Сын врачей, он хотел стать врачом. Летом 1941 года поступил в медицинский институт. Но учиться там не пришлось, учиться пришлось в Ростовском артиллерийском училище, ускоренным курсом. Находилось училище не в захваченном немцами Ростове, а в Нязепетровске Челябинской области, в полуразрушенной церкви. Курсанты ходили в обмундировании с чужого плеча, жили впроголодь, подвергались муштре и учились 12 часов в сутки, а перед сном бежали восемь километров за дровами.
Константин Левин. Фото: Википедия
Двадцатилетний младший лейтенант командовал огневым взводом в 189-м ОИПТД — отдельном истребительном противотанковом дивизионе. Пушки-сорокапятки выкатывали в передовые порядки пехоты на прямую наводку против танков. Стрелять с малого расстояния по танку из маленькой пушечки — смертельный номер: после первого же выстрела танк пушку обнаруживал и уничтожал. «Ствол длинный, смерть короткая».
Младший лейтенант Левин 4 февраля 1944 года был ранен в голову, а ещё через три месяца, в последнем его бою, немецкий танк раздавил его сорокапятку, а осколок перебил ему ногу. Он попытался отрезать висевшую на сухожилиях ногу ножом, но не смог. Всего он воевал четыре месяца.
Год лейтенант с ампутированной ногой лежал в госпиталях. Потом учился ходить на протезе. Когда он начал писать стихи, мы не знаем, многие оставшиеся после него стихотворения не датированы, а самые ранние датированы 1941 годом. Он послал стихи в Литинститут в Москве и после войны был туда принят. Жил в общежитии, потом снимал койку в чужой комнате. Никто никогда не видел его на костылях, и немногие знали, что у немного прихрамывающего студента, ходившего в военной форме без погон, нет ноги.
Он читал свои стихи многим, они дошли и до начальства. Член парткома Союза писателей Лев Ошанин дал отзыв:
«В творческой папке ущербные, чужие нам, вредные декадентские стихи, которые вызывают чувство недоумения и гадливости, — откуда у молодого советского человека эти настроения перестарка, это циничное бормотание! Мне не хочется их цитировать, да и нет нужды, — они известны в Лит. институте, и в основном правильно (хоть, пожалуй, и слишком мягко) уже оценены рецензентом В. Казиным — непонятно, как человек с такими настроениями попал в Лит. институт Союза Советских писателей, непонятно, зачем коллекционировалось его упадочное дрянцо. Эти стихи — наглядный аргумент о неблагополучии, эстетстве и космополитизме, свившем гнездо себе на творческой кафедре Лит. института».
В благолепной биографии советского классика Ошанина в Википедии об этом доносе ничего не сказано. Сам Ошанин был на войне несколько иначе, чем разоблаченный им космополит Левин, — выезжал в командировки по линии Политуправления читать свои стихи. Потом выпустил то ли 50, то ли 70 сборников стихов и трехтомное собрание сочинений, написал Гимн демократической молодёжи, получил Государственную премию, звание почётного гражданина Рыбинска и даже памятник на набережной. Почему-то он там стоит в золотых ботинках. А неизданный Левин перед смертью по просьбе друзей начитывал свои стихи на магнитофон.
Лев Ошанин. Фото: yarwiki.ru
Младшего лейтенанта с его «упадочным дрянцом» прорабатывали на общем собрании, очевидец вспоминает, что он стоял прямой и спокойный, не каялся и свою вину не признал. Боевого офицера, потерявшего ногу в бою, исключили из Литинститута.
Кроме стипендии и инвалидной пенсии, доходов у него не было. Как жить? Он тут же написал два десятка кондовых патриотических стихов и предъявил их начальству, но бдительный тов. Ошанин не поверил в столь быстрое перевоспитание. Год бывший артиллерист ходил на своём протезе по чиновникам Союза писателей и наконец был восстановлен на птичьих правах, на заочном отделении. К этому времени он уже потерял интерес к учебе. А может, стало противно.
Семнадцать лет он жил в Москве без собственной жилплощади, то в общежитии, то в углах на съём.
Бедность и бездомность на его облике не отражались: люди запомнили его спокойным, доброжелательным, уверенным в себе и элегантным, хотя, видимо, он имел только один костюм.
Он много ухаживал за женщинами и одновременно был завсегдатаем рюмочных и пивных. В пивных не раз затевал драки. «Вино мне, в общем, помогало мало, / И потому я алкашом не стал». По ночной заснеженной Москве однажды гулял с приятелем и, видя, как тот припрыгивает от мороза, пошутил: «Ах да, у тебя же ведь обе подошвы мерзнут…»
Его знаменитое стихотворение «Нас хоронила артиллерия», строка из которого выбита на его могильном камне вместе со словами «наш друг — поэт», в первоначальной версии имело несколько четверостиший, потом исчезнувших. В первой версии упоминался неспящий в ночи генералиссимус, думающий о своих молодых солдатах. Владимир Корнилов вспоминал, как в фойе кинотеатра Левин почти беззвучно спросил его, кивнув на портрет Сталина: «Какая есть рифма к слову «вождь»? — «Вошь».
Со скрипом окончив Литинститут, так и не простивший его и на госэкзамене презрительно поставивший ему «тройку», он больше никогда никуда не стремился попасть, подняться, пробиться, а тридцать оставшихся ему лет жил на небольшие деньги, которые зарабатывал внутренним рецензентом в издательстве «Советский писатель», литконсультантом в Союзе писателей и в журнале «Смена». Он писал отзывы на стихи, которые по почте присылали в Союз и журнал начинающие поэты и непоэты. Свои стихотворения он никуда не посылал и никому не предлагал.
Последние три года своей жизни он боролся с болезнью и все чаще ездил на Каширку. Последнее его стихотворение датировано августом 1984 года — за три месяца до смерти.
О Константине Левине почти не осталось воспоминаний. Некому вспоминать. Он был холостяк, не имел жены и детей. Его родители развелись и умерли. О нем письменно вспомнили только три человека: поэты Корнилов и Соколов и Моисей Дорман, лейтенант противотанковой артиллерии в 1944–1945 годах. И больше нет воспоминаний.
Но есть ещё наградной лист младшего лейтенанта Левина, рассекреченный через 23 года после его смерти и публикуемый обычно с сокращениями, потому что публикаторы стараются скрыть косноязычие документа. Но тут стыдиться нечего.
«Тов. Левин за время прохождения службы в дивизионе показал себя исключительно бесстрашным офицером. Его взвод не раз отражал яростные атаки врага, громя его живую силу и технику противника. В последних наступательных боях 28–29 апреля 1944 года в районе дер. Таутосчий Пургул Фрумос (Румыния), отражая крупные контратаки противника, поддерживаемые танками и самоходными орудиями, тов. Левин лично командовал орудием, которое находилось на прямой наводке, и в упор расстреливал обнаглевшего врага. В этот день его орудие уничтожило 3 огневых точки противника, подбило один вражеский танк марки «Тигр», рассеяло и уничтожило более роты гитлеровцев. Из своего орудия т. Левин вёл сокрушительный огонь до последнего момента, когда вражеские танки, зашедшие с флангов, открыли сокрушительный огонь по орудию т. Левина, который от вражеского снаряда был тяжело ранен. За доблесть и мужество в боях, за умелое воспитание подчиненных в духе преданности партии Ленина — Сталина т. Левин достоин правительственной награды — ордена Отечественной войны I степени. Командир 189 ОИПТД майор Кокоуров».
Могила Константина Левина. Фото: polkrf.ru
Нас хоронила артиллерия.
Сначала нас она убила.
Но, не гнушаясь лицемерия,
Теперь клялась, что нас любила.
Она выламывалась жерлами,
Но мы не верили ей дружно
Всеми обрубленными нервами
В натруженных руках медслужбы.
Мы доверяли только морфию,
По самой крайней мере — брому.
А те из нас, что были мёртвыми, —
Земле, и никому другому.
Тут всё ещё ползут, минируют
И принимают контрудары.
А там — уже иллюминируют,
Набрасывают мемуары…
И там, вдали от зоны гибельной,
Циклюют и вощат паркеты.
Большой театр квадригой вздыбленной
Следит салютную ракету.
И там, по мановенью Файеров,
Взлетают стаи Лепешинских,
И фары плавят плечи фраеров
И шубки женские в пушинках.
Бойцы лежат. Им льёт регалии
Монетный двор порой ночною.
Но пулемёты обрыгали их
Блевотиною разрывною!
Но тех, кто получил полсажени,
Кого отпели суховеи,
Не надо путать с персонажами
Ремарка и Хемингуэя.
Один из них, случайно выживший,
В Москву осеннюю приехал.
Он по бульвару брёл как выпивший
И средь живых прошёл как эхо.
Кому-то он мешал в троллейбусе
Искусственной ногой своею.
Сквозь эти мелкие нелепости
Он приближался к Мавзолею.
Он вспомнил холмики размытые,
Куски фанеры по дорогам,
Глаза солдат, навек открытые,
Спокойным светятся упрёком.
На них пилоты с неба рушатся,
Костями в тучах застревают…
Но не оскудевает мужество,
Как небо не устаревает.
И знал солдат, равны для Родины
Те, что заглотаны войною,
И те, что тут лежат, схоронены
В самой стене и под стеною.
1946.1981
Мы непростительно стареем
И приближаемся к золе.
Что вам сказать? Я был евреем
В такое время на земле.
Я не был славой избалован
И лишь посмертно признан был,
Я так и рвался из былого,
Которого я не любил.
Я был скупей, чем каждый третий,
Злопамятнее, чем шестой.
Я счастья так-таки не встретил,
Да, даже на одной шестой!
. . . . . . . . . . . . .
Но даже в тех кровавых далях,
Где вышла смерть на карнавал,
Тебя — народ, тебя — страдалец,
Я никогда не забывал.
Когда, стянувши боль в затылке
Кровавой тряпкой, в маяте,
С противотанковой бутылкой
Я полз под танк на животе,
Не месть, не честь на поле брани,
Не слава и не кровь друзей,
Другое смертное желанье
Прожгло мне тело до костей.
Была то жажда вековая
Кого-то переубедить,
Пусть в чистом поле умирая,
Под гусеницами сгорая,
Но правоту свою купить
Я был не лучше, не храбрее
Моих орлов, моих солдат,
Остатка нашей батареи,
Бомблённой шесть часов подряд.
Я был не лучше, не добрее,
Но, клевете в противовес,
Я полз под этот танк евреем
С горючей жидкостью «КС».
1947
Твоя годовщина, товарищ Степанов,
Отмечается в тишине.
Сегодня, небритый, от горя пьяный,
Лежу у моря, постлав шинель.
Все пьют тут просто — и я без тостов
Глотаю жёлтый коньяк в тоске,
Черчу госпитальной тяжёлой тростью
«Сорокапятку» на песке.
Сейчас ударит сквозь репродуктор
«Вечною славою» Левитан.
Над чёрной феодосийской бухтой
Четыре дня висит туман.
На контуры воспоминаний вначале
Я нанесу Уральский хребет.
Не там ли «нулёвкой» нас обкорнали,
По норме девятой сварили обед?
Не там ли морозим щеки на тактике,
Не там ли пристреливаем репера
И вместе сидим на «губе»? И так-таки
Утром однажды приходит: «Пора».
Свежей кирзой запахнет в каптёрке.
Сорок курсантов, сорок мужчин
Погоны нацепят на гимнастёрки —
Дорого стоящий первый чин…
И ты усмехнешься мне: «Ясно-понятно,
Фронт — не миниатюр-полигон».
Младшие новенькие лейтенанты,
Вместе влезаем в телячий вагон.
И он сотрясается той же песней,
Какой нас год донимал старшина.
Армянские анекдоты под Пензой
Сменяют дебаты про ордена.
Ещё наши груди таких не знали.
Лишь Васька Цурюпа, балтийский бес,
Отвинчивает с гимнастерки «Знамя»,
Мелком и суконкой наводит блеск.
В артиллерийских отделах кадров
Растут анкетные холмы.
С пустой кобурою и чистой картой
В свои батареи приходим мы.
Мы наступаем Манштейну на пятки,
И, педантичны, как «ундервуд»,
Щёлкают наши «сорокапятки»,
Что «прощай, Родина» в шутку зовут…
Тогда-то на эти координаты,
На этих юных, стойких орлят
Спускают приземистых «фердинандов» —
Надежду и копию фатерланд.
Самоуверенны, методичны —
Единый стиль и один резонанс, —
Железная смертная мелодичность
С холмов накатывает на нас.
И понял я: все дорогие останки,
Родина, долг, офицерская честь, —
Сошлись в этом сером тулове танка,
Пойманном на прицеле шесть…
. . . . . . . . . . . . .
Неделю спустя, в бреду, в медсанбате,
Закованный в гипс, почти как в скафандр,
В припадке лирических отсебятин
Я требовал коньяку и «гаван».
И только в лазоревом лазарете
Прошу сестру присесть на кровать.
И начинаю подробности эти
Штабистским слогом ей диктовать.
О нет, никогда таким жалким и скудным
Ещё не казался мне мой словарь.
Я помню: в эти слепые секунды
Я горько жалел, что я бездарь.
Но всё-таки я дописал твоей маме,
Чей адрес меж карточек двух актрис
Нашёл я в кровавом твоём кармане,
В памятке «Помни, артиллерист».
Но где-то, Валя, на белом свете,
Охрипши, оглохши, идут в поход
Младшие лейтенанты эти —
Тридцать восьмой курсантский взвод.
Россию стянули струпья курганов,
Европа гуляет в ночных кабаре —
Лежат лейтенанты, лежат капитаны
В ржавчине звёздочек и кубарей…
Сидят писаря, слюнят конверты
(Цензура тактично не ставит штамп),
И треугольные вороны смерти
Слетаются на городской почтамт.
И почтальонши в заиндевелых,
В толстых варежках поскорей
Суют их в руки остолбенелых
И непрощающих матерей.
И матери рвут со стены иконы,
И горькую чёрную чарку пьют,
И бьют себя в чахлую грудь, и драконом
Ошеломлённого бога зовут.
Один заступник у их обиды —
Это «эрэсов» литой огонь!
Богиня возмездия Немезида
Ещё не сняла полевых погон…
1945.1947
Был я хмур и зашёл в ресторан «Кама».
А зашёл почему — проходил мимо.
Там оркестрик играл и одна дама
Всё жрала, всё жрала посреди дыма.
Я зашёл, поглядел, заказал, выпил,
Посидел, погулял, покурил, вышел.
Я давно из игры из большой выбыл
И такою ценой на хрена выжил…
1969
Остаётся одно — привыкнуть,
Ибо всё ещё не привык.
Выю, стало быть, круче выгнуть,
За зубами держать язык.
Остаётся — не прекословить,
Трудно сглатывать горький ком,
Философствовать, да и то ведь,
Главным образом, шепотком.
А иначе — услышат стены,
Подберут на тебя статьи,
И сойдёшь ты, пророк, со сцены,
Не успев на неё взойти.
70-е
{{subtitle}}
{{/subtitle}}