Внутри высохшего бассейна

…и вот, с посвящением папе Иоанну XXIII, Бах замолкает. Начинается картина. Большие лукавые глаза. Первое, что видит зритель, — это большие лукавые глаза на полупрозрачном лице Марии. Она смотрит мимо нас. Но куда?

Иосиф строг. Кадр расширяется, на общем плане возникает Мария в полный рост; уже не Мария, а Мадонна, Богородица, обрамленная камнями, как оклад иконы — золотом. Она беременна. Иосиф, не говоря ни слова, разворачивается и уходит по дороге к Назарету. Мария остается одна. И снова — большие глаза. Большие печальные глаза на полупрозрачном лице Марии. Как много позже споет черная Америка (голосом ее станет великая певица Одетта): sometimes I feel like a motherless child.

***

Пару дней назад, прогуливаясь по своему району, я обратил внимание на удивительный фокус мозга, который тот демонстрировал и раньше, но в последние пару лет полюбил особенно. Он сделал все серым. Мне так наскучили все эти сотни раз виденные улицы, парки, торговые центры, что я попросту перестал их замечать.

Конечно, это неизбежно. Все рано или поздно приедается — и если не противопоставить фокусам мозга свои собственные фокусы, то так мы и останемся ни с чем. Словно не у себя дома живем, а внутри старого заплесневелого бассейна, из которого вода испарилась много лет назад.

Как сдувшиеся резиновые уточки.

Умение разглядеть рифму в двух совершенно не связанных друг с другом событиях. Метафору в ветке дерева, стучащейся в окно.

Приведу пример. Для наглядности.

Возьмем человека, которого в поэтичности можно заподозрить в самую последнюю очередь. А он тем не менее был поэтом.

И фильм, им снятый. На сюжет истории, известной всем наизусть, — и которую тоже язык не повернется назвать стихотворением.

Тем не менее это поэма.

Имя человека — Пьер Паоло Пазолини. Название фильма — «Евангелие по Матфею».

Пьер Паоло Пазолини — поэт, и кино его не кино, а поэзия. Этим объясняется символическая туманность «Теоремы» и «Свинарника», макабрическая физиология поздней «Трилогии жизни» и «Сало». Только сквозь призму рифм и поэтических рефренов можно понять «Евангелие по Матфею».

Почему самое пронзительное жизнеописание Христа снял Пазолини, возмутитель общественной морали, открытый гей, ярый коммунист? Атеист, в конце концов. Видимо, по той же причине, почему Жан Жене оказался ближе к христианскому откровению, чем прочие (гораздо более благовоспитанные) его соотечественники.

Он был поэтом.

Италия, страна кинематографа, в шестидесятые редко обращалась к Новому Завету. Висконти разбирался с фашизмом, Дзеффирелли — с Шекспиром. Микеланджело Антониони для этого был слишком аналитичен (не зря он так пугающе похож на Бертрана Рассела), а Фредерико Феллини, напротив, чересчур эмоционален. Росселини, конечно, поставит своего «Мессию», но только в 1975 году, в благородном жанре «мэтр прощается с кинематографом». 

Ярче всего, пожалуй, это проявилось в блистательном фильме Мартина Скорсезе. Сказав очень многое о христианстве в XX веке, о религиозности самого Скорсезе (которого эта тема, очевидно, волнует до сих пор, — вспомнить хотя бы относительно недавнее «Молчание»), картина 1988 года почти ничего не говорит о Христе новозаветном. Оно и понятно. Первоисточник всегда провоцирует режиссера на интерпретацию; в случае с Библией каждая интерпретация будет более разговором о себе, чем, собственно, истолкованием текста.

Пазолини подошел к этой проблеме гениально. Для него Новый Завет — поэма. Он не толкует, а декламирует вслух. Не интерпретирует — находит рифмы.

Бах и Прокофьев, Веберн и Моцарт, даже помянутая выше Одетта (тут нельзя, наконец, не заметить, что неожиданным выбором саундтрека Пазолини невольно предвосхитил постмодернистскую эстетику Квентина Тарантино и многих его последователей) не комментируют действие, но связывают строчки в строфы. «Иоанн был слишком мистичен, Марк — слишком прост, а Лука — слишком сентиментален» — так объяснял режиссер выбор Евангелия от Матфея для экранизации. Но за этим апофатическим определением скрыта истинная причина — поэзия. Матфей ведь не только библейский персонаж. Он еще и герой Караваджо, булгаковский Левий Матвей. Поэзией же объясняется отказ Пазолини от профессиональных актеров (да — французская новая волна, да — неореализм, но сходен лишь инструментарий, не задача; те хотели передать правду жизни, Пазолини интересует поэзия космоса) и желание снять Евгения Евтушенко в главной роли.

Поэтика Пазолини близка методу его ровесника Сергея Параджанова или родившегося на двадцать лет позже Бертолуччи. Упорядоченная эмоциональность, чувственный разум — поэзия это и вообще-то, безотносительно кинематографа, третий путь, единственно адекватный для божественного откровения, но Пазолини удалось камерой запечатлеть христианство-в-себе как оно есть, свободное от субъективных прочтений.

Как стихотворение.

И дело тут, конечно, не в том, что Новый Завет поэтичнее других книг. Пазолини доказывает, что поэтично вообще все: от простого женского лица до одеяний фарисеев.

Возможно, если мы научимся различать поэзию в окружающем, мозг перестанет нас обманывать, и мы увидим вещи в их первозданном виде. А наш бассейн снова наполнится. И будем мы в нем чувствовать себя как дома.

Нормальные такие резиновые уточки.

***

«Будете слушать ушами — и не уразумеете. Будете смотреть глазами — и не увидите, ибо сердце этого народа ожесточилось, чтобы не видеть глазами и чтобы не слышать ушами», — произносит на черном экране бесстрастный голос. Через минуту царь Иудейский умрет. Его предсмертный крик разнесется по всему Иерусалиму. Христа отнесут в пещеру и завалят вход камнем.

Большие печальные глаза Марии. Она несет цветы своему сыну. Но камень падает. Пещера пуста.

«Не бойтесь, ибо знаю, что вы ищете Иисуса распятого. Его нет здесь, он воскрес, как сказал. Подойдите, посмотрите место, где лежал Господь, и пойдите скорее скажите ученикам его, что он воскрес из мертвых и предваряет вас в Галилее. Там его увидите. Вот я сказал вам». Камера спешит за простыми людьми с косами, вилами и прочими орудиями труда, но все равно не поспевает, ведь они бегут, очень быстро бегут; камера останавливается только тогда, когда выхватывает лик Христа. Уже не человека. Бога.

Коротенькое слово «Fine» превращается из точки в запятую. Дальше — только вечная жизнь.