Я нечасто встречался с Лёвой, но при каждой встрече он непременно задавал мне один и тот же вопрос: «Ну как там Люся Ермакова?» Лёва знал, что Людмила Ермакова — специалист по древней японской литературе, ныне профессор японских университетов — это моя однокурсница, и мы с ней в постоянной переписке. Они дружили с Лёвой, дружба началась более 50 лет назад. Сегодня она оттуда, из Японии, просит меня сказать за нее слова про Лёвин «снайперский литературный ум», про его «веселую легкость», про то, как он «смешно и чудесно шутил и никогда никого не обижал при этом». В нем, говорит она сквозь слезы, «сочеталась гордость и кротость».
Вот об этом и я хочу сказать.
Однообразие этих приветствий «ну как там Люся…» было, можно подумать, незатейливым способом пошутить. Но давайте вспомним, что в речи окружающих, в разговорах Лев Рубинштейн придавал особое значение тем выражениям, которые многократно повторялись, речевым штампам и расхожим словечкам. Он их замечал, воспроизводил, пародировал, превращал в прием. Он чуял или понимал — для поэта это одно и то же — что, чем более стерты от повторения слова и выражения, чем меньше в них остается исходного словарного смысла, тем больше в них собирается смысла другого, чем-то очень важного. За этими повторами, за их навязчивостью он чуял большую и темную силу, которая действует на всех нас, но себя не открывает. Мы ей подчиняемся, ее не зная. Социолог скажет: он чуял давление и тяжелое дыхание социального целого с его мощью, непреложностью и непроясненностью. Да, оно такое — если не приручено гражданским обществом, где его сила разобрана и питает тысячи инициатив. У нас же гражданского общества нет.
Его нет, но есть граждане, способные на гражданский подвиг.
Таков Лёва. Он, чуя эту незримую силу, вышел с нею один на один.