Ментальные войны: весеннее обозрение

В нашу сетевую эпоху незаметно меняются социолингвистические и психолингвистические стили языков вражды, щедро транслируемых самыми разными государственными и негосударственными каналами пропаганды. Особенно стилистика социолингвистических и психолингвистических изменений языков вражды проявляется в различного рода «фейках».

Эти фейки стали заметны уже во время «инфодемии» и пандемии. Ныне же вакантное место на фабрике стигматизации носителей фейков занимают «инакомыслящие»: 

В ходе борьбы за собственную ментальную картину мира возникает и такое любопытное явление, как «государственный фейковый монополизм» — государево право, что считать правдой, а что кривдой, что называть информацией, а что дезинформацией. В результате появляется такой феномен, который по своей социально-психологической природе может быть обозначен как «фейки в законе». И стремительно только «фейки в законе» становятся лигитимизированными знаками правды, транслируемой государственной пропагандой. Они превращаются в неизменные атрибуты закрытого сознания. Подобного рода явления присущи всем участникам ментальной войны, на каком бы краю света они ни находились. Широкое распространение «фейков в законе» легитимизирует присущие любым тоталитарным системам формулы: «если враг не сдается — его уничтожают»; «кто не с нами — тот против нас».

Через оптику психоистории весьма важно обратить внимание и на то, что ареал поражения массового сознания в ходе ментальной войны значительно шире, чем четко очерченные границы поля социального восприятия мер, предпринимаемых государством в чрезвычайных ситуациях. Так, начавшаяся в сентябре 2022 года частичная мобилизация, исчисляемая сотнями тысяч поставленных под ружье подданных, не идет ни в какое сравнение с милитаризацией обыденного сознания, для которой она выступила катализатором.

Именно эта норма с разной степенью эффективности имплантируется в поведение различных социальных и психолого-возрастных слоев населения, особенно — детей, подростков и молодежи. Она усиленно внедряется через такие социальные институты, как институты пропаганды, культуры, образования и религии. При этом «формовка» права на насилие через образование, культуру и различные конфессии происходит в куда больших масштабах, чем через директивные воздействия телевидения и подвластных государству социальных сетей.

Приходится утешаться тем, что социально-психологический эффект влияния всех этих социальных институтов на массовое сознание не стоит переоценивать. Дело в том, что государственные институты, пытающиеся сконструировать черно-белую картину мира, по многим причинам и в школе, и в культуре дают различные сбои. Одна из причин этих сбоев состоит в том, что образование и культура, особенно в последние годы, преимущественно заточены на контроль и надзор за социальным и индивидуальным поведением людей. В результате действия пошагового контроля абсолютно преобладали над задачами развития. Именно поэтому социальные институты культуры и образования оказываются «малопотентными» в реализации заказа на черно-белую картину мира под флагом «фейков в законе». 

Парадоксально при этом, что усиливающаяся опора пропаганды и других социальных институтов на «фейковый монополизм» сочетается с утратой государством монополии на насилие исключительно в системе государственной безопасности. Продиктованные нарастающей сложностью ситуации президентские решения о передаче права на использование силы ряду региональных и негосударственных структур является мощнейшим импульсом появления в стране не только двоевластия, но и, простите за неологизм, многовластия.

При этом политиками не учитывается весьма известная в психоистории закономерность исторической мотивации: у «опричнины», вкусившей власть, рано или поздно начинает преобладать мотивация стать властью. Не случайно при этом, что любые ошибки федеральной власти эти новоявленные «центры силы» используют в своих целях через собственные СМИ и срощенные с опричниной культурой и образованием, также вовлекаемых в ментальную войну. Они и сами начинают стремиться либо усесться на государственный трон, либо за счет самостийности утрачивающих лояльность представителей региональной власти занять свое место под солнцем в регионах и национальных республиках.

Мощным импульсом для ослабления монополии государственной власти может стать непродуманная игра на разных этнических предрассудках как ресурсах консолидации населения на основе оппозиции к иным этносам и конфессиям. В результате возникает особый эффект — эффект «этнического бумеранга». И тогда, как джин из бутылки, стереотипы этнической идентичности прорываются на поверхность сознания. Они черпают мотивационную энергетику из неиссякаемых источников конфессиональной идентичности. А теперь вспомним народную мудрость: «где тонко, там и рвется».

Так, например, родным языкам в школе поднадоест влачить судьбу пасынков государственного языка. И, образно говоря, государственной идентичности придется воскликнуть, как одному из героев фильма «Александр Невский»: «коротка кольчужка». Что же касается мотивации конфессионального поведения, то к ней будет впору применить слегка перефразированное высказывание о том, что «плох тот закон шариата, который не хочет стать государственным законом всей страны».

И все эти весенние метаморфозы мотиваций поведения соперничающих идентичностей, описанные первооткрывателем жанра психоистории Эриком Эриксоном еще в 1933 г., когда он спешно ретировался из Третьего рейха в Америку, неплохо бы помнить нашим политикам и жрецам парламента, творящим один за другим «фейки в законе».

Еще одним весенним перевертышем, присущим ментальной войне, является историческая быстротечность различных социальных имитаций, своего рода потемкинских деревень в государственном строительстве. В нашей истории издревле, как отмечал мастер семиотической теории культуры Юрий Лотман, сталкиваются между собой два архетипа — архетип «вручения себя» власти, т.е. превращения граждан в подданных, и «архетип договора», выступающего в самых разных парламентских формах, способных ограничивать даже самый жесткий абсолютизм. Но еще в Средние века, напоминает Лотман, один из советников государя предупреждал, что «лукавые думцы в искус государя ввести могут».

Не избежали весенних социальных и ментальных трансформаций и наши думцы, наши назначенцы и порученцы. Они начинают все более освобождаться от имитируемого ими архетипа договора. 

В результате в ситуации весенних перевертышей перед нами во всей красе предстает неотрефлексированный культурно-исторический феномен «парламентской опричнины». И в ситуации гуманитарной катастрофы у многих депутатов, как и у любой опричнины, на поверхность прорывается мотивация быть еще одной полноценной ветвью фискальной власти.

Думаю, что нашим «фанатикам по контракту», преобразующим правду в кривду, стоит напомнить, что сказки нередко становятся былью, а сооруженные ими королевства кривых зеркал легко могут стать нишей их собственного сознания. И тогда, как подсказывает опыт психоистории, примеренная маска «профессиональных фанатиков по контракту» из личины может переродиться в лицо, стать подлинным смыслообразующим мотивом поведения этих акторов весеннего политического маскарада.

В заключение замечу, что психоистория, созданная Ллойдом де Мозом, представляет собой науку об исторических мотивациях. И она для понимания самых разных мотивов политического и идеологического поведения советует повнимательнее вглядеться в травмы разных народов, пережитые ими в детстве. Немало таких травм и в историческом детстве России.

И если бы вдруг Иван Калита навестил нас, то он бы многое поведал о тех психологических драмах, которые пришлось пережить разным собирателям «русского мира». А Иван Васильевич Грозный взял бы, да и спросил: «Я Казань брал, а вы-то что делаете?» Но в их беседу непременно вмешался бы Николай Васильевич Гоголь. Он бы ненавязчиво, с присущей ему иронией напомнил: «Я же предупреждал, предупреждал вас, что не всякая птица долетит до середины Днепра». Поэтому еще и еще раз напоминаю: не стоит пренебрегать уроками психоистории. Даже весной…