Мастер свободы

Кафка — самый непрочитанный из классиков, притом что самое его имя растащено на мемы и каламбуры. «Имя решает судьбу», вот и Википедия во первых строках вывалит на вас, что сама его фамилия — «галка» по-чешски. Птица, любящая украсть драгоценность. Загипнотизированная блеском.

В отношении биографии классика — конечно, он классик, хотя, например, слово «великий» ему ужасно не идет — публика ведет себя как мародер: вот его «сложные взаимоотношения с отцом». Вот колебания в отношении брака, все эти предложения и помолвки, кончающиеся разрывом. Вот безразмерность рефлексии, какой-то грандиозный культурный «вынос», «курьерская доставка» для всего мира из опыта Австро-Венгрии: в его текучей прозе, в его эпистолярном наследии так легко увидеть прообраз наших современных запинаний: все эти «и да», демонстративное отсутствие претензий на «внятность», оговорки, незаконченность дискурса.

Современный мир слеплен той канувшей империей: так бывает, «да» без всяких «и».

Переложением футуристических грез Вены рубежа XIX‒XX веков объявляли в 1990-х молодое мессианство США: люди уехали из бывшей Австро-Венгрии в 1920-х, иногда — бежали в 1930-х, но на новой почве в них росли старые «темы и ремы». Открытое общество, как у Карла Поппера, уроженца Вены 1902 года, — или как у Джорджа Сороса, родившегося в 1930-х годах, уже на руинах монархии Габсбургов.

О Голливуде нечего говорить: по новелле нелюбимого Кафкой прозаика, венца Артура Шницлера снят лучший фильм рубежа XX‒XXI веков, «С широко закрытыми глазами» Стэнли Кубрика.

Всю зиму 2023/2024 в Москве в саду имени Баумана шла пьеса «Лес. Трактат», где актер Борис Алексеев перевоплощался в Людвига Витгенштейна, говорил от его имени на русском, английском и немецком — о нашей современности, о нас, и все совпало.

Контекст Кафки — которого он наверняка не ощущал, созидая свой мир, — окружает и нас. Точнее — именно нас, с удвоенной силой.

Вы мыслите под Малера, в современной музыке то и дело мелькают достижения Новой венской школы. Вы живете в окружении вездесущего стиля модерн: даже приемная стоматолога и примерочная портнихи увешаны репродукциями картин Климта его золотого периода, и Эгона Шиле заодно.

А вот в Кафку — как в текст, а не в абсурд, маркированный его именем — попадают не все. Кафка — квест.

Кафкианский Текст — одно из великих (вот к его текстам это слово вполне идет) неуслышанных предупреждений, снов о человеке, о его будущем.

Философ Мераб Мамардашвили считал, что «опыт Вены на заре XX века» (так называлась его лекция, популярная в начале 1990-х) вообще к людям не попал. «Не зашел». А он — важнейший, краеугольный. Он — про нас.

Про ад повторения непережитого, непонятого, не отрефлексированного, вопреки всем попыткам, прошлого.

«Венский или австрийский опыт — это опыт понимания того, насколько человеческая цивилизация хрупкое явление. Ведь она предстает перед нами как нечто чрезвычайно хрупкое и тонкое, подобное покрову из легчайшей ткани, сотканной невидимыми силами, в которых, конечно, участвуем и мы, в зависимости от нашей сосредоточенности и усилия, в зависимости от того, насколько в молодости проснулись в нас гордость и достоинство, совершенно особое достоинство существования, уникального в любом из жизненных проявлений, проснулась страсть чувствовать себя существующим и убеждаться вновь и вновь в неотменимости своего существования… То, что в хронологическом времени растянуто на десятилетия и кажется нам давно прошедшим, на самом деле происходит сейчас, и мы находимся в каком-то смысле в той же исторической точке, в той же точке исторического времени, в которой находились художники, мыслители, публицисты и музыканты Вены».

Как психолог и философ Виктор Франкл, в 1942‒1945-м — заключенный концлагеря Терезиенштадт (Терезин, территория современной Чехии), откуда 88 тысяч человек отправили в Освенцим и другие лагеря, где 33 тысячи человек погибли «на месте». Книгой Франкла «Сказать жизни «Да!»: Психолог в концлагере» зачитываются соотечественники после февраля 2022 года; во всяком случае, продажи скачкообразно выросли.

Опыт основателя логотерапии, выжившего — благодаря профессии и поиску смысла — в невозможном, пригодился и пригождается тем, кто почувствовал себя заложником, живым заслоном «сил истории» от других подобных сил. Та Вена — с нами.

Вы скажете, при чем тут Франц Кафка, родившийся и проживший почти всю жизнь в Праге сын Израиля, изысканный цветок восточноевропейского еврейства?

Нет, не при том, что он почти все, кроме нескольких писем к чешской подруге Милене Есенской (умерла в концлагере Равенсбрюк в 1944 году), написал на немецком языке. Таком же, как почерк его писем, идущих сейчас за крупные деньги на аукционах: изящном, свободном, непринужденно «разборчивом», где самая неловкость — уклончивая, почти стыдящаяся самой себя форма красоты.

Это вообще-то много — писать так.

Дело не в том, что плавильный котел (никого, на самом деле, не сплавивший, а лишь обогативший общим закалом и золотыми прожилками на границах внутри амальгамы) существовал задолго до котла Америки, и назывался он Австро-Венгерская империя, монархия Габсбургов.

Стала уже общим достоянием мысль, что та Вена была точкой встречи Запада и Востока. И местом диалога ее делали не исторические факты вроде того, что османы уже в конце XVII века, при жизни Петра Первого, чуть не завоевали город на Дунае. Не только то, что Вена — формальный пресловутый «перекресток культур».

Начала свободы и природы сходились и сошлись в городе на Дунае, чтобы разойтись каким-то симбиотическим странным излучением. Какой-то синтез человека сознающего и бессознательного ради «человека вполне» состоялся там. Алхимия пошла, со всеми срывами на пути, методом странного эксперимента. Это — случилось.

Это — сбылось и не сбылось. Та Вена — уехала, погибла, вечно с нами.

Место встречи Запада и Востока, смещаясь от немецкоговорящей Центральной Европы, когда-то (когда именно?) добрело до нас. В самом безоглядном политическом смысле. До России. Происходящее с нами — конвульсии встречи. «Но что-то пошло не так», как выражается юность.

Кафка был там, в центре коллизии. Еще сто лет назад — был. А потом, в этот же день, — уже не был.

Он умер 3 июня 1924 года. Все вынеся на себе: встречу свободы и традиции, авторитета и сомнения, аскезы и авантюры.

Он — весь наш, всечеловеческий, космополит по преимуществу. Наш — не в смешном смысле шепелявости всей этой самоиронии «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью», а в смысле самой благородной судьбы, какая бывает: вынести на своих плечах достоинство бытия как нечто материальное, как «Злату Прагу» со всем, что в ней есть. Сделать попытку.

Читайте Кафку.