Бьет по мозгам

«Чем громче орут, тем ты послушней»

Конструкция возводилась 30 лет и стала самым эффективным оружием режима. Она состоит из нескольких несущих элементов: телевидения, контроля словаря, физического контро­ля. Самое ударное звено — телевизор. Зомбоящиком его назвали еще при раннем Путине, но своей функции он не утратил и сейчас. 

Уже лет десять как общим местом стало разделение россиян на тех, кто черпает информацию из интернета — и с экрана ТВ, или, проще, на тех, кто смотрит или не смотрит телевизор. Небывалый же подъем лояльности власти на фоне непрерывного ухудшения уровня жизни называли борьбой холодильника и телевизора, в которой последний побеждает. Телик стал героем мемов, а значит, занял позицию неотъемлемого элемента российской жизни.

Первое, что спрашивает, приступая к квартирному ремонту, бригада рабочих, где будем вешать телевизор. Это по-прежнему маркер достатка: если в советское время таковой определяло просто его наличие, то теперь — размер. 

Валентина Лихошва, кандидат психологических наук, изучавшая поведение человека в небезопасных ситуациях, говорит, что именно фоновая трансляция делает человека более уязвимым для манипуляций:

— Произвольное внимание человек может удерживать 12 минут: читать неинтересную книгу, слушать что-то скучное. Потом засыпает или просто начинает думать о другом. Наступает утомление, ты перестаешь контролировать, какая информация выливается на тебя. А она все равно поступает, все равно обрабатывается мозгом. И — никакой критики. Плюс многократное повторение. 

Многие замечают, что, ставя эксперименты по многодневному просмотру телевизора, начинают ловить себя на все менее критическом отношении к сказанному. Даже самый рационально мыслящий человек вдруг на долю секунды соглашается, что «не все так однозначно». В этом тоже нет магии, а есть технология. Один из ее важных элементов — крик.

— Если очень долго бить по одной точке на теле человека, она теряет чувствительность. Это механизм, нужный нам для выживания. Он и используется. 

Если люди с повышенным давлением постоянно смотрят телевизор, они не слезают с таблеток. Причины в эмпатии: мы сочувствуем, сопереживаем происходящему. Когда на экране бьются в истерике от злости, это все отражается на зрителе, который внутренне тоже в истерике. 

Еще одно условие воздействия — одиночество. Разобщенность российского общества очевидна, атмосфера страха и взаимного недоверия усугубляет чувство брошенности. Объединить нас не смогла даже пандемия, общая опасность. Вместо солидарности мы разделились на ваксеров и антиваксеров, масочников и антимасочников, ковид-диссидентов и законопослушных. Взаперти, в ситуации тревоги мы с новым энтузиазмом прильнули к экранам. А там продолжали кричать. 

Избавление от одиночества — одна из главных функций телевидения. В результате ящик становится членом семьи. Он нянчит детей, пока мы заняты, утешает, дает чувство сопричастности, присо­единения к социуму. Самые одинокие люди — пожилые, это главные потребители телеконтента и ядерный электорат власти. Кроме того, быть в меньшинстве вообще некомфортно, это противоречит тысячелетним механизмам выживания. 

Психолог напоминает классический научный эксперимент Валерии Мухиной: детям показывали черную и белую пирамидки, сажали в круг, и все они по очереди утверждали, что оба предмета белые. Испытуемый был последним, в полном изумлении он смотрел на происходящее, но в итоге соглашался с мнением большинства. 

— Уровень конформности у людей разнится, но в целом считается, что в любом обществе не более 20% способных сопротивляться давлению большинства, — комментирует психолог. — Можно сопоставить это с результатами соцопросов о лояльности принимаемым властью решениям. Мы веками выживали за счет того, что присоединялись к большинству. Если ты пытаешься делать наоборот, твое тело сигнализирует, что это очень опасно. Упомянутое процентное соотношение сохраняется в любом обществе, это не национальный феномен. На этом, собственно говоря, пропаганда и строится. 

Давление, многократное повторение, эффект большинства. 

При восприятии телеконтента задействованы почти все органы чувств — с минимумом усилий. Человек — существо ленивое, это не порок, а способ выживания, позволяющий экономить ресурсы. Так что сила воздействия телеконтента основана на самых древних и базовых основах человеческого существования, а его эффект еще раз напоминает, что мы просто приматы. 

Можно спросить, отчего контраст между жизнью за окном и пропагандистским симулякром не заставляет усомниться в словах ведущих. Казалось бы, глянь за окно, а еще лучше — в очередную квитанцию ЖКХ, — и намного трудней будет верить, что, как говорилось в популярном телешоу, «мы живем в самой прекрасной стране на свете, а все остальные страны нам завидуют». На самом деле все наоборот: чем тяжелее жизнь, тем сильнее влияние агрессивной пропаганды. В ситуации фрустрации, давления у человека нет сил разбираться в том, что ему навязывают. 

Давление, фрустрация, многократность повторения — никакого секрета в победе телевизора над человеком нет. Однако надо иметь в виду: нет здесь сугубо российского секретного ингредиента. Механика универсальна и равно воздействует на россиянина или жителя Буркина-Фасо. Ограничить ее может лишь наличие противовеса — свободных независимых медиа. Именно поэтому их уничтожение — часть вполне очевидной стратегии и происходило параллельно усилению влияния пропаганды.

Отключи телевизор в квартире родителей, и в семье настанет мир — этот тезис, увы, не работает:

— Человек, привыкший к фоновой телетрансляции или шуму радиоточки, которая в советских квартирах имела такую же функцию, что в российских — ТВ, через какое-то время перестает его замечать. Уровень восприя­тия так снижается, что ты не осознаешь, как бы не слышишь. Но вот если резко отключить этот поток, тревога так же резко возрастет. Телезритель при поломке ящика испытывает то же, что мы при отключении интернета. Закрылось окно в мир, потерян контакт со всеми. Так что совет выключать телевизор родителям приведет лишь к росту напряжения. 

За слова ответим

Пропаганда живет не только «в телевизоре». Первым требованием военной цензуры стал запрет на использование слова <…> применительно к боевым действиям в ходе российско-украинского конфликта. Это слово и раньше крайне неохотно применялось российскими официальными лицами, которые чеченскую кампанию называли «контртеррористической операцией». Но в то время за словосочетание «чеченская война» в суд не тащили. Отчего власть цепляется за слова? 

Выражение «специальная военная операция» — пустое и непонятное словосочетание, от него не страшно, от него вообще никак. Специальная — то есть контролируемая, «так задумано», так надо. Операция — не навсегда, не со всем миром, локальная. 

— Судорожно запрещая слово <…>, они пытаются изменить мышление людей, — считает Лихошва. — В психологии есть понятие единства сознания и деятельности. Вводя в оборот слова с новым значением, они стремятся поменять сознание, восприятие действительности и, следовательно, поступки. «Шпион» или «разведчик», «повстанцы» или «сепаратисты», «добровольцы» или «наемники» — мы говорим об одних и тех же явлениях, но в зависимости от выбора термина получаем совершенно разный эмоциональный эффект. Мы давно шутили над тем, что взрыв теперь называют хлопком, а падение — отрицательным ростом. Подменяя термины, они пытаются контролировать эмоциональную составляющую нашей реакции на явления. И успешно это делают. Поэтому война за слова будет продолжаться: запреты, попытки изменить содержание.

Здесь мы обнаруживаем некоторое противоречие. Жестко пресекая использование слова <…>, государство при этом постоянно использует в пропаганде образы Великой Отечественной. 

— Это попытка задействовать простые и понятные всем образы, на которые люди могут опираться. Великая Отечественная — колоссальная рана, затмившая даже репрессии. Она затронула каждую семью, и эта боль хранится в каждой семье на разных уровнях. Эта рана еще не затянулась толком, и надорвать ее оказалось проще всего. К тому же это война, из которой Советский Союз вышел победителем. А победители не имеют никаких грехов.

«В Россию встроен анархистский фильтр»

Кроме образа советского солдата-героя, эксплуатируются исторические персонажи: Александр Невский, Минин и Пожарский… Заметим, кстати, что здесь не обходится без конфузов, как недавно, когда на граффити в центре Москвы изображение Минина и Пожарского по мотивам хрестоматийного полотна Михаила Скотти скорректировали, от греха подальше убрав из композиции Кремль, на который в оригинале указывает Минин, и лик Спасителя со стяга, — получилось, что народные герои позируют на фоне красного флага, будто революционные матросы.

Качество пропаганды вообще вызывает массу вопросов, концентрация ее бездарности, например, — снятый за 50 млн казенных рублей в 2016 году мульт­фильм «Дети против волшебников», в котором сироты-суворовцы воюют с окопавшимися в Шотландии магами посредством собранного в гараже вертолета и деревянного крестика. Крестик подает сигналы офицеру ФСБ, готовому прийти на помощь и покрошить сторонников европейских ценностей, похищающих души российских детей. Развесистая клюква замечательна не столько сюжетом, сколько феерично плохой анимацией (ленту признали самым плохим российским мультфильмом за всю историю и отказывались показывать в кинотеатрах). Несмотря на это, поддержку авторам оказали Минкульт и РПЦ.

Современная пропаганда на первый взгляд проигрывает советской по качеству исполнения — создатели той, по крайней мере, не воровали такими объ­емами. Однако работает она эффективнее советской, в которую толком, особенно в позднем совке, никто не верил. Одно из объяснений — значительное снижение уровня образования и параллельное повышение уровня тревожности. Мы бедны и малообразованны, мы ходим к гадалкам и экзорцистам, потому что иной защиты от наступающего ужаса получить не надеемся. Механизм доверия шаману на экране и шаману в тайге примерно идентичен: к обоим люди добровольно приходят, чтоб их убедили в правильности хода событий. 

Она меж тем посягает не только на сознание, но и на тело: все тоталитарные режимы практиковали коллективные действия, шествия, демонстрацию живых картин-символов из тел людей. На раннесоветских демонстрациях физкультурники выстраивались в пятиконечные звезды, сейчас детсадовцев выставляют для снимка в виде буквы Z. Эксплуатация телесности лишает приватности и делает человека физической собственностью государства. Лишает субъектности. Ребенка ставят в угол в наказание. Жертву насилия ставят в сексуа­лизированную позу и фотографируют. Участники флешмобов из-под палки — жертвы государственного абьюза. 

Основную аудиторию разного рода «путингов» по-прежнему составляют бюджетники, которых отмечают по спискам, студенты да граждане, набранные в массовку возмездно. Ширнармассы на площади по доброй воле не спешат. Социолог Григорий Юдин считает, что это хороший знак в плане замера общественной температуры, который означает, что тоталитаризм еще не оформился окончательно. Больше того, и демиурги коллективных действий не очень настаивают на них.

— После первых недель [СВО] реальных попыток мобилизации не было. Никому и не позволяли бежать ни на какие митинги, всех таких энтузиастов немедленно изолировали. Однако это не исключает того, что в Россию встроен анархистский фильтр — причина, по которой люди не верят в политику, заставляет их уклоняться от любого принуждения. Косить, уклоняться, прикидываться, симулировать, ускользать — это набор стандартных российских тактик, — говорит он. 

Зачем при отсутствии искреннего порыва в митинги и шествия продолжают вкладывать деньги? А тут мы возвращаемся к началу разговора: участников этих мероприятий приносят в жертву телевизору. Чтобы человек в глубинке почувствовал единение с большинством, нужно показать ему это большинство. Или создать, набрав на биржах массовки. Обман строится на обмане. 

Именно поэтому сравнения российского общества с тоталитарной сектой увлекательны, но ошибочны. Идеологи сектантства воздействуют на группы, а не на массы, а в целительность ритуалов участники религиозных групп истово верят. Здесь же за верой уже никто не гонится, она уступила место жесткому следованию технологии.

Впрочем, конечный потребитель смыслов, конечно, оказывается под схожим с гипнотическим воздействием: пропаганда дает простые ответы на сложные вопросы. Анестезирует. Оправдывает. Соловьев, Норкин и Скабеева заняли место героев сериалов, за которыми страна следила в 90-е. И которые, кстати, оказывали психотерапевтический эффект, давали иллюзию насыщенной событиями жизни, развивали эмпатию. Времена сменились, эмпатию отключили принудительно. 

Раз это не вера, а технология, тумблер можно и повернуть. Коли пропагандисты начнут нести совершенно противоположные вещи, ругать правительство или призывать к прекращению огня, через несколько дней в эту пропаганду тоже поверят. Но это тоже будет пропаганда, а не сознательные решения прозревшего населения. Просто вектор манипуляции сменится. А технология — прежняя.

Выключить ее и запустить процессы осмысления и осознания могут только независимые медиа и широкий доступ к информации. Но этот опасный фактор государство предусмотрительно нейтрализовало заранее.