Три вокзала

Вообще распознать бездомного в толпе бывает непросто. Далеко не все одеты в лохмотья: на моих собеседниках — хорошие зимние куртки. Бездомного выдаёт ворох сумок: им негде хранить свои вещи, и они таскают их за собой. Но вообще на вокзале много народу с сумками, так что я не раз подходил к случайным пассажирам и ошарашивал их вопросом: «Извините, а вы тут живёте?» Однако сойдясь с бездомным человеком поближе, всё же обращаешь внимание на детали: грязные ногти, изгвазданные ботинки.

Моются и стирают вещи они в той же «Ночлежке», а чистят зубы и бреются в туалете. Говоря с человеком наедине, почти не замечаешь запаха — вонь чувствуешь ночью, в зале ожидания, когда в одном помещении скапливается много людей.

Почти у всех там есть телефоны, у многих — смартфоны. Кто работает курьером, кто сортировщиком, кто массажистом, кто-то живёт на пенсию, кое-кто обходится вовсе без денег. Быть бездомным — не значит всё время жить на вокзале: многие при первой же возможности перебираются в хостел. Многие обедают в вокзальных кафе.

Мои собеседники — не репрезентативная выборка. Во-первых, они все говорят по-русски. На любом вокзале много мигрантов, и «русские» стараются держаться от них подальше: боятся, что обворуют. Так или иначе, это два разных мира.

Во-вторых, почти все они — трезвенники: кто-то не пьёт из принципа, кто-то просто не любит. Я не выбирал этих людей нарочно, но непьющие держатся друг друга, и я попал именно в такую среду.

У половины героев этого текста есть высшее образование. 

С одним из них случился прекрасный разговор:

— Как проходит ваш день?

— Если мне делать нечего, я немножко занят чем-то. А так мы сидим. Ждём кормушки очередной.

— Ну чем заполнено это ожидание?

— Ничем. Пустота.

Я не ставлю под сомнение их истории, но и не предлагаю верить каждому слову. Я не стал включать в текст откровенные небылицы, но в остальном привожу их рассказы как есть.

Не раз слышал фразы вроде: «Не надо со мной разговаривать, я не обычный бомж. Пойди вон лучше с Витей поговори». Каждый считает свою историю нетипичной. И каждый, конечно, прав.

Вера

В конце декабря прошлого года бездомная пенсионерка Наталья стояла в очереди за горячим супом у Белорусского вокзала. В тот раз волонтёры раздавали конфеты и предлагали пришедшим помянуть тех бездомных, кто погиб, не дожив до Нового года. Наталья взглянула на лист с именами и нашла там знакомое. «Это что, наша Вера?» — не могла поверить Наталья.

— Это вообще шок, — говорит она спустя время.

Вера жила на улице несколько лет. Ночевала на вокзалах и в хостелах. Собирала милостыню у церкви. За время жизни на улице она перенесла три инсульта и с трудом говорила. Ходила на пустырь за Ярославский вокзал, где каждый день раздают еду разные благотворительные организации. Я прихожу туда, чтобы расспросить о Вере людей, которые её знали.

• «Она всем выделялась. Ела то, что давали, никогда не кричала, маленькая такая, аккуратненькая, худенькая. Она не пила, у неё сердце больное было».
• «Я её знаю, очень хорошая, спокойная девочка была, ну, инвалидка, конечно».
• «Когда она что-то не понимала или кто-то её обидел — она же не может кричать, у неё слезы из глаз».
• «Да, мухи не обидит. Какая там агрессия? Ей бы пакеты эти донести».
• «Она никогда никого не слушала, всегда делала то, что хотела, и вот результат. Много раз ей говорили, что надо жить в своей комнате и не надо ходить по улице».
• «Говорили, что она красивая очень была. Что лицо было приятное. Вообще-то, честно говоря, это вокзал, разное чего слышала. Пусть ей земля будет пухом. Не надо её беспокоить».

Вере было 38 лет. Голубые глаза, тонкая печальная улыбка, лицо в морщинах, русые волосы забраны в хвост. Родилась в Коломне. Отец рано умер, мама болела, и Веру воспитывала бабушка. Повзрослев, Вера продала дом и купила комнату в Раменском, где устроилась кассиршей в «Пятёрочку». На новом месте ей стали досаждать соседи по квартире, и она решила уйти из дома. «Они ей не давали житья, — говорит Верина подруга, — она даже готовить не могла. Выгоняли её из дома. Ей стало очень обидно. Немножко есть и гонор свой — ну и она решила сама жить».

Поначалу Вера снимала хостелы, но скоро деньги закончились. У неё несколько раз воровали документы, и она часто ходила в фонд «Доктор Лиза» и в «Ночлежку», где их помогают восстановить. В «Лизе» она познакомилась с Андреем, который жил на Ленинградском вокзале. В фонд он приходил просто провести время — «сидел, чай пил».

Андрей стал помогать Вере. Приносил ей еду. А однажды вызвался съездить вместе с ней в МФЦ: незадолго до того она угодила под электричку и сломала ногу, так что даже сесть в такси самостоятельно ей было трудно.

— А почему вы именно ей начали помогать?

— Не знаю, человек понравился — не пьёт, не курит…

Вера с Андреем стали всё время проводить вместе и перебрались на Ленинградский вокзал. Рано утром Вера нередко будила Андрея, потому что хотела есть. Андрей доставал из чемодана свой маленький чайник, и они запаривали «Роллтон» или кашу в пакетиках, заваривали чай и кофе, делали бутерброды, а позавтракав, снова ложились спать.

Днём Вера с Андреем могли пойти в библиотеку — он брал книги, она сидела в интернете или пила чай в фуд-зоне. Могли отправиться погулять. Иногда Андрей звал Веру на выставки, но обычно она отказывалась. Вечером они возвращались на площадь и шли на точку раздачи еды за Ярославский вокзал. «Потом возвращались на Ленинградский, разговаривали, что у неё в жизни было, что у меня было, — вспоминает Андрей. — Смотрели «Южный парк» с телефона».

Когда Андрей с Верой ссорились или им нужно было отдохнуть друг от друга, они разъезжались по разным вокзалам: он — на Киевский, она — на Восточный. Андрей уезжал на пару дней, Веры хватало на день — потом оба возвращались на Ленинградский.

— Мы всё время вместе держались, но отношениями это не назовёшь, — рассуждает Андрей, — потому что они предполагают стабильную интимную связь. Это больше такая дружба. Я иногда её мог забрать на несколько дней с вокзала в хостел.

Правда, в хостелах Вера с Андреем никогда не задерживались: Вере было непривычно в новых местах, и она стремилась поскорее вернуться на вокзал, где ей было всё хорошо знакомо.

— В одном хостеле она сидит, глядит в окно и говорит: «Я, наверно, уйду на Павлик». Потому что она в хостеле не знала никого, а на вокзале — «Вот эту женщину я знаю, эту знаю, этого знаю».

— Вы не пробовали в эту комнату в Раменском приехать?

— Не, на фиг, я не хочу в Подмосковье.

— Как давно она жила на улице?

— Честно — я не скажу. Даже если бы я спрашивал, не угадаешь, правду или ложь она говорит.

— Она врала?

— Это очень скрытный человек, она вообще мало с кем общалась. Когда какой-то вопрос задаёшь, она или не отвечает, или просто убегает. Это забавно выглядит. Но в основном мы честно общались.

В биографии Веры Андрею многое было неизвестно. Например, в последний месяц её жизни он узнал, что она часто просила милостыню у Елоховского собора. «Ко мне посторонний мужичок подошёл и рассказал, чем она занимается. Оказалось, она там в день собирала по 3–5 тыщ рублей».

«Ну ей нравилось тоже в кофейне посидеть, кофе попить — латте, капучино», — говорит Наталья. 

— Не знаю, по Москве она бегала шустро, если честно, — говорит Андрей. — Она не самый тормоз, но не любила, когда её торопили.

Вера часто приходила в «Ночлежку» за одеждой и средствами гигиены. В базе данных о посетителях фонда есть запись о том, что однажды Вера не стала мыть голову в душе, а лишь сполоснула ноги, потому что переживала, что на душ отведено только 20 минут — боялась, что не успеет.

Люди, знавшие Веру, говорят, что она была очень упряма. Виктор Петрович, тоже бездомный, отмечает, что волонтёры относились к Вере с большим вниманием и приносили ей на вокзал одежду, но она не брала. «Ей такое пальто предложили: «Вера, Вера, возьми». — «Нет, мне цвет не нравится».

— Была история, — вспоминает Андрей, — я тогда на неё наорал. Наступили холода, первая метель, мы на улицу вышли, а она в лёгкой куртке. У меня в чемодане лежал её пуховичок. Я ей этот пуховик в руки отдал, говорю: «Надевай, уже холодно». Она ни в какую. «Не хочешь — тогда стой, как дура, с пуховиком в руках». Чё вы думаете? Не надела — стояла и мёрзла.

— У неё с головой всё в порядке было?

— Я её проверял: «Умножь то на это». Умножала. Зрение отличное, логика — всё хорошо. Она троечница, но школу окончила.

Андрей говорит, что у Веры было заболевание — энцефалопатия: поражение мозга, из-за которого человек теряет контроль над движениями, становится замкнутым и отстранённым. «Нарушение координации, речи, мышления». В поликлиниках Вере не раз выписывали направления в больницу, но она всякий раз отказывалась от обследования. «Я говорю: поехали вместе, я к тебе буду приезжать, а она отказную пишет».

— Она могла сделать инвалидность и получать пенсию, но говорила: «Ничего у меня не получится», — рассказывала родная тётя Веры, с которой переписывался Андрей.

— Пыталась что-то, но очень тяжело было понять, — говорит Наталья. — Ей: «Как дела?», она: «Ха-ва-фо-о». А так вот фактически только: «У-у, увэ…» — такие звуки.

— Я нормально её понимал, — говорит Андрей, — я привык, мне по фигу, а другие люди говорили, что она невнятно что-то бурчит.

Наталья говорит, что из-за инсульта у Веры во время еды не закрывался рот и еда стекала по щеке за ворот.

— Я говорю: «Вера, когда покушала, всегда вытирай». Забывала. Видно, у неё какая-то часть лица была слегка парализована. Это ж постепенно отходит. Говорят, даже лет пять назад она была нормальная. Ей надо было принимать кроворазжижающие каждый день. А это деньги.

Утром 10 декабря Андрей проснулся, когда Вера доставала бутылку воды из его рюкзака. «Гляжу: попила, и вдруг пить не может. А губы синючие. Я думаю: чё за фигня, подавилась? Потому что завтракала сидела».

— Я рядом спал, просыпаюсь: прыгает Андрей, прыгают менты, пришли местные врачи, — рассказывает Виктор Петрович, который тоже живёт на Ленинградском вокзале. — Она уже не дышала, но врачи ей включили сердце. Менты выносили на одеяле её, они плакали. А когда они её гоняли, не плакали!

Вера умерла в Боткинской больнице через несколько часов. С тех пор Андрей по просьбе родственников хранит её вещи у себя в чемодане, к которому вместо ручки приделан велосипедный замок. «Я должен сорок дней носить их с собой».

В нём шампунь, гель для душа, молочко для тела, масло, мочалки, зубная паста, джинсы, джемпер, шапочка и несколько блокнотов с телефонами знакомых и адресами благотворительных фондов.

***

Когда я по телефону беседовал с Вериной тётей, она говорила о племяннице довольно холодно — в том духе, что сама виновата. Через десять минут после окончания разговора она мне перезвонила.

— Забыла сказать. Когда она умерла, мы с родственников собрали денег, кто сколько мог, привезли её в Коломну и похоронили на нашем кладбище — с почестями, со всеми делами. В церкви не отпевали, но свечку поставили. Весной ограду будем варить. Так что никто не забыт, ничто не забыто.

Андрей

Андрею 41, он живёт на вокзале последние полтора года — с тех пор, как его депортировали из Эстонии, где он работал в одном крупном банке.

— По телевизору в Эстонии показывали, что тут «звездец»: никакой политики, мнение нельзя высказывать, и я дико офигевал. Думал, тут никого нет уже, военное положение, апокалипсис. Приезжаю, смотрю — люди ездят на работу, ведут привычный образ жизни, машины вроде двигаются по дорогам. Оказывается, тут что-то подкрутили, заместили, и здесь нет никакого страха, за исключением, когда точечно касается.

Андрей говорит чрезвычайно спокойно, тихо, к тому же не снимает с лица медицинской маски — стесняется из-за выпавшего зуба. Мы беседуем в кофейне на Ленинградском вокзале, во время разговора Андрей разламывает на кусочки улитку с корицей и сворачивает в салфетку пакетик из-под сахара. Просит купить ему чаю и наггетс-бокс в KFC. Андрей подрабатывает сборщиком заказов во «Вкусвилле», но после праздников денег мало.

Руки Андрея покрыты коростой. Он уверен, что это следы отравления: много лет подряд он у себя в соцсетях ведёт отчёты о том, как его преследуют недоброжелатели, которые когда-то увели у него пять миллионов рублей, а теперь преследуют Андрея, пытаясь пресечь его попытки вернуть деньги. 

До переезда в Европу у Андрея были деньги, но кочевой образ жизни он ведёт довольно давно. Раньше жил в гостиницах и апарт-отелях, но нигде не задерживался надолго из-за страха преследования.

На Ленинградском вокзале три этажа: минус первый, первый и второй. В подвале — туалеты, на первом этаже — кафе и выход к платформам, на втором — залы ожидания. Я прошу Андрея показать мне зал, где они с Верой ночевали. Мы поднимаемся на второй этаж, и Андрей доводит меня до двери, но сам остаётся снаружи. Оказалось, что после смерти Веры Андрей туда ни разу не заходил.

— Ни разу не ходили? Получается, вы так вот переживаете горе?

— Ну да. Но у меня когда какое-то горе, я отключаюсь от горя, чем-то позитивным себя поддерживаю. Банально какой-нибудь круассан и кофе, съездить куда-то — на выставку «Золотая черепаха» или в «Гараж». Как-то отвлекаешься.

Ночной автобус

— Я не жрал уже восемь дней!

— Четыре года, на хрен! Серёга, давай не рассказывай.

У «Ночного автобуса» людно, человек сто. Люди переминаются с ноги на ногу, чтобы согреться: на дворе минус 21. Чтобы попасть на пустырь, где волонтёры «Ночлежки» раздают бездомным горячую еду, нужно обогнуть Ярославский вокзал, пройти по проулку мимо гаражей и бетонных заборов, к которым жмутся разбитые легковушки, и перемахнуть через длинный, похожий на горный хребет сугроб в два человеческих роста. Сюда не заходят случайные пассажиры, места тут много, поэтому именно здесь раздают еду благотворительные организации. Очередь выстраивается вдоль забора, увешанного пёстрыми рекламками рабочих домов.

— В 78-м морозы до сорока доходили. В прошлом году зима теплее была. В этом ещё более-менее холодно.

— Ты посмотри, что на мне! Это не куртка, это поддёвка. Приехал сюда в июле месяце, блин, порешать проблемы. До сих пор решаю. В трусах приехал, в трусах хожу. Всё в Самаре оставил.

— Сигареты не будет?

— Не, мужик, сам бычки курю.

— Ещё раз говорю: иди назад встань!

Минут через пятнадцать я сам перестаю чувствовать пальцы ног, мне непонятно, как люди стоят тут часами. 

Сегодня на ужин — рассольник с курицей. Из автобуса показывается усатый водитель Юра, желает всем приятного аппетита и сам пробует похлёбку на вкус.

— Совсем несолёный, да? — спрашивает Юра какого-то старика.

— Совсем.

— Ну не холодный хотя бы?

— Почти горячий.

Бабушка Ира

Мы с Андреем спускаемся на минус первый этаж. По лестницам он не ходит: из-за проблем со спиной пользуется лифтом. В подвале ощутимо холоднее, чем наверху, я надеваю перчатки. «Раньше такого не было. Они сейчас впервые отключили батареи — с нами борются».

Бабушка Ира стоит в холле между женским и мужским туалетами и стреляет сигареты у пассажиров. Огромные глаза навыкат, одна рука безжизненно свисает и почти касается пола. Бабушка Ира говорит, что приехала в Москву летом, после того как её дом на Луганщине разбомбили.

— Я ездила внуков навещать. У старшей внучки был день рождения, и я всем им накупила подарков. Приехала навестить молодёжь. Как обычно, залезла посмотреть, чего в холодильнике не хватает. Ну ничего, я пошла до магазина. Только за угол — взрыв! Я всё покидала, естественно, какое там, ничего мне не захотелось уже. И вот такая беда. У меня там внуки погибли, пятеро, мал мала меньше. Они жизни не увидели. Зять, дочка, мама с папой. Не то чтобы я за взрослых переживала, я за пятерых внучек, моё дорогое самое. Вам, наверное, этого не понять. Соседи, соседи у нас хорошие были, подсобное своё хозяйство неплохое, большой огород, всё своё было.

— Вы прямо в туалете живёте?

— Ну а что делать. Мне тяжело. Я не смогу подняться наверх, чтобы на лавочке поспать: ноги болят… Другое дело, если б дом был хотя бы целый. Может, я здесь не сидела бы. Ещё неизвестно, когда … [СВО] эта закончится. Приехала, и… пожалуйста. Лучше не вспоминать, не хочу, мне очень тяжело, я с большим трудом, истощение нервной системы у меня было.

— Расскажите, как ваш день проходит.

— Я сплю и днём, если получится, а так приходится стоять постоянно. Вы сами поймите: какой сон в туалете?! Когда получается, когда не получается. Без конца шум, гам. Мне, думаете, сладко тут, в кабинке? Ноги не вытянуть, холодно. Сегодня мужчина лазил своей седой бородой под кабинкой, чтоб чё-нибудь украсть у кого-то. Я закричала: я или вызову полицию, или сама по башке дам.

Бабушка Ира рассказывает, что всю жизнь проработала кардиохирургом. В Донбассе у неё была хорошая пенсия, а в России — всего девять тысяч рублей, и всю её она спускает на лекарства. Когда случился взрыв, в огне сгорели все её украинские документы, и Ира получила российский паспорт. Говорит, останься у неё украинский паспорт — она бы постаралась устроиться жить в ПВР для беженцев.

— А если вам вызвать такси в «Ночлежку», вы поедете?

— Ни за что. Была я там. Лучше я буду в холоде, в голоде, чем туда поеду.

Бабушка Ира не обращается за помощью в фонды, говорит, что там только обещают, а помогать не помогают. Боится, что нужно будет долго сидеть в очереди бок о бок с другими бездомными, которые «без рук и без ног там гниют». 

— Сегодня мне уборщица мужского туалета супа сварила, меня угостила. Я только недавно съела. Я говорю Андрею, он записывает, что мне купить, и мы кушаем вместе с ним. Иногда, когда очень кушать хочется, я набираюсь духа, закрываю глаза и прошу: если можете, помогите чем-нибудь на еду. Кто-то даёт. Раньше люди как-то лучше были, спокойней, а щас не то время. Есть люди добрые, хорошие, но их мало очень. Приходят, говорят: «Давайте мы вам поможем!» И уходят. Или купят что-нибудь наподобие дешёвого пирожка — и до свидания. Спасибо хоть за это, что я могу сказать… Но мне и самой ещё стыдно обращаться к людям. И вообще, кто здесь работает в магазинах, меня уже все знают с хорошей стороны. Я никому не грублю, ни с кем не ругаюсь.

Пока я допрашиваю бабушку Иру, вокруг нас собирается несколько человек: пассажиры, охранники и бездомные. Все внимательно слушают, что рассказывает старушка. Наконец она устаёт и уходит в свою женскую половину туалета. Тишину прерывает Андрей. Он окрикивает зашедшего в туалет знакомого: «Слушай, а сегодня старый Новый год или завтра? Одиссей, не знаешь? Я что-то никак не могу понять».

Месяц назад Ире стало плохо с сердцем, и уборщица вызвала ей скорую. С тех пор бабушку никто не видел.

Хадыча

В том же туалете я знакомлюсь с грузной таджичкой в пёстром платке. Ей 52 года, зовут её Хадычá; она без умолку тараторит. В детстве мама сдала её в детдом, где говорили по-русски, поэтому всю жизнь её звали Катей. «Раньше мне было неприятно себя Хадычой называть, а с другой стороны, имя своё лучше».

Когда Хадыче исполнилось 18, мать попыталась выдать её замуж в горы, но та воспротивилась, к тому же вскоре в Таджикистане началась гражданская война, и Хадыча бежала в Башкирию, где вышла замуж сама.

— Муж меня использовал, никогда деньги не приносил, гулёный был. Я вот в Башкирии ходила на огородах работала, выживала — приносила детям кушать, и он тоже кушал. А он к женщинам много ходил — вот там всё и пробухивал. В 2007 году я его жёстко уже выкинула, когда он меня сильно ударил.

Долгое время Хадыча жила в доме мужа. «Я высыпалась там, всё готовила себе». Но муж решил квартиру продать.

— Нас, говорит, с тобой ничего не связывает. И тогда я на улице осталась. А так я уже давно бомжую — двадцать с лишним лет. Нас всегда выгоняли кругом.

Сыновья Хадыче не помогают: один в могиле, а другой пьёт, к тому же недавно вернулся со СВО контуженным. С тех пор как муж продал квартиру, Хадыча жила на Ленинградском вокзале, но с августа она снимает койку на окраине Москвы. Зарабатывает массажем: научилась, пока работала сиделкой у башкирских стариков. Клиенток она находит в женской половине Соборной мечети.

— В чайхане ищу женщин, в мечети: в раздевалке, где не видно, где камер нет. А то с палкой выгонят! Одной сделаю массаж, другая увидит: ой, и мне тоже сделай! Они мне по 500 рэ платили каждый день. 

На себя работаю — мне так лучше. Я тоже, так сказать, бомж, но сейчас в хостеле живу. Там одни мужики. Я за койку каждые пять дней плачу: кому-то массаж сделала — пять дней отдыхаю.

Хадыча пришла на вокзал, чтобы отыскать подругу — бабу Нину.

— Надо бабу Нину спасать. Ищу кругами, нет её нигде. Я купила для неё немножко винограда дешёвого, кефир, творог, пойду чаем напою её. Познакомились вот близко, она меня узнаёт и подходит, просит у меня трусы, носки просила у меня, лифчик. Я хожу тупо её кормлю — пирожок возьму ей, котлету, гречку. Вчера давала 200 рублей. У неё есть знакомые полялякать, а подруг нету. Постоянно говорит: «У меня нет подруг». А так я долго её — полгода — не видела. Думала, она определилась уже.

— Почему вы именно её выделили из других?

— Потому что она меня выбрала. Она видит, что я к ней неравнодушна. Она сама кого-то кормит. Она хорошая, добрая, щедрая — деньги налево-направо раздаёт. Беспредел. Но я не орала на неё, спокойно объясняла: «Ты сама на копейки живёшь и ещё ходишь кому-то помогаешь?» У неё характер, оказывается, совсем наивный. Как у меня.

Баба Нина

Мы кружим по вокзалу в поисках бабы Нины, но расстаёмся, так и не найдя её. Через пару дней я возвращаюсь, чтобы всё-таки её отыскать. Оказалось, сейчас она живёт на Казанском. Ленинградский вокзал маленький, интеллигентный, с него в Петербург отправляются «Сапсаны», набитые клерками и бизнесменами. Он логично устроен: вот вход, вот галерея магазинов, и тут же выход к платформам. Казанский вокзал находится на другом берегу площади и соединён с Ленинградским длинным подземным переходом, где околачиваются пьяницы, которых выгнали отовсюду и совсем никуда не пускают.

Казанский огромен: он обслуживает сразу два направления — Казанское и Рязанское. В отличие от Ленинградского и Ярославского, которые в советское время снесли до фасадной стенки, Казанский вокзал слабо изменился с момента постройки. Здесь темно и сыро, поэтому он напоминает запутанную пещеру: множество коридоров, переходов, закоулков и лестниц. 

Я нахожу бабу Нину в одном из многочисленных залов ожидания — она сидит на лавке, положив голову на плечо какому-то беззубому дядьке. Я показываю ей фотографию Хадычи, которую сделал накануне.

— Знаете эту женщину?

— Да, общались.

— Она говорит, вы дружите, она вам помогает.

— Ну чем она мне поможет? Такая же, как я.

— Виноград вам, говорит, приносила.

— Ну, может, и приносила.

— А бельё она вам покупала?

— Ну это копеечное! Это мелочь. Не надо.

Баба Нина родом из Мордовии, эрзянка. Пухлое лицо, раскосые глаза почти не открываются из-за двух инсультов. Ей 72 года, 20 из них она отпахала на молочном заводе. Потом перебралась в Москву. Лет семь назад решила съездить на малую родину, но выяснилось, что сын продал дом.

Нину перебивает беззубый товарищ. «Да зачем ты её о жизни спрашиваешь? — шепелявит он. — Ты пиши одно: <…> уничтожают русский народ».

После продажи дома баба Нина устроилась домработницей в Мытищи: убирала, гладила и готовила. Хозяин квартиры даже прописал Нину у себя. Но тётка работодателя стала опасаться, что Нина будет претендовать на жилплощадь, и обвинила её в том, что она спит с хозяином. Нина не снесла таких оскорблений и ушла из дома.

— У крестницы пожила маленько, потом думаю: на хер людям надоедать? сколько можно жить у чужих? приду сюда. Вот и хожу по вокзалу.

— Есть кто-то, кто вам помогает?

— А кто? Да нет никого. Максимум — «Здрасьте, баб Нин». — «Здрасьте». — «Как дела?» — «Да ничего». А когда плохо, скажу: «Да не очень».

В следующую минуту к нам подходит какая-то женщина в симпатичном картузе и протягивает Нине миску квашеной капусты. Нина кивает и брезгливо передаёт тарелку мужчине, который сидит рядом с ней.

— Я тебе это даю, не ему! — одёргивает её женщина. — На-на-на-на.

— Спасибо, — нехотя отвечает баба Нина.

— Где вы еду нашли? — спрашиваю.

— Места надо знать. Не могу сказать.

— Почему? 

— А вдруг ты прибежишь!

Женщина уходит курить.

— Вы не стали есть, потому что не голодны?

— Я и голодная не скажу «голодная». У меня терпение каменное. Плакать могу, но жаловаться — на хер.

Многие уходят из дома сами, хлопнув дверью, не выдержав стеснений и унижений. Нередко это осознанный выбор, с последствиями которого тяжело разобраться. Та же гордость потом не позволяет выбраться с улицы. «Я зубами грызла гранит науки, как я теперь буду получать бомжацкую прописку?!» — вопрошала одна бабушка на Ярославском вокзале, имея в виду временную регистрацию, которую можно оформить в центрах соцоблуживания.

— Люди, любящие свободу, уйдут от проблем, — сказал мне один бездомный. — Они не будут скандалить с родственниками — они уйдут и будут как-то выходить из ситуации.

В «Ночлежке» любят повторять, что никто не оказывается на улице по какой-то одной причине. 

На месте любого из этих людей я спокойно представляю себе, например, свою бабушку: доверчивая и скромная, она запросто могла бы переписать квартиру на мошенников и никому об этом не рассказать, а дальше — всё по накатанной. Разница между бездомными и всеми другими людьми лишь в том, что мы живём дома, а они — на улице.

Виктор Петрович

Я возвращаюсь на Ленинградский и снова спускаюсь на минус первый этаж, где знакомлюсь с Виктором Петровичем — миниатюрным дедушкой с острой бородкой, маленькими глазками и впалыми щеками. Он выглядит на 60, но ему 87 — у бездомных вообще очень трудно определить возраст.

Мы разговариваем в закутке у лифта: в подвале по-прежнему холодно, а место у лифта — единственное, где работает батарея, к тому же оно отгорожено от коридора прозрачными панелями из стеклопластика, что создаёт внутри парниковый эффект.

Пару лет назад Виктор Петрович перенёс операцию на сердце. Выписавшись из лазарета, он приехал домой и обнаружил, что квартира опечатана — оказалось, что пока старик лежал в больнице, его племянник попытался её продать. С тех пор Виктор Петрович судится с племянником, а сам живёт на вокзале. Летом он живёт и работает в совхозе имени Ленина, где собирает клубнику. Платят натурой — 10% от собранного, и сбывать товар приходится самому: нужно везти на рынок шесть кило ягод на электричках. Но выручка хорошая: по 5–7 тысяч в день.

Работая в поле, Виктор Петрович копит на новую операцию: у него вторая стадия рака. Теперь он ждёт, пока кончатся суды, наступит весна и можно будет снова выйти на работу.

— Сейчас вам больно?

— Да. Очень болит. Особенно в электричке, когда застудишь. Мне врачи сказали, 3–5 лет я протяну.

— Если вы придёте в совхоз, они вас возьмут снова?

— Хо! С руками оторвут. В совхозе великолепные люди.

Виктор Петрович очень хвалит работников совхоза, врачей и вообще не скупится на благодарности.

— А где вы ночуете?

— В электричках. Я сажусь на последнюю на Ярославском, она уходит в 0:45 и идёт в Александров. В электричке сегодня даже жарко было, но потом выключили отопление после Сергиева Посада, и стало нормально. Не все электрички отапливаемые. В основном чуть-чуть подтапливают один-два вагона для бомжей, хотя этого не положено делать.

— Туда и обратно — это сколько занимает?

— Обратно мы приезжаем обычно часов в шесть. Но бывает и быстрее: электричка может пойти напрямую в Москву без остановок, сразу на подачу.

Я ехал сегодня ночью, меня выгоняли 12 контролёров. Меня знаете, кто выручил? Полиция. «Чего вы к деду пристали? Вы знаете постановление правительства номер такой-то? Стариков и детей в мороз ниже десяти нельзя выгонять из общественного транспорта». — «Не знаем». — «А это ваши проблемы».

Вот сегодня едем, бац — контролёры: «Ну что вы кучкуетесь! Разбросайтесь по разным вагонам, мы вас и не тронем». А почему мы кучкуемся? Страх. Мы боимся. Мало ли, по голове дадут одному, у меня чемодан утащили, рюкзак утащили. Здесь у каждого второго нет документов по этой причине. Обычно делается так: ты сидишь, нож к горлу, документы у тебя забирают.

Вдруг из лифта выходит друг Виктора Петровича — Слава.

— А вы где обитаете? — спрашиваю.

— В зале ожидания.

— Гоняют?

Ты можешь сидеть с открытыми глазами и думать, что не спишь абсолютно. Мент подходит, тебя за плечо дёргает — «Я не спал!» Охранник тебя может с лестницы кувырком спустить. И им неважно, холод на улице, не холод, болен ты, не болен. После такой ночи бессонной ни о какой работе речи быть не может. Хотя многие тут ночуют, а днём ещё ходят на работу. Надо бычье здоровье иметь, чтобы снег мести, чтобы не падать там.

Сегодня Слава не будет ночевать на вокзале — недавно он нашёл заброшенное помещение в пяти минутах ходьбы от вокзала. Разжился матрасом, газовым обогревателем, ноутбуком. И сегодня ночью он пойдёт туда. Он расстраивается из-за того, что никто из его знакомых не хочет пожить там вместе: можно было бы разделить поровну плату за отопление и поскорее скопить денег на то, чтобы выбраться с улицы.

— Ладно, было! Пошли на кормёжку скорее.

На часах начало пятого, а это значит, что скоро за Ярославским вокзалом будут раздавать еду. Слава вызывает лифт.

— Ты почему государственное имущество портишь? — смеётся Виктор Петрович. — Это же для пассажиров!

— Я родине налогов на миллион заплатил, так что это и для меня тоже.

Виктор Петрович ведёт нас к кормушке неведомыми мне раньше подземными переходами, мы проходим через вестибюль метро, чтобы не идти по морозу. Слава на него поругивается: «А! Москва — Владивосток! Сусанин! Давно бы уже там стояли!» Вынырнув из перехода, мы оказываемся на пустыре и вклиниваемся в плотную толпу бездомных, которым волонтёры раздают что-то из багажника автомобиля. Узнав, что я журналист, со мной заговаривает двухметровый мужик. У меня над ухом звучит громогласный бас.

— Вот вы напишите, что эту проблему надо решать на государственном уровне. Это социальная проблема 

— Тс-с, его за это посодют! Если ты эту тему будешь глубоко копать, тебе дадут по башке, — пугает Слава. — Ты же не хочешь выступать противником режима? А это непосредственно связано! Пиши так: «Бомж сам виноват, что замёрз на 30-градусном морозе!»

— Народ так страдает, это вообще жопа! Здесь автобус подают тёплый, до шести утра можно спать сидя. Как замечательно! — иронизирует кто-то в толпе.

Речь о маршрутке «Соцпатруля», которая каждую ночь приезжает на пустырь. Бездомных пускают туда погреться — внутри сидя помещается человек восемь. Под утро она увозит желающих в знаменитую ночлежку на улице Иловайского.

Толпа рассасывается: оказывается, сегодня не кормят, а лишь раздают одежду. Несколько оставшихся встают в круг, один волонтёр шепчет молитву на латыни, другой, запрокинув голову, громко повторяет её по-русски.

— Это кто такие? — спрашиваю.

— Да какие-то религиозники, один хрен, — хмыкает Слава. — У Маркса всё сказано. Вить, ты чего меня обманул? Тут ничего не дают.

Вместо того чтобы сюда переться, надо мне было своё расписание посмотреть, — вздыхает Слава. — Оно у меня в книжке выписано вплоть до меню. Берёшь и каждый день записываешь, что и когда дают. Многие до этого не додумываются, вот так вот живут: «А, кажется, кормят!» 

Несолоно хлебавши, мы возвращаемся на вокзал. По дороге Виктор Петрович сетует на то, что большая часть благотворительных организаций имеет религиозный уклон. 

— Вот «Ночлежка» и «Доктор Лиза» — две светских организации. «Сороковники» (он имеет в виду «Сорок сороков» — организацию православных фундаменталистов. — О. Б.), например, раздают то, что остаётся от питания в школе. И, в общем, это больше похоже на авторитарную секту или на рабочие дома.

Мы поднимаемся на второй этаж и направляемся к залу ожидания. По пути Слава встречает знакомого.

— Шалом!

— А?

— Шалом, говорю. Ты ж тоже еврей, что не отвечаешь?

— Ну шалом-шалом. Виделись, — бурчит знакомый.

— Ты чего на кормушку не ходил?

— У меня сегодня выходной.

— От чего?

— От кормушки.

Оказывается, у Славы на вокзале есть погоняло — Еврей. «У меня корни-то — по факту непонятно, есть или нет. Но по духу точно еврей».

Слава-еврей

При Славе баул с разным хламом, на голове грязная шапка в катышках. Андрей мне про Славину шапочку все уши прожужжал.

— Он ходит в этой шапке женской непонятной, выглядит очень странно. Человек из нормального русла перешёл в такую фигню, он уже тут освоился. В итоге человек садится на эту еду, которую раздают.

— Судить о вменяемости человека по его шапке… — заочно парирует Слава. — Да мне поровну, какая шапка, если на улице минус двадцать! Но обрати внимание, я сплю в нормальных условиях, а он на вокзале у туалета. Это о чём говорит?

Слава-еврей вырос в семье диссидентов в новосибирском Академгородке. В 15 лет отказался вступать в комсомол. Окончил химфак, преподавал в универе. Слава говорит, что последние 30 лет он ведёт «инновационный бизнес в венчурной области» — изобретает медицинское оборудование и продаёт на него патенты. Говорит, что последнее его изобретение — беспроводная мышь, которая работает без батареек. «Мне нужна проблема. Дальше мозг выдаёт ответ среди ночи сам. Остаётся только записать».

Этим же Слава занимается и поныне. Раньше было проще, теперь же партнёры шарахаются от него, когда узнают, что он живёт на улице. «Несмотря на то что официально по документам я не бомж и фирма у меня существует».

Год назад Славу попытался убить любовник его жены — хотел таким образом по-простому отобрать у него квартиру. После этого Слава уехал из города и с тех пор живёт на вокзале.

30 лет назад Слава управлял цехом по производству бактерицидных облучателей и познакомился там с будущей женой — она пришла устраиваться к нему на работу с тремя голодным детьми, ему стало её жалко, и он решил жениться.

— Помочь можно было десятью другими нормальными способами, — сокрушается Слава. 

Вот представьте себе, если бы я читал с детства Мопассана, я бы никогда так по-глупому не женился. У Бальзака об этом сказано: не пытайтесь сделать то, чего вы не в силах изменить.

Детей Слава давно переправил в Европу, где каждый открыл по бизнесу. «Я их обучил, что в найм идти — последнее дело».

— Вы просили их вам помочь?

— Об этом не просят. Смысл?

— Но что вы потеряете, если спросите?

— Да ничего, я просто знаю ответы.

— То есть вы на детей в обиде?

— Нет, абсолютно нет.

— То есть это гордость.

— Это никакая не гордость. Я просто не понимаю, зачем задавать вопросы, ответы на которые ты уже знаешь.

Зал ожидания — вытянутое помещение с рядом длинных лавок и «детской зоной» в торце, где стоит маленький столик с бумагой и цветными карандашами. Дело идёт к полуночи. В зале много людей: кто-то находит в себе смелость курить, роняя пепел на кафель, у кого-то из динамика играет песня группы «Кино»:

Дом стоит, свет горит,
Из окна видна даль,
Так откуда взялась
Печаль?

Из огромного окна от пола до потолка видна пылающая огнями гостиница и ж/д пути. Слава ставит мне трогательные бардовские песни в ютубе: о том, как ни в коем случае не нужно повиноваться системе и ходить строем, об исходе евреев из Советского Союза в Израиль, об одинокой бездомной девочке, заблудившейся в холодном промозглом городе…

А люди во дворы снуют.
И как-то невзначай
Ты смотришь в окна, там — уют,
Там закипает чай.

Неоновых реклам огни,
Огни машин чужих.
И как дожди, проходят дни,
Не складываясь в жизнь.

Ночь

Те бездомные, у которых водятся деньги, раз в несколько дней покупают самый дешёвый билет на поезд дальнего следования и показывают его охранникам, чтобы те не прогоняли их на улицу ночью. А за восемь часов до отправления поезда сдают его в кассе, чтобы вернуть деньги. Я по совету Андрея покупаю билет в сидячий вагон до Бологого.

Сворачиваю куртку в калачик и ложусь на кривую лавочку на балконе второго этажа. На первом холоднее: тёплый воздух поднимается к потолку. На балконе и дышится легче, чем в зале ожидания, где бездомными заняты все восемь лавок.

Бездомные ложатся там, где скамейки стыкуются друг с другом, в пространстве между двух поручней. Заснуть получается не сразу: позади меня двое бездомных ставят кавказскую попсу и очень громко ищут какой-то стаканчик, мужик на соседней лавке распевно храпит. Другой кашляет так, что лавка ходит ходуном.

Мне становится холодно, и я перебираюсь в зал ожидания. На входе, словно некий страж, сидит мужчина: «Я не понял, а дверь-то закрывать будем?» Послушно закрываю за собой дверь и, подложив под голову рюкзак, ложусь в ложбинке, где стыкуются друг с другом две лавки.

Из громкоговорителей почему-то играет саундтрек к «Твин Пиксу». Музыку прерывают ежеминутные объявления: на вокзале сломалось электронное табло, поэтому теперь каждое звучит дважды.

Часов в пять утра в зал ожидания заходит толстый парень в светящихся наушниках и тоже неосторожно не закрывает за собой дверь.

— А двери кто будет закрывать?!

Тот делает вид, что не слышит.

— Ты чё, охренел, что ли?!

— Тебе надо, ты и закрой.

— Ты чё такой дерзкий, нах?

Дядька вскакивает, несколько раз лупит парня локтем по хребту и выталкивает его из дверей. Наушники летят следом.

— Тут люди спокойно сидят отдыхают, а он… Чё он такой дерзкий, нах?

— Морозы крещенские, блин.

Зал ожидания полностью зачищают, но, если предъявить билет, можно остаться спать на балконе второго этажа.

Бездомные вереницей спускаются на первый этаж, к выходу из вокзала. Там очень холодно и совсем не топят, но это ничего: через час уборку закончат, и можно будет вернуться наверх.

— Это беспредел! — кричит старик с длинной седой бородой. — Бить меня по руке… Вот это быдло может ударить меня! Ну надо же это быдло мордатое проучить! — распаляется дед. — Козлина!.. Я могу зарезать вот этого мразоту. Ну а что мне делать?! 

Старика успокаивают двое ментов: 

— Каждый день одно и то же. Все граждане должны выйти из зала.

— Вон они, быдловозы, стоят, улыбаются: ха-ха-ха! — Старик обиженно тычет пальцем в сторону охранников, один из которых только что ударил его по руке.

— Ну так ты возьми и не упрямься. Каждый день ты кричишь: «У меня билет, я никуда не пойду!» Ну ты хотя бы из детского зала выйди.

— Ну я же вышел из зала. Выгнали. Ну а где мне стоять — на улице, что ли?!

— Ладно, Юрий, щас мы пойдём и с гэбэшниками поговорим. Ну только ты больше не залупайся. Ты щас посидишь час, даже меньше, и пойдёшь наверх.

— Врежьте ему, и всё, — подсказывает пассажир. — Кусок говна.

— Ты кого куском говна назвал?!

— Раньше такого не было, — возмущается женщина с костылём. — Сейчас вообще беспредел. Нельзя так делать с людьми. Мы что, немцы, американцы?!

— Палки взяли и ходят, — соглашается другая. — На фронт их!

Послушав разговоры, я спускаюсь на минус первый этаж. Местные коротают время под тепловой завесой на лестничной площадке. Поговорив с людьми, я выясняю, что далеко не все из них бездомные — некоторые приходят сюда по выходным просто потусоваться. «Мне надоело в клубы ходить — и побить могут, и обокрасть. А здесь можно нормально с людьми пообщаться».

Я захожу в туалет и встречаю там Славу. Тут же, красиво прислонившись к стене, на корточках сидит мужичок. Я спрашиваю, можно ли его сфотографировать, он интересуется, для чего.

— Репортаж пишу.

— О чём?

— О самых свободных людях, — отвечает за меня Слава.

Утро

В семь часов уборка заканчивается, я возвращаюсь в зал ожидания и наконец засыпаю. Раз в час в зал заходят полицейские, расхаживают по рядам, спрашивают, кто куда едет, и просят убрать ноги с лавки. Я для виду свешиваю ноги, потом снова устраиваюсь поудобнее до следующей проверки. В очередной раз меня будят около часа дня.

— Куда едем, молодой человек?

Спросонья я не нахожу ничего лучше, как ответить: «На северо-запад», — хотя накануне купил билет до Бологого.

— Ну раз на северо-запад, то поднимайтесь, пожалуйста.

Других выгоняют проще: «А ну пошёл на хрен отсюдова!»

Менты говорят на удивительной смеси матерщины и казённой вежливости. Выходя из зала ожидания, вижу, как они приглашают пройти за собой дедушку с ворохом сумок.

«Поможете органам государственной власти, Сергей Витальевич? Нужно изъять у гражданина наркотические вещества. Сумки ваши мы поможем сдать в камеру хранения».

В туалете я застаю Андрея за бритьём. Он приглашает меня позавтракать. Мы покупаем кофе «3 в 1», Андрей достаёт из чемодана маленький чайник и заваривает мне кофе в бумажном стаканчике. «Пакетик не выкидывай, им размешивать будешь».

На втором этаже я знакомлюсь с Юлей, красивой девушкой 40 лет, хотя я ей не дал бы и тридцати.

— Как спалось? — спрашиваю.

— Я пряталась в туалете женском. А потом поднялась, в зал зашла и спала там до момента, когда всех разбудили в шесть утра.

— Я видел, люди ночью у выхода пережидают. Вам туда нельзя?

— Если выгоняют, то отовсюду.

— Меня не прогоняли.

— Вас просто не знают в лицо.

— Не надо в нашем несчастье кого-то винить, — говорит Виктор Петрович, — мы сами виноваты. «Государство, государство!» Наше горе — оно наше. Понимаете, надо побыть в шкуре и того, и того. Представьте, что вы охранник. Сколько пассажиров с детьми — и тут грязные, пьяные какие-то люди. У него просто приказ — очистить зал. Камеры же! Их наказывают, если вокзал не зачищен.

Сегодня мороз. И завтра будет мороз. И послезавтра. И так — до конца января. Но и мы же ведь тоже ведём себя по-свински. Мы не слышим охранников. Нам нужно услышать друг друга, а так: «Ребята, холодно, будьте милосердны!» — «А вот это быдло мешает».

Они тоже выполняют работу. Как могут. Обратите внимание: они зайдут: «Бу-бу-бу-бу-бу», — мы попрячемся. А потом уже они спрячутся, и все наверх возвращаются.

Я сегодня иду курить, стоит банда охранников, совещаются. Я подхожу, спрашиваю: «О чём местное начальство думает?» — «Мы думаем, как вас вышвырнуть отсюда и чтобы вы двери забыли, как открываются». — «Ой, какие мечты! По-моему, они не сбудутся». — «Да вот мы тоже так думаем».

*Принадлежит компании Meta, которая в России признана экстремистской организацией.