Усталый РАПП

РАПП в русской литературе был всегда. Просто в ней не всегда наличествовала эта красноречивая аббревиатура, присутствие которой в литературной политике 1920-х годов объясняется только полным отсутствием слуха у Авербаха и его присных. А так-то всегда находились желающие предложить себя власти в качестве новых опричников.

Граница ведь в литературе проходит не по линии «талант–бездарь»: среди так называемых зетанутых есть люди с зачатками таланта, просто они этим талантом так распорядились, что он постепенно иссяк. Там и не было ничего экстраординарного — как сказал один из русских поэтов, весьма подверженных ресентименту, «хоть с небольшой, но ухватистой силою». Они все были ребята ухватистые, но не гениальные, почему и перехитрили сами себя. А так-то я помогал многим из них вполне искренне, за что они меня так же искренне и ненавидят.

Конечно, есть среди членов погромного «Союза 24 февраля» люди катастрофически бездарные, которых и свои не принимают всерьез, а я и подавно брезгую их упоминанием; но отнюдь не все они таковы.

Граница проходит даже не по линии «патриот — либерал», и уж тем более не по степени популярности: среди зет-авторов встречаются успешные, но это не прибавляет им самоуверенности. Все они чувствуют себя вечно обиженными и страдают от того, что им еще отданы не все толстые журналы и не все их оппоненты выброшены из магазинов и библиотек. На обиженных, как известно, воду возят.

Граница проходит исключительно по линии терпимости к чужому присутствию в литературе. Одни хотят, чтобы там поддерживалась ситуация здоровой конкуренции — тогда виднее, кто чего стоит. Другие хотят прислониться к власти, сулят ей несколько даже избыточную, компрометирующую преданность — чтобы ее руками убрать всех соперников. Удивительно, что эти наивные люди не помнят участи всех своих бесчисленных предшественников.

Соблазн силен, подвергался ему и Маяковский со своими «Приказами по армии искусств» и откровенными доносами на более успешных драматургов; Луначарскому приходилось лично его окорачивать, напоминая, что революция совершилась не ради футуристов, и нечего навязывать пролетариату радикальный авангард в качестве повседневного меню. 

Главной ошибкой РАППов всегда было предлагать себя властям в качестве идеологического обеспечения с несколько даже избыточным сервилизмом, но власть совсем не хочет, чтобы ей служили. Она вполне обходится для самоутверждения репрессивным аппаратом, а пропаганды ей хватает в телевизоре.

Первым РАППовцем был Булгарин, которому за чрезмерное усердие в публичном доносительстве неоднократно мыли голову: власть вовсе не хотела ассоциироваться с ним, ей хотелось нагнуть Пушкина, а добровольное усердие «настоящего Выжигина» было ей неприятно.

РАПП подвергли сначала проработке, а потом репрессиям — случайно уцелел Афиногенов, самый из них одаренный и колеблющийся. При этом в рядах РАППа побывали вполне одаренные люди, включая Багрицкого, а Берггольц Авербахом искренне восхищалась и даже с ним спала, за что поплатилась арестом; но власти не нужен был РАПП, она предпочитала попутчиков — А.Н. Толстого, Булгакова… 

В семидесятые усердно подлизывалась «русская партия» во главе с комсомольским секретарем Сергеем Павловым: в первые ученики и литературные начальники лезли Анатолий Иванов, Геннадий Семанов, Валерий Ганичев — а опиралась эта власть все равно на Юлиана Семенова, не вылезавшего из-за границы, а любви домогалась от Аксенова… Можно было все прилавки завалить Софроновым и Грибачевым, а из рук в руки все равно передавали Солженицына, а читали все равно «Континент» и «Синтаксис», а слушали все равно Галича и Кима, Высоцкого и Окуджаву, а чрезмерно усердствовавшим антисемитам вроде Пикуля опять-таки делали публичные выговоры.

Это забавный парадокс: сама власть любит пусть не первоклассную, но хорошую и уж во всяком случае безыдейную литературу (как тот же Дзержинский и Троцкий — того же Есенина). РАПП имеет преимущественные шансы попасть под колесо, потому что с точки зрения литературной жалеть там особо нечего, а с точки зрения организационной власть не нуждается в альтернативных центрах принятия решений, где любят вдобавок забегать впереди паровоза. Она сама будет осуществлять культурную политику. Ей не нужны писатели, разделяющие ее убеждения, потому что в поведении этих писателей чересчур очевидна корысть: я тебя лизну, а ты меня вознеси! Ей нужны писатели, которых приятно и ненапряжно читать — и которые вдобавок способствуют лестной идентификации, то есть позволяют уважать себя за хороший вкус.

Я убежден, что сегодняшняя российская элита втайне читает Акунина (признан «иноагентом») — точно так же, как цековская слушала Высоцкого. Парадоксальным образом громимые РАППом попутчики благополучно пережили всех РАППовцев, а диссиденты успешно вытеснили из литературы Софронова с Грибачевым. РАППовцы были всегда — не уверен, что будут, ибо в ближайшее время сама конструкция российской государственности изменится довольно радикально, — но невозможно сомневаться в том, что с лоялистами поступят по всей строгости кармы.

Другой Алексей Толстой — Константинович — отлично все понимал про этот отряд сервилистов: «Басманов последнею наглостью избавился от ожидавших его мучений».

Ведь литературный «Союз 24 февраля» — в этом его главная ошибка — никому не нужен: ни читателю, у которого все-таки сохраняется нюх на тухлятину, ни властям, которые справляются с репрессивной программой без подсказок со стороны добровольных ассистентов. Можно бесконечно ругать «Большую книгу» и все премиальные институты от «Лицея» до «Поэзии», но все мы помним, как нынешние зетанутые литераторы втирались в доверие к прежней литературной элите: это теперь СВО дала им шанс поддержать ее и вытеснить всех остальных, а когда-то они без мыла лезли в первые ученики к совсем другим учителям.

Можно сколько угодно повторять мантру о том, что никто не любит предателей (любой модернист — предатель по определению, он всегда рвет с корнями и данностями), но на самом деле никто не любит доносчиков: «Доносчику первый кнут». 

Сервилист в промышленных количествах производит примитивные, предсказуемые лубки, утрачивая и те невеликие способности, за которые его когда-то почесывали более талантливые коллеги вроде меня, грешного. Сервилист хочет, чтобы его продавали во всех книжных магазинах и возили на встречи с читателями, а читатель хочет примерно того же, о чем говорил у Маяковского товарищ Победоносиков: «А я вас попрошу от имени всех рабочих и крестьян меня не будоражить. Подумаешь, будильник! Вы должны мне ласкать ухо, а не будоражить, ваше дело ласкать глаз, а не будоражить. Мы хотим отдохнуть после государственной и общественной деятельности. Назад, к классикам! Учитесь у величайших гениев проклятого прошлого».

Не повезло с народцем. Печалька. Впрочем, еще Игорь Стрелков, тоже пребывающий в местах не столь отдаленных, сетовал на то, что в его времена простые граждане Донбасса отнюдь не рвутся воевать, и приходится главную тяжесть СВО нести заезжим пассионариям.

Поэтому вопрос о том, как мы все будем уживаться в одной литературе, когда все это кончится, относится, по выражению Набокова, «к области метафизики и юмора». 

Нам предстоят упоительные зрелища — разборки патриотов, кто более патриотичен, и расправы над первыми учениками под тихое хихиканье молчаливых (этих молчаливых я, пожалуй, тоже не люблю. Не пошел же Булгаков на судилище над травившим его когда-то Киршоном). В истории литературы от нынешних зетов останется не больше, чем от Селивановского или Ермилова, который памятен сегодня исключительно тем, что на его переделкинской калитке было написано «Осторожно, злая собака!» — а снизу кто-то дописал: «и беспринципная».

Надо сказать, что и сам я не испытываю к ним никаких чувств: злости они не стоят, а на жалость пусть не рассчитывают. Лидия Гинзбург вспоминала, что в 1937 году Авербах боялся ночевать дома и прятался у Шкловского: «единственное место, где — он был уверен — его не станут искать». Я ни в каком отношении не Шкловский и ночевать пускаю только близких. Никакого злорадства, что вы. Как писала та же Гинзбург после постановления 23 апреля 1934 года: «Я не имею никаких иллюзий. Я пережила его ликвидацию бескорыстно, как удовольствие этического порядка».