«Умы должны быть покрашены единообразно»

«Левада-центр»* на днях опубликовал результаты опроса россиян об их отношении к Сталину. График показывает, что с 2001 года россияне относились к «вождю народов» все лучше и лучше, и сейчас его уважают 47% опрошенных. Правда, в 2012 году появилась новая категория людей: они в ответ спрашивали, кто такой Сталин. Зато тогда тех, кто отвечал «с ненавистью и отвращением», было 16%, а к июлю 2023-го — всего пять. Публикация этих данных совпала с выходом нового школьного учебника истории, который у нас теперь единый.

— Вы видите связь между этими двумя событиями — данными опроса об отношении к Сталину и появлением учебника Мединского?

— Связь я вижу, хотя и не прямую. Это не означает, что учебник пытается поймать изменения в настроениях общества.

— Скорее наоборот.

— Я думаю, что и не наоборот. Это параллельно идущие процессы. Давайте начнем с простого — со Сталина. Ничего другого и быть не могло в любой стране, не только в России, но и в Германии, и в Италии, и в Испании 1920-х годов: 

На самом деле человек — одно из самых дрессируемых существ. По моей версии, мы все-таки произошли от общего с обезьянами предка. Если мы посмотрим на обезьян, мы увидим много знакомого. Обезьяны неплохо дрессируются. Люди — тоже. Те отношения, которые возникают между дрессировщиком и объектом, очень сложные, не надо их недооценивать. Сейчас их иногда модно называть стокгольмским синдромом. Вот возрождение тоски по Сталину — это, на мой взгляд, из этой оперы: это стокгольмский синдром. Почему этот синдром обостряется? От недовольства людей своей жизнью.

Возвращение обожествления Сталина, которое путинский режим активно поддерживает, — это ему, режиму, приговор. Потому что стоит за всем этим — «Сталина на вас нету». Это, безусловно, говорили о Гайдаре и о Чубайсе, но сейчас, думаю, этого больше.

— Почему этого больше после стольких лет «стабильности»? И почему в течение этих лет «стабильности» это нарастало?

— Да, чрезвычайно удачная конъюнктура нефтяных цен, другие благоприятные обстоятельства в 2000-е годы были с экономической точки зрения очень благоприятны.

Но стабильность стабильностью, а на пенсию по-прежнему жить можно только впроголодь, и то если нет иждивенцев. В районную больницу по-прежнему за редким исключением приходить незачем. Дороги, если говорить не о федеральных трассах, а от деревни до деревни, таковы, что машину жалко. Неделю назад я гостил у друзей в Костромской области. Прошел ураган, вырубили свет, и мы решили поехать пить кофе в соседнюю деревню. И нас предупредили: машину придется оставить за 200 метров от дома, потому что к дому не подъехать, лужа такая, какую описывал Гоголь в «Миргороде». Только свиньи в центре нет.

У Гоголя еще была, а тут нет. Люди же не совсем идиоты. Они понимают, что доллар хорош, что нефть продается. Они кое-что слышали о дворцах. Они видят свое начальство — областное и районное. И они понимают: 

— И этот учебник истории — он ведь все это время тоже как-то параллельно вызревал. Почему он появился именно сейчас? Это какой-то итог, который понадобился теперь? Или просто остро потребовалось объяснить детям спецоперацию?

— Этот учебник просто созрел. Просто прошло время, необходимое для созревания. Вспомните 2007 год. Вроде бы достаточно давно, полтора десятилетия назад: учебник Данилова и Филиппова.

— И его тоже называли скандальным.

— Уже были попытки создать такой учебник. Из этой пары объяснялся в основном Данилов, и ведь как: наша задача — объяснить логику действий власти. У них не получилось. Получился учебник очень громоздкий, совершенно не представимый не то что в средней школе, а даже в гимназии. Потому что как бы там ни было, Данилов и Филиппов, пусть и на зарплате в известном месте, но они историки. Они всё пытались обосновать, у них получились громоздкие параграфы, громоздкие рассуждения. Нужно было созреть Мединскому.

— Чтобы легонько так сделать?

— Легонький! Состоящий из гвоздей, которые нужно забивать, а не из шурупов, которые надо завинчивать.

— Из гвоздиков, я бы сказала.

— Из маленьких таких гвоздиков на один удар. 

Нужен был простой, как правда, Мединский. Простой, как фильм «Зоя», как фильм «28 панфиловцев»», как вся продукция руководимой им фирмы.

— В моем советском детстве говорили: «Простой, как три копейки».

— В моем советском детстве говорили грубее: «Простой, как трусы за рубль двадцать». Но это то же самое. Нужен такой очень несложный Мединский, который расскажет, что все, кто против, — мрази конченые. И это очень хорошо ложится на определение, скажем, троцкиста: разве советский человек в 1930-е годы мог ответить, кто такой троцкист? Важно, что он — мразь. А что там Троцкий, какая там перманентная революция — кто ж это знал.

— Вы говорите, что учебник простенький, но в нем есть вещи не просто противоречивые, а взаимоисключающие, причем на одной странице друг за другом.

Как это будут объяснять детям?

— Я вам тоже отвечу цитатой. Помните, в «Трудно быть богом» дон Румата приходит в патриотическую школу и встречает ее прокуратора отца Кина?

Так вот, учебник Мединского — не для осмысления. Он для заучивания и для ответов на вопросы.

— Вы хотите сказать, что искать в этом учебнике какие-то противоречия или глупости не надо?

— Это, безусловно, наша с вами задача: тех, кто способен видеть и слышать. Но учебник написан не для нас с вами. Он написан для среднестатистического школьного учителя, который рад, что наконец-то появилось что-то однозначное.

— Серьезно? Среднестатистический учитель рад?

— В сети «ВКонтакте» есть группа учителей истории и обществознания, я в ней по старой памяти состою, хотя давно уже ничего не вякаю. И в ней представлен среднестатистический учитель. 

— То есть по-советски так: сказали вклеить — вклеим.

— Да. Сказали заштриховать — заштрихуем, сказали чернилами закрасить — закрасим.

— Я-то хотела вас спрашивать, как будут учителя с этим выкручиваться. А они, получается, выкручиваться и не будут?

— Подавляющее большинство выкручиваться не будет. А те, о ком вы меня, видимо, спрашиваете…

— Да-да, вот такие учителя, каким вы были, как Леонид Кацва, они что делать будут?

— Разные были варианты в 1970-е годы. Кто-то не брал старшие классы. Вспомните фильм «Доживем до понедельника». Для меня искренне непонятно, как он появился на экранах, столько там крамолы. Помните, в самом начале, когда учитель играет вечером на пианино?

— «Одинокого пешехода», который «Одинокий странник»?

— Да-да, когда приходит коллега, он ей отвечает: я в этом году не преподаю историю в старших классах. Людям, которые понимают, о чем речь, эта фраза говорила очень многое. Кто-то уйдет в Древний мир и Средние века. Кто-то уйдет из школы. А кто-то будет внимательно смотреть на учеников. Если он им поверит, а они — ему, то будет негромким голосом рассказывать другое. В советское время и такое было.

— В советское время я уроков истории просто не помню, настолько они были никакие.

— А у меня был очень яркий учитель. Он был абсолютно лояльным человеком, более того — напуганным на всю жизнь, он заканчивал университет в конце 1940-х, будучи стопроцентным евреем, и понятно, через что ему пришлось пройти. Тем не менее он был очень умным, квалифицированным и просто хорошим человеком. И для меня уроки истории были очень яркими, потому что они были окрашены его личностью. Никакой крамолы там не было, но там была личность сама по себе, вне политики. И это делало уроки яркими. Каких-то персонажей — например, времен английской революции — я помню только потому, что он сумел сказать о них пару ярких фраз. Так тоже можно.

— У меня есть еще для вас цитата.

— Вот видите, Мединский только выпустил учебник, а у вас уже любимые места есть.

— У меня их выписано несколько страниц. Вот, например, из главки «Фальсификация истории»:

Они не понимают, о ком на самом деле написали?

— Кто громче всех кричит «держи вора»?

— Да-да, я уже читала именно такую оценку этого куска.

— Это очень яркий показатель. Несколько дней назад я говорил с одной моей доброй знакомой. Она всю эту публику знает лично. Хотя Мединского я тоже знаю лично, мы в институте вместе учились. И я спросил у нее: на что они надеются? Они надеются успеть убежать? Или надеются, что не дойдет до необходимости бежать? И она ответила: 

И так далее. Так вот они надеются на то, что не дойдет до необходимости. Потому что, конечно, для будущего прокурора это документ поразительной силы. Хотя Мединский наверняка станет утверждать, что именно эти строки написал [ректор МГИМО] Торкунов.

— А Торкунов — что написал Мединский?

— Конечно. И поскольку неустранимые противоречия толкуются в пользу обвиняемого, возможно, они выкарабкаются.

— Вы обратили внимание, как подан в их учебнике путч 1991 года?

— Нет, не обратил. Но давайте попробую угадать.

— Попробуйте.

— Я думаю, что это подано как неудачная попытка с благими целями.

— Точно!

— Мединский же предсказуем, как прогноз погоды.

— Обстановка требовала применения силы, но «на это, однако, они пойти не решились». И «странный путч, в котором якобы путчистами выступали все законные руководители государства, так же странно и закончился». Ни слова о том, что были протесты, что были погибшие… Они действительно считают, что никто не расскажет подросткам, как это было на самом деле? Очевидцы же не просто живы, а довольно молоды.

— Они считают, что народ настолько разочаровался в тех, кто противостоял путчистам, что примет сейчас любую их негативную оценку.

— Да, но мы читаем этот учебник через два месяца после мятежа Пригожина.

— Какой такой мятеж Пригожина? О чем вы?

— А, да. Его в учебник не внесли. Не успели, наверное.

— И даже если бы учебник писался через три года, его бы не было.

— И не будет?

— Я надеюсь, что будет. Но не в учебнике Мединского. Хотя… Я уже настолько старый циник, что не исключаю ситуации, когда в новой «прекрасной России будущего» учебники будет продолжать писать Мединский. Он очень эффективен.

— Будет востребован?

— Конечно.

— Вы вместе с ним учились. Он в конце 1980-х был большим демократом и, как тогда говорили, прогрессором?

— Он был перестроечником. Но залез он в комитет комсомола. И это в 1989 году, когда всем уже все было более-менее ясно. Но комитет комсомола по-прежнему оставался властью и распределял путевки и направления на практику. И Мединский на практику поехал в Вашингтон. В самую обитель зла. 

— Авторы учебника из всей прессы перестроечных времен выбирают для анализа школьниками статью Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами». Но при этом совершенно честно рассказывают о том, что были еще программы «Взгляд» и «Пятое колесо», был журнал «Огонек». Зачем это они делают?

— Видимо, хотят показать, что Горбачев своими действиями вызвал смятение в умах.

— Смятение в умах — это плохо?

— Конечно. Умы должны быть покрашены единообразно.

— А вот как они характеризуют начало гласности:

— Вы обратили внимание, сколько раз в этом учебнике встречаются слова в кавычках и оборот «так называемые»?

— Примерно на каждой десятой странице.

— «Так называемый», «пресловутый», кавычки — это простые, как кувалда, инструменты.

— Язык — вообще особенность этого учебника.

— Насколько я успел посмотреть официальное сопровождение этого учебника, это подается как его достоинство.

— Ах да, вы же сказали: легонький.

— Конечно. Без всякой зауми, простым языком объясняем молодежи, кто с кем и кто в чем. И язык уже сам по себе выдает замыслы авторов. Язык показывает, к кому это обращено.

— Торкунов — все-таки ректор МГИМО. Он действительно принимал участие в написании?

— Не знаю. Я Торкунова ректором не помню, он тогда еще был деканом факультета международных отношений. Скажу так: его профессиональные компетенции быть автором учебника по истории ему не позволяют. Хотя он автор уже десятка этих учебников.

— Он ведь востоковед?

— Он специалист по истории Кореи. И если Торкунов дал свое имя этому учебнику, это можно объяснить только одним: 

— Сейчас дурацкий вопрос задам: вот подписываться под тем, что таким языком написано, им не стыдно?

— У них нет железы, которая вырабатывает стыд.

— Как это все будут воспринимать дети?

— Дети будут воспринимать это по-разному. Но мы же помним, что именно молодежь в 1990-е в первую очередь радостно восприняла перемены. И это нормально, молодежь в любые годы любые перемены воспринимает с гораздо бо́льшим оптимизмом, чем осторожные родители, а тем более чем пожившие деды. 

— А для кого?

— У Виктора Шендеровича* в «Изюме из булки» есть история, взятая совершенно точно из жизни. Это, конечно, не байка. Забайкальский военный округ, местное телевидение в Чите снимает новогоднее поздравление командующего округа войскам. Мрачный генерал-полковник, глядя в телетекст, без единой эмоции зачитывает абсолютно казенные слова. Режиссер просит: товарищ генерал-полковник, улыбнитесь, пожалуйста, в камеру, там же ваш зритель. На это генерал-полковник без паузы говорит: «У меня один зритель — министр обороны». И вот я считаю, что это ответ на ваш вопрос.

— Боюсь, что то, как воспримут это одиннадцатиклассники, станет и для нас с вами проблемой. Вы же видели этих детей. Как менялись старшеклассники 20 лет назад, 10 лет назад и сейчас?

— Вы знаете, не могу сказать. Моя учительская жизнь сложилась очень счастливо, я 30 лет учил очень умных детей. Если бы вдруг я начал всерьез проговаривать им эти тексты, я уверен, что мои дети в большинстве сначала недоуменно переглядывались бы, а потом сочувственно на меня смотрели. Кто-то, наверное, попробовал бы полезть в дискуссию, а я бы ее, естественно, умело прекратил по принципу «сам дурак», если бы я был Мариванной.

Но дети на самом деле если и меняются, то не принципиально. Меняются какие-то молодежные течения, уходит одна мода, приходит другая, ушли хиппи — пришли панки, но сути это не меняет. Подростки всегда будут протестными, это совершенно естественно, это их нормальное состояние. Поэтому как в 90-е подростки с радостью разносили всё под лозунгом «Партия, дай порулить», так, надеюсь, они переболеют и этим учебником. В этом смысле я оптимист. 

* Внесены в реестр «иноагентов».