Новый русский dead can dance

Очевидно, что сегодня­шняя российская история завязана на том, что и правители, и лояльные их подданные желают повторить некий великий сценарий и бросить вызов «лицемерию цивилизации». Не просто желают, а уже обрушили все мосты и перешли в режим: один раз живем! И на глазах создаваемая ими история вызывает сильное двойное чувство. С одной стороны, <…> она опустошает всякого, в ком еще остается гуманность. А с другой стороны, она столь показательно гротескна и неумна, что вызывает странную смесь удивления и невольного хохота. Все время безотчетно возникают вопросы: «неужели они действительно это сделали?» или «не­ужели они действительно это сказали?». Сознание сталкивается с абсурдом и реагирует на это тоже абсурдно — сочетанием ужаса и сардонического смеха.

И все же мы пытаемся происходящее понять и дать ему какое-то название. Среди таких попыток возникает сравнение с одним известным явлением культуры, которое по сути своей тоже исходило из желания повторить, возродить нечто величественное, некую подлинность человеческой природы — и вместе с тем отвергнуть презренную обывательскую мораль. 

Речь идет о декадансе, о русском декадансе. Но даже при первом сравнении сразу идут в память слова философа Гегеля: 

* * *

Русский декаданс — явление известное. Так названа целая эпоха в литературе и искусстве начала прошлого века, именуе­мая также Серебряным веком. Тот декаданс являл собою некое состояние поэтических умов, презревших «нужды низкой жизни» и ушедших в создание странных, сумеречных фантазий. Практиковались такие душевные состояния, как демоническая тоска, отвлеченное от морали эстетство, намеренное одиночество. 

И как основа — эротически окрашенное, восхищенное внимание к смерти или к ее проявлениям. Поэтому само название, «декаданс» (фр. decadent — упадочный) — прямо коррелирует и по звучанию, и по смыслу с dead can dance (англ.), дословно: «мертвые могут танцевать». 

Что касается текущего русского политического мейнстрима, который мы сравниваем с декадансом, то вот в чем сходство. И там и здесь — неприятие модерна и «буржуазной этики». Поклонники «русского мира» и <…> всякий раз готовы проехаться по темам «угрозы глобализма» и «забвения традиций». Упрекают модерн в «расчеловечивании». Однако при этом сами по максимуму используют всевозможные достижения и девайсы, которые модерн производит. 

Этическое же пространство, которое в «русском мире» выставляется под знаком «возрождения подлинности» и преградой на пути «расчеловеченного либерализма», является архаичным настолько, что в нем не обнаружить и следов самого понятия о «человеке» как о субъекте свободном и размышляющем. Кроме того, эта архаика усвоена поклонниками «русского мира» настолько по-канцелярски, что выслушивание их речей о «духовных ценностях» примерно так же утомительно для разума, как чтение напечатанных мелким шрифтом «дополнительных условий» при оформлении рядового банковского кредита. 

Главное отличие сегодняшнего русского декаданса от того, классического, — он совершенно лишен индивидуальности и творческой силы. В Серебряном веке протест модернизму породил сложнейшие поэтические миры и незаурядные, бунтующие характеры. Сейчас 

Но главное, из чего вообще возникла идея сравнивать сегодняшнюю русскую историю с декадансом, — практика ­освоения смерти. И там и здесь смерть перестает быть запретной темой. Она именно осваивается, делается постоянным фоном. И возможно, что и там и здесь этому одна и та же причина. Тема смерти активируется в сознании всякий раз, когда сознание сталкивается с абсурдом. Когда повседневный процесс жизни не представляется чем-то захватывающим, а будущее видится чередой обессмысленных повторов. И возникает желание испробовать то, что находится за чертой. Нечто запретное, пугающее, непристойное. Возникает идея, что при переходе черты, душевная пустота чем-то заполнится. Смерть как лекарство от пустоты. 

Возможно, что эта идея действительно универсальна и заходит она не только в упрощенные, не знакомые с рефлексией умы, но также в умы весьма искушенные. А как еще понять то известное упоение смертоносными, «страшными лапами скифов», что испытал возвышенный поэт-декадент Александр Блок? 

Вполне возможно, что сегодняшнее в российском народе такое спокойное, едва ли не приветственное отношение к смерти, на которую его зовут <…> — это не просто эффект многовековой покорности перед властями, хотя как без этого. Но здесь еще срабатывает упомянутый декадентский симптом: 

А может быть, из потустороннего мира постукивает своим высохшим кулачком в двери российской души Мартин Хайдеггер и нашептывает, не уставая: 

«В светлой ночи ужасающего ничто нам впервые открывается, что это сущее, а не ничто…» 

А то ведь живет российский человек в незаметности, в случайности, в мелкой заботе, без надежды, практически, в не-бытии, — что ему жизнь? А упования на бессмертие даже и в самых незаметных душах никто не отменит. Здесь же ему такой шанс: и при большом деле себя ощутить, и спасение душевное обещают, как воинству праведному, и компенсация для семьи придет такая, если что, и за две жизни не всякий сам заработает. Впрочем, все это как нельзя лучше сам главнокомандующий выразил при встрече с матерями убитых призывных солдат: 

* * *

Но есть, конечно же, фундаментальное различие между влечением к смерти в том и в этом декадансе. Поэты и художники Серебряного века видели отношения со смертью как процесс глубоко субъектный. Это были их и только их отношения, интимные и не распространяемые более ни на кого. Единственно, через что другие могли приобщиться к их опыту, — плоды их творчества. Метафоры, образы, строки поэзии и то, что между строк. 

Напротив, в нынешнем российском декадансе смерть предстает радикально объектно, территориально и массово. Никаких порталов в непознанное, никакой интимности. Смерть имеет дело с объективно признаваемыми местностями: геополитическими и конфессионально-религиозными. Причем эти местности легко объединяются в ее контексте. Например, представляется попадание в рай сразу целой страны, для другой же предполагается оптовое небытие («они просто сдохнут»). В общем, сегодняшний вариант танца со смертью выводит к небывалому еще размаху. Субъектности просто нет, а к торжеству объективности добавляется коммерческий, рыночный элемент в виде компенсаций. Смерть как инвестиция. 

Конечно, прав Гегель, что второй повтор — это пародия. Но кто мог представить, что пародии могут быть такими ужасающими? 

* Внесен властями РФ в ре­естр ино­агентов.