Сюжеты · Культура

«Всем показалось, что они в Москве»

О психбольнице, эмиграции и госсмехе: книжные новинки, которые нельзя пропустить

Рагим Джафаров. «Его последние дни». Альпина-проза

Молодой писатель, стремясь написать достоверный роман о психиатрической больнице, использует традиционный метод гонзо-журналистики: имитирует психическое расстройство и попадает в лечебницу в качестве пациента. А дальше — самое интересное: автор начинает решать всевозможные экзистенциальные вопросы творческого человека — от «что такое талант?», «почему я решил, что я писатель?», «как я могу распоряжаться судьбами созданных мной героев?» и до «кто чью судьбу пишет и кто автор моей собственной?». Писатель ищет грань между нормой и ненормальностью, между автором и героем, между жизнью и смертью — и ведет за собой читателя. И лучше нам, читателям, действительно следовать за ним — в противном случае придется решать все эти вопросы собственного существования в одиночку.

цитата

«Интересно, если этот сон не кончится никогда, то что? В реальном мире я буду просто лежать как труп? Не так уж плохо, если подумать. Я вдруг понял, что всю жизнь использовал свое воображение неправильно. Я мог дать своим героям все. Любую жизнь, любые возможности, любые радости. Я представил Андрея, идущего по пустыне. По гребню бархана. Горячий ветер ударил в лицо, растрепал волосы. Сейчас я чувствовал все, что чувствовал Андрей, но при этом сам управлял происходящим. Когда свобода и жара пустыни стала невыносимой, я перенес Андрея на берег океана. К шуму волн, белому песку и приятной прохладе воды. Он долго шел по щиколотку в воде. Так долго, что картинка превратилась в зацикленное видео.

Тогда я перенес Андрея в бордель. Почему-то в викторианском стиле. Нереальные, невозможные в своей красоте женщины в корсетах, вино и праздность. Опиум и музыка. Все возможные удовольствия. Но и это не сработало. Я чувствовал, как его кровь остывает. Как холод наполняет конечности.

Меня выдернуло в реальность. Это все неправда. Это все искусственное и невозможное. Я не могу выдумать для него рай хотя бы потому, что он в него не верит. Потому что слишком поздно. Потому что с каждой главой я сужал его потенциал, я срезал возможные пути и ограничивал выбор. Теперь он может идти только по одной дороге. И судя по всему, она ведет не туда, куда мне хотелось бы.

— Ты и сам не веришь в рай, — продолжая бренчать на гитаре, сказал Андрей. — Все, чего ты хочешь, — это подготовить меня к аду, в котором живешь.

Я ничего не ответил бы, даже если бы мог. Нужно идти дальше. Нужно зайти настолько далеко, насколько это возможно. Последняя глава».

Юрий Мамлеев. «Скитания». Альпина нон-фикшн

Еще одна новинка «Альпины» — именно новинка, несмотря на то что «Скитания» написаны Мамлеевым в период американской эмиграции, в 2003 году. Впервые публикуемая, лишенная традиционного для южинца «метафизического реализма», эта книга метафизически реалистична именно в контексте времени: думаю, многие узнают сейчас в строках советского эмигранта самих себя. Скитания главных героев Андрея и Лены — это скитания в поисках свободы, способности говорить без оглядки, хлебного места, признания. Скитания в поисках своих. В конце концов — в поисках родины. Короче говоря — в поисках самих себя.

цитата

«— А как же Павел? Как у него дела?

Павел Сметов был один из лучших неконформистских поэтов в Москве. Он приехал в Нью-Йорк два месяца назад, за два дня до своего дня рождения: ему исполнилось лет.

— Знаешь, что сказал ему этот знаменитый славист? Как его… Завкафедрой в Колумбийском университете… Он сказал: «Молодой человек, зачем вы сюда приехали с такими прекрасными стихами? Немедленно возвращайтесь обратно».

И Генрих улыбнулся.

— Возвращайтесь? — взвинтилась Лена. — Этот славист, что, идиот? Куда возвращайтесь? На Луну? Неужели он не знал, что Павла и всех вас на пушечный выстрел не подпускали к московским издательствам? Как будто для кого-то секрет, что сюрреализм запрещен в СССР.

— Лена, побереги нервы. Что с него взять…

<…>

— Художникам здесь, конечно, полегче, — заметила Люба. — И прозаикам. Ты, Андрей, все же в основном прозаик. Тебе будет легче. Ну а другим надо что-то искать. Особенно хорошо здесь идет документальная проза. Отчет о собственном опыте. И политика, конечно, больше всего, но это не наше дело. А связи у нас некоторые есть…

— За встречу в ПЕН-клубе!!

— За нас!!

Все улыбнулись, выпили, и всем показалось, что они в Москве».

Михаил Турбин. «Выше ноги от земли». РЕШ

Роман Михаила Турбина и «Его последние дни» Джафарова во многом похожи: те же больничные декорации, только в случае Турбина это стены детской реанимации. Та же борьба между жизнью и смертью. Та же потеря себя в прошлом и поиск смысла в настоящем, превращающийся по ходу сюжета в детектив. Те же экзистенциальные вопросы — но совершенно другие ответы на них. Книги Турбина и Джафарова принципиально различны в одном: в углах зрения — и тем обе интересны.

«Выше ноги от земли» — это книга про врача-реаниматолога Илью Руднева, потерявшего семью, у которого остался единственный смысл жизни: спасать жизни других. Однажды в реанимацию привозят попавшего под колеса машины мальчика — и выясняется, что в том районе, где произошла авария, пропало еще двое детей. Руднев начинает самостоятельно расследовать судьбу пациента, и это расследование ведет его все дальше — к самому себе.

цитата

«Бог милостив. Бог милостив. Руднев отошел, потом вернулся. А Федор все смотрел на него и уже жалел, что сказал Илье так.

— Знаешь, Федя, гляжу я на эту табличку, и, если верить ей, тут лежит Костя. А Костя здесь не лежит. Он живой и почти здоровый. И мне кажется, что Ваня мой тоже жив.

— Илюш… Мертвых нет среди живых.

— Херня. Я знаю вот здесь, — Руднев ткнул пальцем в висок, — что его больше нет на земле. Но позвоночником чую, что Ваня рядом. Он всегда ходит за мной. Знаю, что я его скоро поздравлю с днем рождения. А Бог милостивый пусть выкусит.

Борода вырвалась из кулака. Задрожала.

Федору было что сказать. Он хотел сказать зло и твердо. Он отпевал Ваню. Он отпевал других детей и младенцев. Даже в естественной старушечьей смерти, которую он предвидел сегодня, было что-то неправильное. А в… Он посмотрел на крест. А в детских похоронах неправильным было все. Самое сложное таинство. Сложное и противное. Противное от слов, которые всегда пустые, от несправедливой смерти, которую нужно оправдывать Божьим умыслом. И успокаивать, и успокаивать тех, кто никогда не успокоится.

— Пусть будет по-твоему, — сказал он Илье. — Я не стану заступаться».

Е. Добренко, Н. Джонссон-Скрадоль. «Госсмех. Сталинизм и комическое». НЛО

Когда мы говорим о смехе в СССР, особенно в эпоху сталинизма, наша память обычно выдает остроты из «12 стульев» или отрывки политических анекдотов, рассказываемые вполголоса на кухнях. Но мы забываем, что и в эпоху большого террора был официальный, государственно разрешенный смех в полный голос. И вот здесь начинается интересное: по мнению авторов исследования, именно госсмех был одним из главных винтиков в машине тоталитаризма. И именно поэтому нам сейчас особенно важно знать, как функционирует этот винтик, — хотя бы для того, чтобы нам не пришлось в конце концов, как в советском анекдоте, смеяться над шуткой начальника и завидовать единственному коллеге, который завтра увольняется.

цитата

«Советский смех… Это значит — опять про антисоветские анекдоты и эзопов язык (любимые советологические и постсоветские сюжеты)? Опять о «советской (то есть антисоветской) сатире»? Об интеллигентских фигах в кармане? Вновь о Булгакове, Зощенко и Эрдмане, об Ильфе и Петрове? Может быть, о ком-то более изысканном — Хармсе, например? Или о ком-то более позднем — скажем, о Войновиче или Веничке Ерофееве? Сюжеты этой книги — не о смехе в советскую эпоху, но о собственно советском, а точнее — сталинском смехе.

Перечисленные выше авторы связаны с ним опосредованно, прямое же отношение к нему имеют совсем другие персонажи и совсем другие коллизии: не только менее известные, но часто — неизвестные вовсе. <…> Но это не книга о советских сатире и сатириках, юморе и юмористах, комедии и комедиографах. Таких книг написано немало. Эта книга о сталинизме и комическом — о том, как трансформировалось, какую роль играло и какие жанровые формы принимало комическое (понимаемое здесь как эстетическое измерение смешного) в столь специфической политико-эстетической среде.

Из всех эстетических категорий связь сталинизма с комическим наименее очевидна. Куда легче связать сталинизм с героическим, монументальным, возвышенным, даже с трагическим. Для большинства людей, знакомых с соцреализмом как советским официальным искусством, нет на свете ничего более скучного, беспросветно тоскливого и далекого от смеха и веселья.

Аудитория Петросяна и Задорнова — это вчерашние зрители «Кубанских казаков»; аудитория российского государственного телевидения, изливающего сарказм в адрес осаждающих страну врагов, — это аудитория вчерашних потребителей Кукрыниксов и Бориса Ефимова. Вот почему столь важно понять, как сатира встроена в идеологический аппарат режима, служит ему, питает культуру ресентимента, чем она близка широким слоям населения, изливающим свою озлобленность и фрустрацию от неспособности модернизироваться и встроиться в современный мир в праведный гнев против кощунников или карикатуристов».