Потерянный Селин

Недавно у меня с товарищем вышел спор по поводу литературы потерянного поколения. Что это такое? Можно ли объединять Хемингуэя, Ремарка и Фицджеральда под одной вывеской? Мой друг отстаивал точку зрения, что Селин не имеет к этим писателям ровным счетом никакого отношения. «Разве каждый художник, прошедший Первую мировую войну, — потерянный?»

Не каждый.

Но Селин, пожалуй, самый потерянный из всех.

Его «Путешествие на край ночи» — не манифест антигуманизма. Это вообще не манифест. Книга Селина — это констатация мысленного тупика. Отсутствия движения при абсолютной необходимости сделать первый шаг. Хроника умирания души.

Кажется, в наши дни нет литературы актуальнее.

Коротко напомню сюжет. Франция. Первая треть XX века. 

Сначала он работает в африканских колониях, где страдает от зноя и одиночества, затем отправляется в Америку, где вынужден искать минимальный заработок на заводе, а в конце концов возвращается во Францию и заводит там небольшую врачебную практику. Но бытовые ужасы парижского пригорода пугают не меньше, чем массовые убийства во время войны.

Обычно критика «Путешествия…» сводится к двум тезисам: либо о том, что это книга антигуманистическая, бесчеловечная и вообще «как бы поскорее сдохнуть!», либо «Вы ничего не поняли, это Жан-Жак Руссо XX века». Апологеты первого тезиса любят эротические романы, приводят в пример воспитанных на Селине Миллера и Буковски, а из его соотечественников больше всего ценят Жана Жене. Апологеты второго — это classical case ортодоксального традиционализма. Какой же классик, если людей не любит; если классик — значит, людей любит, просто по-своему, грубовато, а мелкие людишки (читай: филологи и литературоведы), как обычно, ничего не поняли.

Правда, как водится, где-то посередине.

В самом что ни на есть прозаическом смысле — сохранить свое туловище, руки и ноги. Обычно на этом наблюдении и завершается анализ «Путешествия…». Сохранить тело Бардамю удается. Но почему он бежит дальше? Почему словно бы сам ищет неприятностей, осознанно погружается в новые глубины ада, видит вокруг себя не Бернаров и Жюльенов, а Роже Блядо и «Инфанту Сосалию»?

Бардамю воспитан войной. Война сделала его эгоцентриком, человеком, зацикленном на самосохранении; но поскольку Селин не только эгоцентрик, но и романтик, то и думает о сохранении не только тела, но и души. Именно эту эмоцию спустя полвека привнесет в русскую литературу Эдуард Лимонов — вся книга «Это я — Эдичка» вмещается в американский эпизод приключений Бардамю. Однако война оставила еще одну зарубку в душе героя романа. Она приучила его к бегству. То, что во время войны было необходимо для выживания, в мирное время стало иррациональной и асоциальной потребностью. Из-за нее Бардамю может сохранить душу только на самом дне отчаяния, будто Родион Раскольников, сбегающий от Сонечки Мармеладовой, чтобы убить еще одну старуху.

У Селина, при всей революционности его письма, очень ясная родословная. Ближайший родственник — Марсель Пруст. Как у маленького Марселя (тоже ведь традиция — не просто автобиографический герой, но и носит твое имя; тут и до Эдички недалеко) был выбор — пойти по направлению к Свану или по направлению к Германтам, — 

• Первый путь ему, безусловно, знаком лучше. Побег от смерти и движение ей навстречу диалектически сливаются друг с другом. Здесь самое принципиальное — это не результат, а движение; важно, не умрешь ты или останешься жив, важна последовательность мыслительного процесса, который неизменно раз за разом возвращается к теме смерти. Этот путь олицетворяет Леон Робинзон — темный двойник Бардамю, которого он и встречает впервые ночью в лесу. Поначалу будто зеркальное отражение главного героя, Робинзон со временем разочаровывает его — именно своей близостью к Фердинану, погруженностью в рутину, неспособностью двигаться к смерти напрямик. Но финальный аккорд — смертельный выстрел в Робинзона, совершенный его невестой, — расставляет все точки над i. Робинзон — это апологет смерти, ее апостол. Вначале бегущий от нее вместе с Бардамю, затем несущийся ей навстречу, он, в отличие от Фердинана, который боится увидеть результаты своих действий в Африке, Америке и Франции, не боится ничего и умирает с бесстрашием камикадзе.
• Второй путь — по направлению к жизни — олицетворяет группа героев во главе с Молли, единственной любовью Бардамю. Путь самопожертвования, самоотдачи. Путь Бога, если хотите. Сержант Альсид, который «…чувствует себя в горных сферах как дома…» и работает в колонии, чтобы помочь племяннице-сироте, поражает главного героя именно легкостью, с которой он отказывается от самого себя. Бардамю восхищается Альсидом, но не способен понять его. В Америке Бардамю встречает Молли, тратящую столько же сил, сколько и Альсид, настолько же безвозмездно, как и он, но теперь (впервые в жизни Бардамю!) ради него самого. И этого он не может стерпеть. Ему не хватает мужества отдаться чувству, его инстинкт самосохранения подсказывает: беги! И он действительно бежит — не столько от любви, сколько от каких бы то ни было решений, от малейшего компромисса с собственным «я».

Самые близкие Бардамю персонажи — это глупая мещанка Лола и скрипачка-проститутка Мюзин, движущиеся по жизни рутинно, как он выражается, «без большой идеи». Только Фердинану, не в пример им, этого недостаточно. Он ведь романтик! Но романтик, не способный на решительное действие. Даже косный главврач психиатрической больницы, под началом которого работает Бардамю, в итоге уплывает в Англию, меняет свою жизнь и, по-видимому, не собирается (в отличие от бесконечно сбегающего Бардамю) возвращаться обратно. А он так и будет жить — направляясь к смерти, сбегая от нее, как только замаячит риск по-настоящему встретиться с ней лицом к лицу, и отчаянно мечтая о жизни, о любви и вере…

Тут вы можете остановить меня. Какое отношение Фердинан Бардамю имеет к нам?

А кто из нас не бежит?

Мы ведь тоже потеряны. И точно так же, как герой Селина, боимся думать, действовать.

Ответ лежит недалеко. Недаром Бардамю помнил Молли по музыкальной пластинке, а главврач Баритон решается на радикальные перемены в своей жизни под влиянием английской культуры. В прустовской эпопее у Свана с Одеттой де Кресси был «свой» фрагмент из сонаты Вентейля. И уже после того, как Сван разлюбил Одетту, музыка все равно поднимала с глубины его души полузабытые чувства.

Культура дает возможность приобщиться к чему-то неизмеримо большему, чем мы сами. Найденное «я» Бардамю было «я» от противного — для самоопределения ему требовался кромешный мрак. Так тусклого огонька свечи не будет видно при уличном освещении.

Война лишает любви к жизни.

Культура возвращает ее обратно.