Признаюсь, я хотела посмотреть не Чехова. Мне было любопытно, что из этой истории интересно и важно сегодня среднему англичанину? Во что они превратили «Сцены из деревенской жизни в четырех действиях»? Кого это теперь трогает?
Пьеса, разыгранная в Театре герцога Йоркского, точно повторяет чеховский сюжет, но география, время и национальные особенности сочтены не главными и не представлены, поэтому, как заметила The Guardian, «обошлось без единого самовара».
Текст немного осовременен, имена англизированы. Но главное и удивительное в том, что герои собрались не просто в одном доме — они все собраны в одном актере! Два часа без малого все восемь ролей пьесы на одном (буквально) дыхании играет прекрасный ирландский актер Эндрю Скотт, лауреат премии BAFTA и двух премий Лоуренса Оливье, которого русская публика знает по ролям второго плана — Мориарти из знаменитого сериала «Шерлок» и священника из сериала «Дрянь».
Скотт, переключаясь между персонажами на грани гротеска и пародии, дает зрителю маленькие подсказки:
- Хелена (чеховская Елена Андреевна) — молодая жена, томная и кокетливая, крутит невидимые бусы.
- Соня (Софья Александровна) не расстается с красным кухонным полотенцем, которые продаются в любом магазине, и прячет за ним свои смущение и муку безответной любви.
- Ваня (Иван Петрович Войницкий) появляется в темных очках, чтобы сразу заявить депрессивные наклонности.
- Доктор Майкл (Михаил Львович Астров, врач) — умница, алкоголик и экозануда.
- Незадачливый Лиам (приживала Телегин) сидит на табуретке на сцене, но его буквально не замечают…
Превращения из одного персонажа в другого происходят легко и без помощи комических прыжков и перебежек с одной части сцены на другую. Максимум, что иногда позволяет себе Скотт, — выйти одним героем и войти другим через фанерную дверь, стоящую посередине сцены. Дверь, конечно, мозолит глаза и ежесекундно напоминает: выхода за нею нет.
Каждый персонаж наделен своим голосом, что естественно. Метаморфоза совершается невидимым усилием, незаметным движением тела. Это могло бы быть страшно, если бы Скотт того хотел.
Иногда голос опережает мимику — бас измученного выпивкой Астрова уже сменился тонким голосом влюбленной в него Сони, но ее трогательная и мучительная улыбка проступает через гримасу Астрова не сразу и медленно складывается в женскую. Этот бесконечный процесс трансформации абсолютно завораживает.
Режиссер пьесы Сэм Йейтс в The Independent:
«Неиссякаемая изобретательность и сердце Эндрю станут центральным элементом этой истории, торжества множества людей, которые содержатся в нас самих, чтобы мы могли вместе смеяться над нашими несовершенствами, отчаиваться от наших неудач и праздновать наше сострадание».
Александр (Профессор Серебряков) теперь кинорежиссер, который давно не снимает ничего стоящего, и, как язвит Дядя Ваня, так и не смог стать «мастером, определившим поколение». Из-за финансовых трудностей он вынужден переехать из города в свое загородное поместье с молодой женой Еленой, но говорит только о болезнях, да о старости — точно по Чехову. Из-за него и его красавицы жены все жители и гости этого большого странного дома оказываются в тупике. Хотя нет — они всегда жили в тупике, но теперь вдруг увидели это ясно. Скотт так и играет: они все потеряны, растеряны и никому не нужны.
The Financial Times:
«Именно его способность передать это общее чувство потери и дезориентации делает эту постановку такой откровенной и такой трогательной».
Соню, чья боль от безответной любви сыграна с такой нежной уязвимостью, жалко больше всех. Ее знаменитое заключительное утешение Дяде Ване о «небе в алмазах», о том, что в конце жизни они оглянутся назад и увидят смысл в потерях и обыденности, не освежают и не несут надежды. Они звучат скорее как моление.
Реквизита совсем немного, он прост и метафоричен. Кроме главной двери в никуда огромные качели символизируют Елену, она присутствует в мыслях мужчин через легкое покачивание. В углу сцены стоит пианино, чьи клавиши играют иногда сами по себе, напоминая об ушедших. Метроном ведет к мысли об ускользающем времени и исчезающих смыслах.
По ходу пьесы герой открывает задний занавес, чтобы показалось зеркало, отражающее нас, зрителей, в себе. Весь мир — театр и люди в нем актеры.
В конце пьесы перед тем, как уехать навсегда, Астров допивает бутылку водки и ставит ее на стол, чтобы мучить Соню его, Астрова, отсутствием. Скотт в образе Сони колеблется, куда выбросить пустую бутылку, и кладет в мусорное ведро с зеленым, а не с белым пакетом. Конечно: правильная сортировка мусора — примета времени, и зал облегченно выдыхает. Контраст между озорством и мукой подчеркивает полное одиночество всех несчастных случайных наших попутчиков на эти два часа.
Трудно было не думать о том, в каком контексте в Британии будут относиться к русской культуре. Например, после февраля 2022 года на британском радио Classic уменьшилось количество русской музыки (или мне показалось?), но вскоре снова зазвучали Чайковский, Мусоргский, Рахманинов, Шостакович. Ни в сетях, ни в прессе дискуссия о русской культуре в новых трагических условиях не получила развития. Вообще, британцев с детства воспитывают, что настоящая культура выше политики и не принадлежит государству, а любая травля неприемлема. Я была в школе, где на стене драмтеатра слово Chekhov было написано более крупным шрифтом, чем Shakespeare, а ни одного русского ребенка в ней тогда не было.
Ну а виртуозный Vanya, как горделиво писала британская критика, — это триумф Эндрю Скотта, Чехов же сегодня, мол, на втором месте. Думаю, он оценил бы юмор.