа была одной страной, части которой отличались друг от друга гораздо меньше, чем казалось националистам. Общая культура, знакомые языки, универсальная вера в прогресс объединяли континент, не без оснований считавший себя вершиной цивилизации. Столицей его Цвейг назначил Вену отнюдь не потому, что она была политическим центром этого мира. Скорее наоборот. К тому времени Австро-Венгрия была второстепенной империей, сверхдержавой на пенсии, и это делало ее жизнь красивой. Мы знали про Австро-Венгрию от Швейка и Кафки, которые ее высмеяли и ославили. Но Цвейг видел эту империю другой.

И еще:

Я горячо люблю город Климта и Шиле, Витгенштейна и Музиля, Веберна и Берга, но думаю, что, не сумев пережить нацизм, Вена переехала к нам в Нью-Йорк. Возможно, мне так кажется, потому что в первые годы эмиграции я еще застал на северном краю Манхэттена последний очаг бежавших от Гитлера австрийских евреев. Мясник в соседней лавке носил бабочку. А через стенку фрау Шпигель играла Шуберта. У Нью-Йорка и правда есть сходство с Веной. Великий космополит, он привечает любую культуру, сплавляя ее в свою. Не зря мой любимый музей города — Австрийский.

Для Цвейга Австро-Венгрия была прообразом Соединенных Штатов Европы. Он верил в ее счастливую судьбу как раз тогда, когда она стояла над бездной.

4.

Свой гимн австрийскому уму и венскому гению Цвейг писал с одной целью: показать, что угробила война, понять которую так и не удалось историкам.

И вот тут у Цвейга начинается самое интересное, вернее — страшное: бешенство войны, которое охватило чуть ли не самую образованную и культурную страну мира.

Хуже всех для Цвейга были коллеги — литературная элита. В одно мгновение поэты предали те самые космополитические ценности, которые составили славу Вене, и бросились в пучину оголтелого патриотизма. Историки посчитали, что в первый месяц войны был написан один миллион прославляющих ее стихов.

5.

— Начало войны, — пишет Цвейг, — свело с ума гордых своей культурой и терпимостью соотечественников.

В одночасье сменились все интересы — теперь они сводились к карте баталий. А ведь еще недавно те же австрийцы жили утонченными эстетами.

Беда заключалась в том, что нормой стал извращенный патриотизм: «вера народов в правоту своего дела стала величайшей опасностью». На всех обрушилась «наглая, огромная и бесстыжая ложь войны», и устоять перед нею, не ощутив себя предателем, было мучительно трудно.

Я держу в памяти этот абзац как образец геополитического бешенства: 50-миллионной империи казалось, что она никак не могла обойтись без Зандшака. Попав в плен пропаганды, все — от поэта до этой самой кухарки — считали, что их собственная жизнь зависит от того, кому будет принадлежать спорная территория на границе.

Когда число жертв уже исчислялось миллионами, когда война отобрала все нажитое столь удавшимся истории XIX веком, выяснилось, что никому нет дела до Зандшака, о котором вспоминал только Цвейг, убитый этим помутнением рассудка.

О том, как трудно в такой ситуации справиться с давлением обстоятельств, говорит эпизод в самом начале войны. Писатель узнал о ней в Бельгии, но был не в силах в нее поверить.

Ошибку Цвейга оправдывает здравый смысл, который далеко не всегда спасает от кошмара или позволяет его предсказать. Однажды я испытал это на себе в судьбоносном году накануне выборов американского президента. Послушав дебаты Хиллари Клинтон с Дональдом Трампом, я легкомысленно и публично поклялся съесть шляпу, если последний выиграет. Крикливый и малограмотный кандидат с хамскими манерами, не способный ответить ни на один вопрос, никак не годился в обитатели Белого дома. Все доводы были на моей стороне, а победа — на стороне Трампа.

Я не съел шляпу, и стыд за невыполненное обещание служит мне уроком недоверия к голосу разума.

Каждый раз, когда судьба ставит нас или мир перед выбором между хорошим и плохим, доходным и разорительным, естественным и безумным, мы верим в очевидное и садимся в лужу.

6.

Два года спустя, в разгар войны, выяснилось, что она никому не была нужна. Если бы короли и президенты в августе 1914-го могли бы заглянуть в недалекое будущее, никто бы не ввязался в смертельную битву за то, чтобы этот самый условный Зандшак был наш.

Но он был не один. Война порождала собственных гробовщиков, готовых на все, чтобы прекратить бессмысленную бойню, не способную ничем себя оправдать.

Когда все это кончилось, империя потеряла не только богом забытый Зандшак, но и самое себя. От центрально-европейской державы, способной стать прообразом Евросоюза, осталась небольшая альпийская страна, более всего известная горнолыжным спортом.

Трагедия, однако, была не в этом, а в том, что даже опыт грандиозного бедствия Первой мировой войны не спас Европу от Второй. Вот этого Стефан Цвейг уже не выдержал. Дописав книгу «Вчерашний мир» в далекой Бразилии, он, не дождавшись ее выхода в свет, покончил с собой в безнадежном 1942 году.

Нью-Йорк