В присутствии указанного зла

От «обезьяны Господа» к сатане 

— Мария, я прочитала, что в сфере ваших научных интересов есть историко-культурная психология. Вы психолог по образованию, но кандидатская диссертация у вас была по истории, точнее — по социальной антропологии. Это интересное сочетание. Возможно, поэтому так интересно читать вашу книгу «Охота на ведьм. Исторический опыт интолерантности». Как я понимаю, книга выдержала уже второе издание, и ее уже снова нет в продаже.

— Тема, увы, актуальна. Как говорил великий Юрий Лотман: «Вечное всегда носит одежды времени». Процессы над ведьмами, к сожалению, не ушли вместе со Средневековьем, они периодически повторяются в истории человечества. Вот я сейчас сказала фразу, к которой все давно привыкли, — любое мракобесие и невежество мы всегда связываем с «темным» Средневековьем. 

Известный историк ментальности Арон Гуревич в своих работах убедительно показывает, что парадоксальным образом дело обстоит совсем не так. Самый большой подъем демономании и гонений на ведьм приходится на период позднего Возрождения и начала эпохи Просвещения. Это было время, когда в обществе происходили интенсивные перемены, когда менялся уклад жизни и в европейских государствах шли процессы централизации власти, когда проводились различные религиозные реформы, Реформация и Контрреформация, каждая по-своему вела борьбу за людские души.

То есть в период Средневековья, конечно же, ведьмы тоже преследовались, но не более, чем все еретики. А вот уже в буквальном смысле маниакальная охота и массовые репрессии начались только в конце XVI века.

— Это и в самом деле звучит парадоксально — само сочетание слов «просвещение» и «охота на ведьм». Просвещение — это развитие, культура, и вдруг такой шаг назад… Как вы это объясняете?

— Я не знаю, назад ли это шаг, идет ли вообще гуманизация нравов в истории как глобальное поступательное движение. Потому что «охота на ведьм» в широком смысле слова возникала в разные времена. В соответствии с обстоятельствами времени и места врагами объявлялись то ведьмы, то иезуиты, то пособники мирового капитализма, то коммунисты, то сионисты… Но до этого возникали идеи, претендующие на статус абсолютной истины, и в свете этой абсолютной истины провозглашалось, как правильно верить и во что должно верить, мир поляризовался на «правильных» и «неправильных», оттенки и подробности исчезали.

«Великие практики» рьяно брались за создание идеального мира, какой там неурожай, голод или цена жизни меленького человека — все меркнет, когда идет борьба с грядущим царством Князя Тьмы.

— И как побочка — те, кто неправильно верит, — враги?

— Те, кто неправильно верит, по мнению «правильных», — это скверна, от нее нужно очиститься. В XVI веке охота на ведьм набирала силу на фоне религиозных преобразований. Движение Реформации стремилось к возвращению первоначального апостольского христианства и искоренению остатков язычества. Ответное движение — Контрреформация, породившее орден иезуитов с его строгой дисциплиной, аскетизмом и отречением от земных радостей «К вящей славе Господней!». Они, по сути, в отношении человека выдвигали требования почти что те же, что и Реформация: безоглядная вера, нестяжательство и беспощадность к тем, кого считали вероотступниками.

В это же время складывается новая концепция дьявола, на протяжении всего Средневековья его боялись, он строил всяческие козни, но был отнюдь не всесилен, был «обезьяной Господа». К концу же XV — в XVI веке он представляется Князем Тьмы. И признанные врагами начинают считаться «пособниками дьявола».

— Который теперь уже не просто гримасничающая обезьяна, а практически конкурент Господу — такой же всемогущий?

— Всемогущий и страшно опасный, а «они» вместе с ним вступили в заговор против всего человечества! И здесь развитие цивилизации, рост культуры никак не помогают.

Враг ясен!

Знаете, вот я как-то читала одну из работ выдающегося психолога, психоаналитика Эрика Эриксона, где он дает свой анализ того, почему немцы пошли вслед за Коричневым Дудочником. Эриксон пишет: «Предполагать, что национал-социализм появился вопреки интеллектуальному величию Германии, — значит совершать роковую ошибку. Нет, он был естественным результатом особой социальной — или, скорее, асоциальной — ориентации ее великих людей». Я не сразу поняла Эриксона. Пришлось вчитаться внимательнее.

Великие философы, поэты-романтики, писатели и общественные деятели чувствовали и мыслили в олимпийском масштабе, им близок был космополитизм с его принятием многообразия мира, у них не было страхов утраты своей культуры, самости, они легко соединяли немецкое и общечеловеческое. С высоты полета своей мысли они не заметили чаяний и комплексов обычных немецких бюргеров, которые ощущали угрозу своей идентичности, чувствовали себя обиженными и ущемленными в правах после поражения в Первой мировой войне, воспевали «тевтонский дух», пытались «игнорировать иноземные соблазны и превратиться в «немца» чистейшей воды».

Не понимали и даже не представляли, что можно, оказывается, быть обиженными настолько, чтобы поверить в заговор евреев или банкиров, которые уничтожают Германию. «Мир… был застигнут врасплох, когда этот духовный шовинизм постепенно обернулся милитаризмом» (Э. Эриксон, «Детство и общество», гл. 9 «Легенда о детстве Гитлера»).

Социальный заказ на поиск ведьм возник в обществе, стоящем на пороге больших преобразований, когда все нестабильно, когда возникают новые трудности, в среде, которая отказывается разбираться в превратностях и новшествах сложного мира. Рушится все привычное, и непонятно, неопределенно все вокруг, и виноватыми могут оказаться кто угодно: в одном месте это ведьмы, в другом — шотландцы, потом масоны, евреи и так далее…

— Указали нам: вот конкретное зло, убьешь его, изничтожишь — и сразу станет легче? 

— Да, надо искать виновного, и тут на помощь приходит какой-то актуальный социальный миф, который объясняет, что происходит в сегодняшнем дне. И эти социальные мифы удивительным образом имеют свое жестокое обаяние, потому что не требуют объяснений. Они упрощают картину мира, все становится понятно. Они не требуют много знаний и аналитической проработки, потому что по сути своей иррациональны.

Социальный миф становится реально действующей политической силой, провоцируя охоту на мифических врагов и запуская совсем не мифический, а реальный маховик репрессий. Мы знаем, к чему привели миф о Протоколах сионских мудрецов или мифы о врагах народа в сталинское время.

Господин политик миф

— В книге вы приводите цитату французского историка Мишеля Леруа: «Сила мифа о заговоре — в том, что он способен объективировать зло, наделять его лицом и именем». Но как происходит выбор именно этих, а не других лиц и имен?

— Кто попадает на роль ведьм и почему? Историки, проанализировав материалы многочисленных судов над ведьмами, пришли к выводу о том, что во времена разгула репрессий практически любой и каждый может оказаться «ведьмой», при этом те, кто был обвинен в колдовстве, не отличались ранее какими-либо выраженными особенностями поведения, а кто постоянно привлекался к суду за всяческие нарушения порядка, не обвинялись в колдовстве. Их проступки были очевидны, «ведьминские» же проделки потаенны, их надо разоблачить, вытащить на свет божий.

В охоте на ведьм присутствует некий иррациональный момент. Когда вина человека абсолютно доказана, он отвечает за нее по закону. При обвинениях же в ведовстве, в порче, в заговоре с дьяволом общество настолько напугано, что казнит «ведьму» даже не за преступление, а за саму возможность его совершить. Мифический враг совершает иллюзорные преступления, а вот процесс дознания — реальность. Как говорил Леруа: «Миф только называет противника, но никогда не определяет его слишком четко. Излишняя конкретизация делает врага менее опасным».

— Как много сразу приходит аналогий…

— Да! Как говорил Станислав Ежи Лец: «Самый кровавый бой — бой призраков». При том, что охоту на ведьм можно назвать террором, массовым безумием, мракобесием, ее никак нельзя назвать беззаконием. Юридическая сторона преследований была четко продумана, все было обосновано и предусмотрено всегда. Уже в «Молоте ведьм» было очерчено, что преступления ведьм требуют особого порядка судебного разбирательства.

Ко второй половине XVI века, когда преследование еретиков перерастает в массовые репрессии, законодательство «совершенствуется». В ранг закона возводится судебный произвол — вводятся новые нормы, по которым свидетелем обвинения может стать любой человек, даже тот, кто раннее был обвинен в лжесвидетельстве. В дело идут призрачные показания — свидетельства честных граждан, что точно видели дух или призрак подозреваемого, который мучил их или отплясывал на шабаше. При этом

Охота на ведьм ведется всецело в рамках закона. При этом рамки закона специально подгоняются и расширяются под нее. Против ведьм в XVI веке принимаются показания малолетних детей, появляются дети-обвинители, которые разоблачают своих соседей, родственников, даже родителей. Как тут не вспомнить о Павлике Морозове, а это уже совсем недавняя история — начало 1930-х годов XX века.

Школьник, получивший в советской пропаганде известность как пионер-герой, который якобы донес на родного отца, сказав, что тот помогает сосланным кулакам и препятствует созданию колхоза в деревне и за это был убит своими родственниками. Дед Павлика Морозова, его бабушка, двоюродный брат и дядя были обвинены в преступлении, объявлены террористами и приговорены к расстрелу. В 80-х годах оставшиеся в живых очевидцы, в том числе и учительница Павлика, рассказывали, что он никогда не был пионером (в селе тогда еще не было пионерской организации), был дремуче неграмотен, отец ушел из семьи, и мальчик в отместку донес на него.

Британский антрополог Катриона Келли проследила эволюцию сообщений о Павлике Морозове от раздела происшествий в местных газетах до статей в центральной прессе, воспевающих подвиг пионера-героя. Семейная трагедия превратилась в миф о непримиримой классовой борьбе внутри семьи. Я не люблю злоупотреблять словом «архетип», но большевистский миф о мальчике, донесшем на родного отца, следовал архетипическим архаичным сюжетам: сын против отца, отцеубийство, сыноубийство, детоубийство — универсальные образы, мотивы, которые срабатывают на протяжении многих веков. Советская пропаганда «забыла», что вместе с Павликом был убит и его младший брат, — герой должен был быть один.

На тех же струнах души — «убиенный врагами-нелюдями ребенок» — играет совсем недавняя история-фейк 2014 года о распятом украинцами мальчике. Социальные мифы апеллируют не к рацио, а прежде всего к эмоциям, я думаю, что и дагестанцы пошли искать в аэропорту евреев потому, что им было сказано, что они убивают палестинских детей. И я уже не говорю сейчас о «всемирном сионистском заговоре», в котором настойчиво фигурируют ритуальные убийства и кровь христианских младенцев.

Мифу, опирающемуся на архетип убиенного ребенка, не требуется уже никаких доказательств, он удивительно устойчив против рациональных данных. Даже если показать, что описываемого события не было или что на самом деле все по-другому, какой-то осадок остается — как недоверие к информации, готовность поверить в самые абсурдные наветы.

— Да, я, как раз читая вашу книгу, думала о том еще, как сохраняется лексика инквизиции. В XVI веке было «враг рода человеческого». Потом, наверное, — «враг человечества». А потом уже — народа?

— Я не знаю точно, но суть одна: ведьма — самый опасный враг, потому что она вступает в заговор с дьяволом против всего человеческого рода. Когда есть враги такого масштаба, поиск их и всеобщая подозрительность неизбежны. Общество разделяется на своих и чужих, и чужие очень быстро становятся еще намного более чужими, чем было раньше. Их уже вытерпеть сложно, и тут возникают вопросы вроде: пьют ли они кровь христианских младенцев или не пьют? 

Были попытки как-то втиснуть объяснение охоты на ведьм в какую-либо теорию — например, сказать, что это антифеминистская история. Но в разгар репрессий попадали и мужчины, и женщины, и старые, и молодые, и симпатичные, и не очень.

— Может быть, есть еще критерий, о котором говорит, в частности, канцлер, архиепископ Вюрцбурга, слова которого вы приводите в своей книге, — на роль ведьм попадают «лучшие и наиболее привлекательные»? Да и в годы сталинских репрессий был уничтожен, как принято говорить, именно «цвет нации», лучшие умы.

— Когда террор уже набрал обороты, повторюсь, жертвой может стать любой. Обратите внимание: можно говорить, что было, например, вырезано крестьянство при коллективизации. Причем именно зажиточный его слой, который был проводником новых идей и новых технологий, который становился зарождающейся российской буржуазией. И наверное, первыми жертвами террора становились люди яркие, которые как-то выделялись из общего строя, которые допускали разномыслие и не боялись высказываться вслух.

Но после первых во враги попадали уже люди из совершенно разных слоев населения — «и праведник там, и злодей», и белогвардейцы, и пламенные революционеры, и работники НКВД. Вот, казалось бы, только вчера они пытали своих жертв, а сегодня уже сами жертвы.

Те, кто призывает навести порядок жесткой рукой по самым строгим меркам, часто не додумывают, что и сами могут под эту руку попасть.

И поэтому все попытки реконструировать социально-психологический портрет «типичной ведьмы» обречены на неудачу. Миф создает общую установку на поиск врага, создается атмосфера подозрительности, в такой обстановке на любого человека может пасть любое обвинение.

Парадоксальная вещь, но, по сути дела, 

Человечество знает самые разные «охоты на ведьм», которые плодили своих врагов, а эти враги сразу обретали особый статус маргинала, нелигитимного существа вне общества, которого даже защищать нельзя.

Всеобщая подозрительность достигает высочайшего градуса: «Никогда нельзя предвидеть, что может угрожать руководству и народу когда-либо в будущем». Это цитата не из ведовских процессов XVI—XVII веков, это высказывание нацистского теоретика и губернатора Польши Ханса Франка. Эту цитату приводит в одной из своих работ Ханна Арендт, немецкий философ, которая ввела в обиход понятие «банальность зла». И она говорит: «По логике террора, обвиняемый «уничтожается как юридическое лицо». К нему неприменимы обычные юридические практики. Он, как мы помним, не может оправдаться, у него нет адвоката, а судопроизводство сводится к формальностям.

И что очень важно, 

«Посредством уничтожения опасных лиц служба безопасности хочет отвратить опасность, угрожающую нации, независимо от того, какое преступление могли бы совершить эти люди», — здесь я снова цитирую Арендт.

Врага народа в силу исключительности его преступления можно расстрелять без суда и следствия, судьбу таких преступников решают специальные «тройки», как это было в СССР. С обычным вором-грабителем-убийцей так нельзя, а с преступником, возведенным в статус «ведьмы», который ставит его вне закона, можно. Ради такого чрезвычайно опасного преступника стоит подправить законодательство, сделать его более быстрым на расправу, более радикальным и суровым. Так запускается маховик репрессий.

Вино для палача, или Предостережение обвинителям

— В своей книге вы приводите слова жестокого инквизитора XIV века Оймерика, который жаловался: перевелись богатые еретики, на что же жить бедной инквизиции? Как только стало меньше денег, охота на ведьм пошла на спад? Бедная инквизиция? Если бы можно было поставить здесь смайлик грустной улыбки, я бы поставила.

— Экономическая смазка репрессивному механизму необходима — доносчик получал изрядную долю из имущества осужденного. 

Сохранились расценки и подробные счета, где во франках, шиллингах, флоринах, рейхсталерах, в английских и шотландских фунтах аккуратно прописываются цены на обезглавливание, удушение, сожжение, колесование, выжигание клейма, выставление к позорному столбу и на другие «услуги» судопроизводства, которые страшно называть…

— То, что вы уже назвали, тоже очень страшно…

— Но, как считалось, не страшнее того, что им было уготовано дьяволом. Вот кардинал Беллармино объяснял: «Лишение закоренелых еретиков жизни в конечном счете идет им на пользу, ведь чем дольше они живут, пребывая в своем заблуждении, тем больше людей совращают и тем на большие проклятия себя обрекают». Поэтому осужденные платили за все, вплоть до сопутствующих накладных расходов, — были цены на установку столба, на пеньковую веревку, которой скручивали жертву, на торф и деготь для костра и даже на вино для тюремщиков…

— То есть еще и премия такая…

— Да, они же занимаются «вынужденной самозащитой» общества от дьявольских заговоров и спасают заблудшие души. «Какое бы наказание мы ни назначили ведьмам, — писал в XVI веке юрист и экономист Жан Боден, — …это ничто по сравнению с мучениями, которые уготовил им Сатана, не говоря уж о вечной агонии, которая приготовлена для них в аду, поскольку земной огонь не может гореть более часа или около того, пока ведьма не умрет».

Повсюду до казни заключенные подвергались изощренным пыткам; даже в Англии, где пытка запрещалась обычным правом, в судах над ведьмами практиковались различные издевательства. А еще регламентировались способы казни и последние «милости», такие как удушение перед сожжением или замена сырой, медленно горящей древесины в костре на сухую. В Нейссе (Силезия) 

Опыт преследования ведьм внес свою лепту в «пыточное мастерство» всех последующих «охот на людей».

— Но всегда были люди, которые пытались спасти жертв этой безумной охоты. Мне из вашей книги запомнился личный врач герцога Вильгельма Иоганн Вейер.

— Да, интересно, что один из самых громких протестов прозвучал из рядов самих гонителей. Фридрих фон Шпее (1591–1635), иезуит, профессор теологии, всю жизнь провел в эпицентре немецких судов над ведьмами, и в течение нескольких лет его обязанностью было исповедовать перед казнью обвиненных в колдовстве. В какой-то момент он, очевидно, переосмыслил происходящее и многое сделал для защиты жертв. Конечно, он подвергся гонениям, сидел в тюрьме. Умер, заразившись чумой в Трире, будучи приходским священником у прокаженных.

Судебный чиновник Рейнбаха Герман Лоэр написал трактат «Предостережение обвинителям», в котором описал беззаконие судов, обреченность жертв, садизм и ужас пыток, а также теологическую несостоятельность теории колдовства. Он едва спасся, сбежав в Амстердам. Его трактат в 1592 году был уничтожен инквизицией прямо в типографии. В течение 300 лет эта работа считалась погибшей (пока не была в конце ХIХ века частично обнаружена). Но все годы о ней помнили, на нее ссылались, с ней полемизировали. Одна лишь память о трактате К. Лооса вела войну с мракобесием.

— Но охота на ведьм пошла на спад все-таки благодаря экономическим причинам?

— Однозначного ответа нет. Экономические причины важны, но… Вспомним знаменитого «главного охотника на ведьм» Метью Хопкинса, непревзойденного разоблачителя ведьм (1646). Его приглашали как эксперта и знатока в различные графства, но вдруг с апреля 1646 года его популярность резко упала, судьи заинтересовались его честностью и доходами. Население, до того терпеливое и покорное, возмутилось повальными арестами, появилось недоверие. Некий священник Джон Гоул осмелился выступить против охотника на ведьм с проповедью. Хопкинс вынужден был отойти от дел.

Чаще всего непонятно, что именно становилось последней каплей, переполнявшей чащу терпения и принятия репрессий, но такой переломный момент наступал. Сходная картина наблюдалась в Трире, Вюрцбурге и некоторых других городах.

Вот что писал канонник Трирского собора Иоганн Лиден: 

Не бедность и разрушение сами по себе ведут к охоте на ведьм. Но террор и охота на ведьм приводят к бедности и разрушению практически всегда.