Смерти нет

Трудность, почти невозможность очерка о Марье Васильевне Розановой — в том, что надгробное слово должно быть достойно умершего, а встать на уровень Розановой немыслимо, она была такая одна. Ну, вот Герцен мог. Герцен и приходит мне на ум: «Вступая в мир Греции, мы чувствуем, что на нас веет родным воздухом. Мир греческий, в известном очертании, из которого он не мог выйти, не перейдя себя, был чрезвычайно полон; у него в жизни была какая-то слитность, то неуловимое сочетание частей, та гармония их, пред которыми мы склоняемся, созерцая прекрасную женщину. Вы можете еще таких людей найти, которым вообще все здоровое противно, — такие искаженные организации, которые только неестественное наслаждение считают за истинное; это — дело психической патологии. Для нас, напротив, все величие греческой жизни — в ее простоте, скрывающей глубокое понимание».

Когда я впервые прочел Синявского (в сборнике «Цена метафоры», 1988, — первая официальная советская публикация Аржака и Терца), когда я увидел Розанову и Синявского живьем, когда я попал в особняк Гюисманса в Фонтене-о-Роз и увидел его убранство, включая плакат «Нас Рать!» на стене, когда я погрузился в подаренную ею подборку «Синтаксисов» («Критика. Публицистика. Полемика») — на меня повеяло именно родным воздухом, воздухом нормального, не в сорокинском смысле, а в почти забытом подлинном.

В русском диссидентстве, да что там — в русской интеллигенции, да что там — вообще в России величайшей редкостью стало именно психическое здоровье: кругом искаженные, перекрученные люди, комплексы, обиды, хроническое чувство вины, дисгармония на каждом шагу — а Розанова, ее журнал, ее дом, кольца и браслеты, платья и жакеты, ее готовка и рукоделье, ее муж, сын, внучки, все было абсолютно гармонично, и ничто на вас в этом мире не давило. Я знаю, хотя совершенно не понимаю этого, — что некоторые люди ее упорно не любили. Она и сама сказала мне как-то: «Не поверите, но некоторые считают меня очень плохим человеком» — и усмехнулась, как Очень Плохой Человек. Но я всегда чувствовал себя рядом с ней, как будто из ужасной бесприютной метели попал наконец в теплый московский дом, как будто я попал в сказку и даже в сказ: «Танюшка и занялась разбирать эти штучки. И вот диво — которую примеряет, та и по ней. Мамонька, сколь хорошо тятино-то подаренье. Тепло от него, будто на пригревинке сидишь, да еще кто тебя мягким гладит».

И я знаю, все знали, что жизнь ее была нелегкой и временами трагической, что после ареста Синявского, когда она осталась одна с годовалым Егором, соседи плевали ей в суп, что эмигрантская травля бывает болезненней всякой иной, потому что травят, в общем, свои, знающие все твои уязвимости; им с Синявским доставалось едва ли не больше всех в третьей эмиграции — как от консерваторов, так и от закосневших в святости либералов, эталонных страдальцев, торквемад и немезид.

Синявский и Розанова в равной мере не умели говорить то, что от них хотели услышать; живая естественность вырывалась из любых партийных рамок. А вот в их доме — и, после Синявского, в компании Марьи Васильевны — всегда можно было сказать все, что угодно, не ломая себя и не насилуя. Вся русская жизнь давно стоит на больных, извращенных основаниях, управляется садомазохистской сектой, чего ни скажи — обязательно тебе заорут «Предатель!», или «Русофоб!», или «Детоубийца!», или «Оскорбитель матерей!». Синявскому все время орали что-то подобное, он в «Спокойной ночи» это прекрасно описал. Он-то и приучил меня к мысли — и очно, и заочно, — что писатель всегда преступник, а модернист всегда предатель. И вот рядом с Марьей Васильевной можно было сбросить мерзкое навязанное чувство вины, как бы растереть застывшие в наручниках руки. Она умела дать сдачи, кто бы спорил, но не умела и не желала присоединяться к травле. «Два необходимых и достаточных критерия для хорошего человека — во-первых, никогда не присоединяться к травле, а во-вторых, не слишком уважать себя за это». Эти ее великие слова я проверял многажды, и никогда эти критерии меня не обманули.

«Почему синтаксис? Потому что синтаксис — самый точный портрет характера, человека, страны. Вот русский синтаксис, как русское пространство, безразмерен, неструктурирован — никто не умеет рассказать о себе коротко. От точки до точки — как в Сибири от станции до станции». «Никакие несчастья человека не закаляют и не воспитывают. Он просто начинает больше и лучше думать о себе».

Я спросил однажды: красивой женщине, наверное, легче жить? Вошла, обаяла всех…

— Нет, гораздо труднее. Вошла, и каждый думает: почему она не его?

Помнится море ее точных слов, формул, всегда глубоких, всегда припечатывающих. Она раздаривала их с щедростью богатого человека и сама забывала. Вспоминается ее гениальное самоопределение: «Вас всех нашли в мышиной норе, а меня купили в игрушечном магазине». И вспоминать ее хочется весело, потому что и сама себя она называла веселой вдовой, вслед за Надеждой Яковлевной Мандельштам. Она не оскорбляла память Синявского причитаниями, хотя потому именно и не могла разбирать его архив, что начинала плакать и не могла работать. Они могли шпынять друг друга как угодно, но это была идеальная семья. Согласно ее собственной формулировке, «такое взаимно безвыходное положение называется любовью».

Сказать, что Розанова никогда ничего не боялась, было бы оскорбительно — ничего не боятся только тупые люди без воображения. Но впечатление бесстрашия она тем не менее производила, потому что изменить себе боялась больше, чем ослушаться общественного мнения или российского государства. «Я люблю своих врагов, я испытываю к ним гельминтологическое любопытство, я их дразню, я с ними играю!» — это был еще один ее способ отсеивать людей непросвещенных: некоторые спрашивали, что такое гельминтологическое.

Хочется поделиться какими-то ее ноу-хау, тайными секретами и рецептами счастья. Но кто же сумеет, как она, дарить подарки, таинственные и сказочные? Андрею, старшему моему, названному в честь Синявского, подарила на двенадцатилетие очень старую французскую записную книжку с адресом, написанным на первой странице полудетским, полуженским почерком: только адрес — и ничего.

— Сходи по этому адресу, там тебя ждет важное.

Тогда не сходили, слишком коротко были в Париже, но еще сходим.

А из рецептов — она гениально готовила все, и не только готовила, но и украшала: художница, ювелир, дизайнер — обладала врожденным чувством формы. И блюда, ею приготовленные, всегда были эффектны — берем дыню, отрезаем половину, вычищаем семечки, заливаем кагором или иным сладким вином, по краям раскладываем морскую соль и крупно молотый перец. Нежнейший и острейший вкус!

Она была крестной матерью Андрея и сразу после крещения, когда в храме кого-то отпевали и вдова громко рыдала, она — даже не утешала ее, а убеждала и настаивала:

— Не нужно плакать! Пожалуйста, не плачьте! Смерти нет!

Как писал Синявский в «Кошкином доме», вот и название.

Марья Васильевна! Если вы вдруг читаете… а вы, может быть, и читаете, хотя у вас там сейчас дел полно, очень уж все запущено… Знайте, что я не литератор, а человек, что я реву и реву.

Впрочем, вы знаете, вы все знаете.

* Внесен Минюстом РФ в реестр иностранных агентов.