Валенки убитого друга

От 9 мая до 22 июня — самое военное время в нашей стране, самые воинственные полтора месяца. Парады, песни, марши…

Странно, конечно, что всё наоборот: сперва день величайшей Победы, а день начала катастрофических поражений — потом. Но это же Россия, не по прописям живём.

А с другой стороны, иначе и быть не может — война же не кончилась. Она живёт, горит. И не только в великих советских фильмах («Проверка на дорогах», «Летят журавли», «Иваново детство», «Иди и смотри»); не только в настойчивых бессильных попытках снова и снова показать «по-настоящему» ту войну в новом кино; не только в потрясающей солдатской и лейтенантской прозе (Василь Быков, Борис Васильев, Астафьев, Гроссман, Казакевич, Богомолов, Некрасов)…

Великая война живёт — горит в сердцах, в воздухе, в земле. Неважно, кто из полководцев сказал: «Война не кончилась, пока не похоронен последний солдат» — генералиссимус Суворов или маршал Конев, или эта фраза — чья-то выдумка. Неважно чья. Важно другое: слова материализовались. Теперь эта фраза про непохороненного солдата сама может выбирать себе автора. А Великая война не кончится никогда, ибо десятки или сотни тысяч солдатских трупов не найдены (от Бреста до Москвы и от Москвы до Берлина) и найдены уже не будут.

Исторические слова живут сами. Их не надо улучшать, поправлять. Пусть остаются корявыми, грубыми, неполиткорректными, политически ошибочными, идейно ущербными, этически шокирующими и грамматически недопустимыми.

Вы прочли предисловие. Множество общих слов, подводящих к разговору о коротком конкретном великом стихотворении про войну.

Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам ещё наступать предстоит.

Евгений Евтушенко, собравший (по собственному вкусу) Антологию русской поэзии, назвал эти восемь строк «гениальными, ошеломляющими по жестокой силе правды»… Но нашлись бдительные товарищи, которые усмотрели в этих стихах оправдание мародёрства. Нет, боец снимает с убитого валенки, берёт патроны и гранаты не чтобы торговать, а чтобы воевать.

***

Из-за этих стихов однажды вышла неприятная история. Несколько лет назад в театре Камбуровой эти стихи с выражением прочёл С. — очень известный артист.

Я колебался: говорить ли? Но не выдержал и поправил — прочёл натуральный текст.

…Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай-ка лучше сниму с тебя валенки.
Мне ещё воевать предстоит.

Артист разгневался ужасно. Оказалось, сам Деген читал ему эти свои стихи. Так что С. всё услышал прямо из авторских уст.

Спорить было невозможно. Тем более что полсотни участников вечера сидели за столиками (дело было в фойе театра), пили водку и целиком были на стороне артиста. Он же от Дегена слышал! — о чём ещё спорить?!

Спорить было о чём, сейчас аргументы будут вам предъявлены.

Сперва — о тех, кто лично слышал стихи про валенки мертвеца из уст автора. Таких очень много, сотни. Дегена уже нет, а они есть, и их становится всё больше.

Это как с бревном, которое участники субботника несли вместе с Лениным. Дело было 10 мая 1919 года. Википедия сообщает, что этих носильщиков зарегистрировано 267 человек. При том, что Ленин перенёс с места на место одно единственное бревно, сами можете представить себе его длину. Что касается лейтенанта Шмидта, то у него, как известно, оказалось 30 сыновей и 4 дочери.

Сотням или тысячам Деген прочёл свои стихи лично. Магнитофонную запись никто не продемонстрировал.

Но допустим: запись была бы предъявлена. И что? Какого года? Эта запись сделана на фронте, в окопе, в 1944-м? Или в 1964-м в Москве? Или в 1994-м в Израиле?

Вы серьёзно думаете, будто стихи не меняются?

На постаменте памятника Пушкину, который стоит на Пушкинской площади, золотом по мрамору написано стихотворение Пушкина «Памятник». Когда-то там были такие строки:

И долго буду тем народу я любезен,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что прелестью живой стихов я был полезен…

Десятилетиями люди читали на постаменте эти сладкие слюни и верили. Теперь там восстановлен авторский текст:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал…

А как дальше? Многие произносят: «Что в наш жестокий век восславил я свободу». Но у Пушкина иначе:

Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.

Разница между «наш» и «мой» — принципиальная, важнейшая. «Наш» — нечто безответственное, общее, ничьё. «Мой» — личное, отважное.

…Что же нам предлагают артисты, лично слышавшие Дегена: «Дай на память сниму с тебя валенки». На память?! Это про фотокарточку, что ли?

«Наступать предстоит»? А почему бы не «побеждать»? Получится ещё прекраснее.

«Нам»? — нет! Мне! Воевать!

Валенки солдат взял себе. Наступать ему предстоит или отступать — он не знает. Но точно знает: предстоит воевать.

«Нам», «наступать» — это опера, жизнь за царя, за родину, за Сталина!

Кстати, Сталин прилетел в Берлин весной 1945 года. Это было в кино «Падение Берлина», и сотни миллионов верили, что Сталин действительно прилетел на самолёте в только что взятый Берлин. А сколько было очевидцев, которые видели это не в кино, а в Берлине живьём. Они рассказывали об этом со слезами восторга. А усомнившегося могли убить.

***

Стихи часто меняются по воле автора. Остаются варианты, черновики. В собрании сочинений Пушкина черновые и беловые варианты занимают сотни страниц. В сборниках Мандельштама варианты печатаются подряд как самостоятельные стихотворения, хотя отличие иногда несущественное.

Позднейшие авторские редакции составляют особую проблему в живописи. Художник на том же холсте меняет цвет фона, композицию, дописывает или записывает (закрашивает) «лишние» фигуры. Рублёв, Леонардо… А потом искусствоведы и реставраторы расчищают, пытаются определить, какой слой художественнее.

На писателя влияют и цензоры, и советчики-благожелатели. (Случай Богомолова с романом «В августе 44-го» уникален. Четыре ведомства требовали поправок и изъятий. Генералы зачёркивали в рукописи целые страницы и писали на полях слово «убрать!» Богомолов ни слова не поменял, ни одной фразы не уступил.)

В качестве последнего аргумента, точнее: в качестве свидетелей моей защиты приведу двух гениальных русских поэтов.

Заболоцкий в марте 1937-го (ежовщина, Большой террор) опубликовал, хоть и в аллегорической форме, отчаянно храброе стихотворение о репрессиях «Ночной сад». Сейчас, открыв его в интернете, вы прочтёте в финале:

И сад умолк, и месяц вышел вдруг,
Легли внизу десятки длинных теней,
И толпы лип вздымали кисти рук,
Скрывая птиц под купами растений.

Но в 1937-м было иначе:

И сад умолк, и месяц вышел вдруг,
Легли внизу десятки длинных теней,
И души лип вздымали кисти рук,
Все голосуя против преступлений.

Заболоцкий отправился в адский холод Востоклага — один из островов «архипелага», а мы, сидя в тепле, должны (именно должны!) не скользить по строчкам уставшими от словесных потоков глазами, но оценить подлость цензоров, заменивших «души» на «толпы», а всеобщее «голосование против преступлений» — на бессмысленные «купы растений».

Второй свидетель — самый жестокий военный русский поэт Борис Слуцкий. Истерзанный цензурой, он написал то, что сразу пошло по рукам в самиздате. Приведу полностью, стихи стоят того.

Лакирую действительность —
Исправляю стихи.
Перечесть — удивительно —
И смирны и тихи.

И не только покорны
Всем законам страны —
Соответствуют норме!
Указаньям верны!

Чтобы с чёрного хода
Их пустили в печать,
Мне за правдой охоту
Поручили начать.

Чтоб дорога прямая
Привела их к рублю,
Я им руки ломаю,
Я им ноги рублю,

Вырезаю и крою,
Лицемерю и лгу…
Всё же кое-что скрою,
Кое-что сберегу.

Самых сильных и бравых
Никому не отдам.
Я ещё без поправок
Эту книгу издам!

Не дождался. Не дожил. А стихи надолго пережили автора. Похоже, они и нас переживут. Актуальнее, ярче и сильнее сейчас вряд ли кто напишет.