Фото: Виктория Одиссонова / «Новая газета»
Что входит в обязанности школьного психолога?
«Создание комфортной среды для всех участников образовательного процесса», — формулирует Мария Искрина.
«Сопровождение учащихся во время образовательного процесса», — отвечает Любовь Денисова.
Когда в школу приходят новые дети, психологи проводят диагностику: тестируют их, выявляя их особенности — интеллектуальные, социальные (например, легкость адаптации в классе), эмоциональные и другие. В идеальном случае о результатах диагностики рассказывают не только классному руководителю, но и родителям, и самим детям: им ведь интересно послушать про себя.
Психологи пытаются понять, кто из детей в этом классе может войти в группу риска. Это могут быть и дети с девиантным поведением, и эмоционально нестабильные дети.
«Мы проводим с детьми после поступления первичное интервью, — говорит Мария Искрина. — Оно нужно, чтобы познакомиться, представиться, рассказать им о себе, чтобы у ребенка уже был контакт с нами. Чтобы ребенок знал, что психолог — это та тетя, с которой он уже поговорил, а не страшный незнакомый кабинет. Ребенок может встретиться с нами на этом интервью один раз за всю школьную жизнь, а может регулярно к нам ходить и по каким-то поводам общаться. Или эпизодически — если подрался, например».
Затем психолог (в идеальном же случае) присутствует в жизни школьников незаметно, но постоянно. Матвей Берхин перечисляет свои обязанности в начальной школе:
Мария Искрина говорит, что психологи — это часть команды, которая работает с классом: в эту команду входят еще классные руководители и предметники. «Наша задача — работа с детьми, родителями, посещение уроков и педсоветов, участие в школьных мероприятиях, заседаниях, собраниях. Мы берем пятиклассников и доводим их до выпуска из школы. Для нас важно создать принимающую среду, чтобы к нам могли обращаться: мы рассказываем, просвещаем, чем мы занимаемся.
Приходится объяснять, что, если ты обратился к школьному психологу, это не значит, что тебя сразу отвезут в «дурку», что на тебе поставят крест до конца твоей жизни — или как минимум растреплют всей школе, из-за чего ты переживаешь.
Мы проводим так называемые родительские гостиные — неформальные собрания, где рассказываем родителям, например, про адаптацию к школе, особенности подросткового возраста, про депрессию, про расстройства пищевого поведения, про сепарацию».
Далеко не в каждой школе это возможно, и возможности психолога напрямую связаны с количеством детей, приходящихся на одного специалиста. Матвей Берхин размышляет: «Думаю, один психолог на 300 человек — гораздо лучше, чем никакого. В целом 10 классов на 40-часовую неделю — кажется, более-менее приемлемо».
Фото: Александр Казаков / Коммерсантъ
Мария Искрина говорит: «В комплексах школ-тысячников зачастую есть по одному психологу в каждом звене — начальной школе, средней и старшей. Там психологов хватает разве что на диагностику и какие-то срочные проблемы. У них огромный объем работы и мало людей. В такой ситуации не знаешь, за что хвататься, поэтому в больших комплексах психологи часто сужают свою деятельность до чего-то одного, выбирают себе специализацию — например, адаптация пятиклассников. Мои клиенты, подростки и взрослые, часто описывают школьных психологов так: «Была такая тетя на первом этаже, раз в год приходила, проводила тестики, и мы ее не видели»». У нас в школе сейчас четыре психолога, примерно по одному на 100–120 человек. Мы очень включены в детскую жизнь, много работаем, но и при этом все равно невозможно охватить все.
Предел, мне кажется, — это 150 детей на одного психолога. Больше — это уже тяжело. Из этих 150 плотного внимания могут требовать немногие, хотя это обычно зависит от контингента.
Но некоторые дети окажутся в этой зоне, если мы не будем просто держать руку на пульсе. Поэтому мы занимаемся профилактикой насилия в коллективе: мы не можем сказать, что занимаемся только «условно буйными», а остальные пусть живут сами по себе. Чтобы среда становилась благоприятной, чтобы пограничные случаи не переходили в сложные, надо и на уроки ходить, и на переменах с детьми общаться, и держать глаз, ухо и все сенсорные рецепторы востро.
Если же представить себе, что из нас четверых в соответствии с нормативами оставить только двоих, то это будет только работа по горячим точкам: где-то рвануло, кто-то подрался, кто-то в истерике.
Но невозможно будет делать последовательную качественную работу: тебе придется растянуться на всю школу и ловить, как волк с корзинкой в старой советской игре, падающие яйца. Останется только механизм экстренного реагирования, что-то делать планово будет очень трудно.
Можно, конечно, оставить себе диагностику, но диагностика интересна именно для того, чтобы потом с этим классом работать. Ты уже про них что-то знаешь: идешь на урок и помнишь, что сказали на педсовете про Петю на математике, а ты можешь посмотреть, как он ведет себя на биологии.
Немудрено, что в больших комплексах психологи уходят в формальность: вы хотите, чтобы я провел тест, — я проведу. Хотите, чтобы сводил детей на ЕГЭ — свожу. Психологическая работа перестает быть индивидуальной, становится фронтальной.
«У нас гимназия, в параллели по шесть классов, у меня четвертые и пятые — то есть двенадцать классов, в среднем по 30 человек в каждом, и три девятых, до которых руки не доходят. Ими я занимаюсь, только если кто-то приходит на консультацию, — рассказывает Любовь Денисова. —
Мы должны заниматься диагностикой, работать с классным коллективом, развивать у детей навыки общения, эмоциональную сферу. Но на деле все сводится к тому, что мы, как сантехники, бежим туда, где прорвало»
Фото: Игорь Меркулов / ТАСС
«Теперь мы должны оказывать услуги при каждом чихе: где кто подрался, где кто-то чихнул в сторону учителя, — сетует Любовь Денисова. — Учителя ведут к нам ребенка: сделайте с ним что-нибудь. Я несколько лет не работала в школе, занималась академической работой. Потом вернулась в ту же школу и была в шоке от того, как изменилась структура работы. Учителя полностью подпали под претензии родителей. Все это началось с пандемии: до нее родители могли прийти в школу пообщаться с учителем, посмотреть тетрадки… Потом все общение ушло в чаты, и начался беспорядок.
В родительских чатах царит какой-то пошлый беспредел, а учителя очень эмоционально реагируют, когда им родители выставляют требования. Это невероятно загрязнило отношения родителей и учителей. А дети пожинают плоды.
Задача психолога — это урегулировать отношения между учителем и родителем. Сейчас это отношения базарные. К примеру, родители собирают коалицию в чате и выдвигают требование: этого мальчика надо убрать! Пишут петицию, предъявляют учителю. Но по закону они не имеют права этого требовать.
Родители очень эмоционально переживают, что происходит с ребенком в школе, и от этого, к сожалению, часто происходит негативная накачка ребенка. На пике сейчас осознанное родительство, родители очень вовлечены в дела ребенка, они очень стараются быть правильными — и именно такие родители, как это ни грустно, не понимают, что им делать, когда их ребенок в школе. И школьный психолог должен работать с родительской тревожностью, с невыполнимыми запросами.
В остальном наша работа в основном сводится к нескольким темам. 80% из них — это дети разведенных родителей, детский стресс, урегулирование эмоционального состояния ребенка. Очень частый запрос — «он ничего не делает, он ничего не хочет, почему он не хочет ничего делать?» Часто встречаемся с тем, что у учеников 4–5-х классов не сформированы простые человеческие навыки: умение работать по правилам, вместе с классом, нет эмоционально-волевого регулирования.
Пятиклассники нам говорят: а нас в начальной школе учили, что на три метра отойти от класса нельзя. Учительница все диктовала: отступить три клеточки сверху, две влево. Всюду водила строем. Это не научение, а копирование — не проявлять активность, а повторять.
С этим нужно работать, нужно развивать самостоятельность в ребенке. Но с этим должны работать и родители дома, а не только требовать от нас «сделайте с ним что-нибудь».
Учителя тоже хотят, чтобы мы ребенка «починили». Вот только сегодня с коллегой говорили: Мариванна, ну ты же видишь, ребенок расстроен, ну положи ему просто руку на плечо… Она негодует: а что это я буду ему уделять особое внимание?
В школу часто приходят учителя, которым самим нужна помощь в воспитании и понимании детей — и своих, и чужих».
Мария Искрина говорит: «Когда случается какая-то беда — в школе стреляли или девочка рассталась с жизнью — сразу спрашивают: а где были психологи? Где-где — опросники обрабатывали. Им опросники выдали, которые они почему-то должны были раздать и собрать, они раздали, собрали и обработали.
Но даже если ты очень бдительно работаешь не с бумагами, а с ребенком — жизнь не может тебе гарантировать, что ничего не случится. У тебя сотня подростков, и с кем-то что-то случается. И тогда тебя спрашивают: а почему ты не поработал, чтобы этого не произошло?»
«Если что-то случилось (дети подрались), сразу нужно психологическое описание случая, — говорит Любовь Денисова. Если родитель пришел с запросом — тоже. Если мальчик пришел с синяком, надо засвидетельствовать, что мы видели, и описать случай. Вот прямо случай из практики: пятый класс, самоповреждающее поведение, ребенок царапает руки. Обычно это начинается в 6–7-м классе, но тут пятый. Папа с мамой в разводе, ребенка дергают туда-сюда. Ребенок поцарапался и всем показал. Социальные педагоги сразу написали докладную администрации. Ну что, мы проводим консилиум, готовим бумаги. Потом начинается: пришлите программу профилактики того, программу сего.
Честно говоря, мы научились отбиваться левой пяткой. Внедрили правило трех гвоздей: когда требуют чего-то, повесь это на самый дальний из трех гвоздей. Требуют опять — передвинь на второй гвоздь. Когда потребуют в третий — тогда и бери в работу.
У нас в гимназии при этом отчетность довольно легкая. А вот подруга, которая работала в психолого-педагогическом центре, просто зашивалась от количества документации. Приходит ребенок на консультацию. Мало того, что ты с ним общаешься, надо еще после каждой консультации заполнить бланк информации, чтобы из этого получилась его карта. Иногда не успеваешь сразу — и приходится заполнять это все за неделю или за месяц, тогда просто нужно выделять на это отдельный день.
Фото: Василий Дерюгин / Коммерсантъ
Молодой смены нет, говорят опрошенные психологи. Опыт передавать почти некому.
Матвей Берхин говорит, что работа в школе — это один из очевидных путей профессионального старта, так что в школьные психологи молодые люди идут. Но когда приходят — понимают, что их образование неадекватно проблемам, с которыми они должны работать:
«Проблема психфаков в том, что образование не практическое, и часто, думаю, молодой школьный психолог не понимает, что делать с реальным кейсом, доучивается как и где может. Ну и, насколько вижу, опытные хорошие психологи в школе не задерживаются, разве что в частной».
И прибавляет: «На этом месте я задумался, что хочу сделать курс школьного психолога».
«У нас в районном методобъединении я самая старшая, остальным по 35–45 лет, — рассказывает Любовь Денисова — Мы очень просили вузы присылать нам на практику студентов на подольше: мы готовы предоставить площадку, чтобы передавать опыт. Но молодые говорят: в школу идти работать — что мы, сумасшедшие, что ли?
Денег в школе не заработать. Я на несколько лет уходила из школы, пришлось снова аттестоваться на высшую категорию. Без нее было 35 тысяч в месяц, теперь 42, плюс доплата за часы и бонус. Молодым это неинтересно».
Мария Искрина констатирует, что даже выпускники профильных психфаков знают: в школе нет ни денег, ни карьерного роста: «Если кто-то все-таки выбирает школу, то есть несколько главных причин для этого. Одни помнят своих школьных психологов и знают, как это работает. Другие выбирают интересную школу. Третьи идут в свою родную школу — поднимать ее с колен. Есть те, кто когда-то вожатил, у кого есть идея вложиться в следующее поколение.
Я выпустилась в 2014 году, нас было человек сорок, мы изучали психологию образования. Даже не в школы, а вообще куда-то как-то, связанное с образованием, пошли человек 5–7. И еще меньше тех, кто в этой сфере задержался.
У нас в вузе было очень много практики (с первого до пятого курса, каждые полгода), но даже такой уровень погружения никак не делает тебя специалистом, который прямо сразу может начать работать со школьниками.
Мы мало взаимодействовали с кризисными детьми, мы никогда не видели подростковой депрессии. А тут приходит ребенок и говорит, что хочет покончить с собой. Я могу просто поседеть сразу, потому что не научена.
Если я хочу дальше работать с такими детьми, надо дальше получать дополнительную специализацию, проходить курсы, посещать психотерапевтические школы, и это не депобровские курсы повышения квалификации, а курсы за свои деньги в области своего интереса. Со временем ты уже говоришь родителям: я заметила то-то и то-то, рекомендую обратиться к вот этому психиатру, план у нас такой, протокол в нашем случае такой… Когда ты многое в это вложил, ты уже грызешь сложные случаи, как семечки, а не смотришь квадратными глазами».
Словом, предлагаемые Минпросом нормативы вряд ли позволят радикально справиться с проблемой школьного насилия. Разве что в каждой школе появится один человек, которого можно назначить крайним на тот случай, если что-то произойдет. Но вузовские выпускники не торопятся становиться крайними.
Так что спокойнее, на самом деле, сидеть в своем кабинете, время от времени проводить тестирование и заниматься бумажной отчетностью. Отчетность в порядке — работа ведется. А где шарахнет в следующий раз — не знает никто.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}