Дмитрий Быков*. Проект Zoo

Идея с зоопарком была моя, а инициатива наказуема. Я продумывал этот план долгими американскими ночами, томясь бессонницей. Дело было, разумеется, не в джетлаге. Я сильно выматывался в университете, засыпал почти мгновенно, а в три, в четыре, как положено при затяжных депрессиях, просыпался и до семи мучился — то стыдными воспоминаниями, то мстительными мечтами. Зоопарк был любимой идеей. Тихо, чтобы не разбудить ребенка (он спал с нами, мы никак не могли его отучить), я крался в соседнюю комнату, включал компьютер, часами раскладывал «Паука» и обдумывал проект Zoo — а что было делать, не писать же, в самом деле. Писать я начал на второй год, продлив контракт: для прозы нужна хоть минимальная устойчивость. Пока ее не было, я планировал: такого-то — в Гаагу, этого выдадим братьям на расправу, чтоб самим не мараться, насчет Маши подумаем, все-таки многодетная мать. Но относительно Тулина я не сомневался ни секунды. Животному место в зоопарке.

Теперь я должен был туда ходить ежемесячно.

Леша, в котором трудно было узнать прежнего Лешу, сказал с неприятным оскалом: ну а что, тебе же должно быть приятно. Он тоже там мечтал, в условиях куда менее комфортных, чем мой кампус, хотя и продуваемый всеми ветрами, но кампус с карцером я не сравнивал даже в самых жалостливых мыслях о собственной судьбе. Мне повезло, я уехал до всех дел, и это было не бегство, а приглашение, и преподавание никогда не было мне в тягость. Леше приходилось мечтать под Ярославлем, где он тешил себя школьной фантазией о том, что летит в космическом корабле. Он там много всего напридумывал, в том числе писательские гастроли по братским просторам с циклом лекций «Покаяние», — и ведь поехали, никто не отказался, и братья даже не слишком глумились, внимательно слушали, задавали вопросы. Писатели проявляли рвение и рассказывали такие детали, о которых никто не просил, — но им, как и в предыдущие пару лет, трудно было остановиться. 

Он такое твиттерил! Аргумент «лучше все это делать нам, приличным людям, иначе было бы вааще!» мало изменился со времен больших чисток. Леша придумал и телеканал «Говно», на котором все обязаны были появляться в коричневой униформе в бело-кафельных декорациях, а говорить все то же самое. Рейтинги, что любопытно, были у них выше прежнего: толпа любит унижение былых кумиров. Но и в самых жестоких мечтаниях Леша не забывал о гарантиях прав человека — ежемесячный мониторинг условий нового пребывания, как это деликатно называлось в отчетах. И я ходил в зоопарк.

Ирония судьбы состояла в том, что зоопарков я терпеть не мог. На что триумфально выглядит жираф, а и он гнет шею как-то рабски. Когда однажды верблюд при мне заплевал подростка, показавшего ему фак, я испытал мрачное удовлетворение. В зоопарках всегда ужасно пахнет, в особенности у хищников.

Разумеется, в духе реформ там все смягчилось — курорт, сказала Романова, хоть просто приезжай на уикенды поиграть в теннис, тем более что и общество интересное, — но запах гнилой капусты выветрить невозможно. И потом, в зоопарке ему будет даже весело. Я, например, сказал Смолин, в детстве просто мечтал жить в зоопарке, и не забывай, что он будет там среди своих.

Тулин был омерзителен во всем, от внешности до привычек. Он наворотил славных дел на несколько смертных казней — но не вводить же ради него. Zoo — в самый раз, как раз с любимой буквой на клетке. Разумеется, этот вид наказания не был предусмотрен ни одним уголовным кодексом в мире, но нам вообще теперь приходилось многое делать впервые. А шо, креативненько, сказал главред «Братской правды», потерявший руку в боях на границе. Вешать — как-то грубо. Расстреливать — почетно. Забрать всех мы не можем, своих коллаборантов кормить нечем. А вот с зоопарком — это ничего, не зря мы тебя приглашали колумнистом в девяностые. Есть в этом, добавил его зам Бутенко, что-то римское,

Как ни странно, проект Zoo не понравился только Амнистевичу, на чье одобрение я как раз рассчитывал: такой креативный, при этом милосердный… То есть как не понравился: его реакции я тогда, правду сказать, не понял. Доходить стало только потом, о чем ниже. Он посмотрел на меня сострадательно.

— Не надо бы его к зверям, — сказал он без обычной своей усмешки. — Мы не знаем последствий.

Я подумал, что он имеет в виду реванш.

— Если бы так поступили со мной, я был бы только признателен, — заметил я вполне искренне. — Если честно, я из этого и исходил.

— Я не о том, — отмахнулся он. — Ну просто… вы же не знаете, как это на них подействует.

— Вы жалеете зверей? — поразился я. — Ну, знаете, такого прогрессизма я даже от вас не ждал. Вы что же, думаете, что у них аппетит испортится?

— Нет, — выговорил он медленно, — этого я как раз не думаю.

И перевел разговор, благо нам было что обсудить применительно к реформе образования. Теперь всем — что у нас, что у братьев — приходилось тащить на себе по десять дел одновременно, и я не без легкой ностальгии вспоминал времена, когда выпрашивал дополнительную нагрузку у нашей кафедры. Я очень мечтал тогда быть кому-нибудь нужным, но в России мне уже не заказывали ни одного текста, потому что на мне стояли все возможные клейма, а в Штатах я был известен только друзьям, старавшимся вдобавок пореже со мной видеться. Теперь у меня не хватало времени даже на дежурные отписки этим друзьям, умолявшим об информации из первых рук. Но время на посещение зоопарка мне пришлось-таки выкроить, потому что за Тулина отвечал теперь я.

Некоторый мандраж меня все-таки посетил. Мне пришлось подробно перечислить себе по дороге все художества Тулина начиная с времен, когда мы почти приятельствовали. В его возвышении была моя вина — как-никак я издал его первую книгу, я нахваливал его тогдашние вирши, в самом деле не бездарные, я ему покровительствовал, чего он впоследствии не забыл, потому что всякое покровительство бестактно. Как знать, если б он на меня тогда не обозлился, может, в нем было бы меньше оголтелости, но как только началось, он стал одним из самых страстных Активистов Последней Буквы, как это называлось тогда в так называемой изжоповой речи. (Я, к счастью, все мог называть своими именами, потому что уехал заблаговременно.) Чего он не наговорил! Я у него попал в фашисты одним из первых, призывал он также взять в заложники мою семью и вообще конфисковать всю собственность уехавших, перестать церемониться, начать драться по-настоящему и душить Запад так же, как он душит нас.

Он оказался неплохим организатором — конечно, в режиме наибольшего благоприятствования; начались сначала туры по стране с чтением идейной лирики, потом выезды на благополучное отдаление от фронта, но как-никак в районы боевых действий, и даже пара показательных выступлений с последующим расстрелом диверсантов, в которых сетевыми расследователями были опознаны заложники из мирного населения. Думаю, это было своего рода помешательство, потому что в речах его давно не прослеживалась логика, а просто, вслед за начальством, он все отчетливей сознавал, что пути назад нет, что надо получить все возможные плюшки, а там трава не расти. Как большинство оголтелых, он время от времени писал в соцсетях, что искренних патриотов непременно предадут, что он заложник собственной честности, что всё вокруг продано и предано, а в среднем звене на измене измена… Справедливости ради, Амнистевич тоже иногда намекал, что его провозгласят предателем, — человек, оказавшийся в критический момент на своем месте, обречен вытесниться во враги, чтобы ордена раздали аппаратчикам.

До стрельбы по пленным все было в пределах очень болезненной, однако нормы; когда рубеж был перейден и прозвучала разнообразная гойда с последующими пытками в прямом эфире, вопрос о последующей судьбе Тулина встал передо мной во весь рост. Знамо, я и не предполагал, что после возвращения буду жать ему руку, выслушивать покаяния и виновато пожимать плечами, приговаривая в своей манере: «Да ладно, старик, кто не без греха»; я не предполагал также, что он будет целовать мои сапоги. Когда все стало окончательно понятно, я уже перестал строить мстительные планы, мне даже было слегка обидно, что я не дописал эмигрантский роман, — и вообще все вышло как-то быстро, многие не успели намучиться на полноценную компенсацию. Но когда стали всплывать документы, сметы, подметные письма, когда выяснилось, что арест семей в самом деле планировался, а меня собирались достать на лекции в Далласе (тень Кеннеди меня усыновила), — тут сантименты закончились, и я предложил проект Zoo; и начальство зоопарка, против ожиданий, охотно пошло навстречу. Это было, впрочем, предсказуемо. Рыльце у них было в пушку.

Тулина не предупреждали о моем визите. Отдадим ему должное — он исправно собирал толпу; допускаю даже, что в этой толпе было немало тех, кто вслед за ним кричал гойду на осенних митингах. Рассказывали, что в первые дни Тулин бо́льшую часть времени проводил в конуре, выстроенной в углу вольера; может, взыграла своеобразная стыдливость, а может, он имитировал раскаяние, — чужая душа потемки. Сейчас, однако, он вполне освоился с новой ролью: в конце концов, на первых его соловьиных шоу тоже ощущалась известная неловкость, но адаптировался он стремительно. Он оброс седеющей бородой, короткой и жесткой. Из бритья, впрочем, можно будет сделать отдельное шоу.

Я предполагал, что он будет время от времени обращаться к толпе с речами, что в этом будет дополнительный разоблачительный эффект, — пропагандист в клетке, — но ему хватило ума подчеркивать свое положение полной бессловесностью. Он показывал, что его низвели до животного, что ни с кем из нацистских преступников не поступали с такой циничной жестокостью, что за слова и убеждения он наказан еще страшней, чем ученый Туб из «Трех толстяков» — его заперли в зверинец, и там он медленно превращался в зверя с волчьей мордой и красной шерстью. Я понимал, что с ним надо все это сделать, но краем сознания понимал и то, что они со мной ничего подобного не сделали бы. Они бы меня просто убили, и возможно, что весьма мучительным способом, — но интеллигентской изощренности в них не было. А если бы изощренности хватило — поговаривали, что Сталин собирался посадить Гитлера в клетку и отправить на гастроли по зоопаркам СССР, — вряд ли кто-нибудь из нас смог бы вести себя правильно, то есть по-звериному. Нету в нас адаптивности. Мы бы, скорей всего, говорили речи.

Тулин со звериной зоркостью, всегда его отличавшей, разглядел меня в толпе. Собственно, я и не прятался. Он картинно приложил к глазам козырек, несколько раз подпрыгнул и заухал, потом показал на меня публике. Признаюсь, мне стало страшновато. Я совсем не хотел, чтобы меня здесь узнавали. Вышло, что не я его, а он меня превращал в посмешище. Продолжая ухать, он проскакал по кругу, поколотил себя в грудь, потом оглушительно рыгнул. Надо сказать, кормили его прилично, он даже несколько оплыл, разрумянился и вообще выглядел лучше, чем большинство отощавших сограждан. Между ним и толпой установилось странное взаимопонимание:

Назначенный обезьяной, он вел себя как обезьяна — с той же органикой, с какой до того, назначенный идеологом, вел себя как идеолог. А еще раньше, назначенный молодым дарованием, он вел себя как молодое дарование, никогда не кусая кормящую руку, — в этой естественности и был залог успеха: он идеально попадал в любую роль, а я выпадал из всякой. Вспомнился мне старый фильм, где главный герой, несправедливо осужденный при совке и внезапно разбогатевший при рынке, решил найти судью, который его неправедно осудил двадцать лет назад за невинную фарцовку. Он его нашел, выработал план мести, сделал так, что его уволили с работы, — возможности теперь были, — и судья устроился проводником в скорый поезд. Месть не удалась, поскольку в какие бы бездны его ни скидывали с общественных лестниц — он и в безднах умудрялся устраиваться уместно, уютно, как русский из анекдота: пошли его в ад — вернется загорелый и с магнитиками. Тулин был хорошей, профессиональной обезьяной, среди смрада и криков настоящих зверей он был как у себя дома. А я был всюду не на месте — даже теперь, явившись его инспектировать.

Я отправился в дирекцию, где меня встречали с издевательским, как мне казалось, подобострастием. Чувствовалось, что они и мне присматривают клетку и при первой возможности туда препроводят, причем толпа будет улюлюкать гораздо громче. Наверное, это была аберрация. Многие в этой толпе мне сейчас улыбались вполне одобрительно, некоторые подошли заселфиться. Но меня не отпускала мысль, что на фоне клетки со мной они селфились бы еще активней.

Тулина привели в директорский кабинет, освобожденный по такому случаю: директор учтиво удалился осматривать новый павильон с грызунами. Усталая секретарша принесла бутерброды с докторской колбасой, Тулин взял один и стал есть — аккуратно и деликатно. Здесь он был не обезьяной, а исправляющимся заключенным.

— Жалобы есть? — спросил я. Говорить с ним на «вы» было непривычно, на «ты» — противно, я предпочитал безличные конструкции.

— Вопросы? — уточнил я после паузы.

— Никак нет, — повторил он и взял второй бутерброд.

— Это хорошо, что у вас нет вопросов, — сказал я. Меня начинала бесить эта ситуация вечной неправоты. Выходило, что я должен перед ним оправдываться. — Осознание — первый шаг к исправлению. Вижу, вы в привычном амплуа.

Он молчал.

— А вот скажите мне, Тулин, только честно, — я не выдержал и начал говорить с животным по-человечески, а делать этого, конечно, не следовало. — Вы ведь знали, что это так закончится? Должны были предполагать? Не могли же вы в самом деле думать, что вам все это сойдет с рук. Расстрелы пленных. Одобрение убийств. Прямое участие в отравлениях так называемых врагов народа — мы ведь все знаем, Гожин вас сдал с потрохами. Ему теперь гораздо хуже, чем вам, у него клетка тесней, свежего воздуха нет… Любите свежий воздух, Тулин? У вас одних особняков в сельской местности обнаружилось пять штук, ну куда вам, правда?

Опровергая мои слова, он взял третий бутерброд и так же молча, деликатно скушал.

— Курить-то вам не запрещают? — спросил я участливо.

Он покачал головой, продолжая жевать.

— Ну так что, Тулин? Ответа не слышу!

Я и в армии, командуя отделением, никогда не мог разговаривать с солдатиками грозно и в конце концов отказался от этой затеи; убедительно орать на учащихся у меня тоже не получалось, и я перешел на искусственный товарищеский тон, на подспудное «мы же с вами все понимаем». В сущности, я только и делал, что подольщался. Иногда мелькала у меня мысль, что надо было, черт бы побрал все принципы, встроиться в вертикаль: уж как-нибудь в качестве пропагандиста я был бы убедительней всей этой сволочи с трехклассным образованием. Но ясно же, что дело не в моей принципиальности: они бы сами никуда меня не взяли. Им не нужен был хороший пропагандист. Им нужна была обезьяна, позволяющая себе обезьянничать, потому что таково право силы. И говорить с ним с позиций обвинения я все равно не мог, потому что у меня другая профессия. Такими словами я утешал себя в Штатах, потому что на самом деле моя профессия — все сдавать; такими словами я, наоборот, распалял себя в Штатах, когда надо было идти к студентам.

Некоторое время он сидел в оцепенении, переваривая бутерброд, а потом вдруг беззвучно заплакал — рожа сморщилась, по ней заструились обильные слезы. Он их не вытирал и молча смотрел сквозь меня.

— Мальчика жалко, — прошептал он. — У меня младший мальчик прекрасный. Жена приводит иногда. Очень славный мальчик. Я ему вчера фокусы показывал, он плакал ужасно. Жена говорит, папа тут отдыхает.

Мальчика этого я видел, он был в самом деле чудесный — с той детской важностью, которая отличает только очень хороших детей, никогда не знавших отказа, грубости и травли. Его показывали год назад в передаче «Поем дома», там вся тулинская семья пела хором. Мальчик знал, что он очарователен, и постоянно улыбался. Но он не кокетничал, просто бывают такие хорошие дети, живущие в гармонии с миром. Я был противный мальчик, и хорошо, что все мои фотографии пропали при отъезде. Правда, все семейные фотографии и бо́льшая часть архивов тоже пропали, да и квартиру без меня хорошо погромили, по бабушкиному поясному портрету ходили сапогами. Теперь все это восстанавливали, но восстановить ничего нельзя. Это я себя распалял.

— Тулин! — сказал я строго. — Прекратите, Тулин. У Абрамова тоже остался мальчик, у Силаева две девочки.

Тулин кивнул, не переставая сочиться слезами.

— Яблоко мне принес, — прошептал он. — Что делать, делать что?

— Это не по-человечески, — сказал Тулин, впервые глядя на меня прямо. — Не по-человечески, так не делают люди.

— А мы и не люди, Тулин, — сказал я без всякого пафоса. Только еще пафоса тут не хватало. — Мы бешеные псы, зловонные лисицы, как там было у вас в фельетонах? Шакалы англосаксов, цепные собаки Пентагона, кроты Уолл-стрита. Вы же сами все написали, почему вы теперь хотите, чтобы мы были людьми?

— Ничего не хотим, — прошептал он. — Все понимаем. Вы не представляете, что тут делается по ночам. Я по ночам лежу в конуре, думаю про мальчика. А эти все так орут, вы не знаете. Ночами же тут нет никого, никто не слышит, как они кричат.

Лицо у него было сейчас беспомощное, мокрое, и ни малейшей ненависти я не чувствовал, но это и правильно. Надо осуществлять справедливость, не чувствуя ненависти. Так нас учили. Без ненависти, однако, трудно заставить себя что-то делать, и я уже готов был дать позорную слабину — пообещать ему, что это не навсегда же, будет время, и найдет он себе тихую должность в рамках обычной люстрации; в конце концов, сколько человек он там расстрелял, ну двадцать, ну тридцать, ну, может, в кого-то еще и не попал (и тогда добили); я почти сказал ему — ладно, ладно, Тулин, — но вспомнил, что в разбомбленных городах тоже были мальчики с тихими важными улыбками, с любовью к яблокам. Надо было как-то держать себя в руках, потому что выглядеть тряпкой в глазах Леши было уже слишком.

— Вот как? — переспросит он и улыбнется своей новой улыбкой. — А идея была чья, не помнишь?

— Будут жалобы — обратитесь по форме, — сказал я. Он кивнул. Он и тут продолжал играть по правилам.

Я позвал секретаршу, и Тулина увели.

Я не хотел сразу направляться домой и пошел побродить по зоопарку, но не мог пройти мимо тулинской клетки. Он уже опять прыгал и ухал, и толпа радостно улюлюкала, но в движениях его было что-то новое, и я не сразу понял, в чем дело. Справа от него размещался жираф, слева — бегемот, и они смотрели на него куда внимательней, чем зрители. Уж точно внимательней, чем дети со своей сладкой ватой. 

Тулин бросал на бегемота странные повелительные взгляды, поднимал руку — и бегемот пытался задрать голову, прыгал на месте — и бегемот поднимал ногу. Между ними существовала непостижимая связь. Тулин всегда умел заводить аудиторию, и это тоже были не совсем человеческие технологии. Конечно, он нигде их не изучал. Такие вещи обычно чувствуют интуитивно. Он упирал руки в боки и пускался в дикую пляску, какую можно увидеть иногда только во время совершенно пещерных языческих празднеств в совершенно спившихся деревнях — других теперь, почитай, не осталось, — и жираф с бегемотом вытягивали шеи, неотрывно вглядываясь в него; и хотя жираф весь был одна шея, а у бегемота не было почти никакой, оба смотрели на него со страстным любопытством и той же покорностью, с какой Багира глядела на Маугли. Человеческий детеныш имел над зверями непостижимую власть. Еще немного — и он издаст боевой клич, и звери ринутся на нас. Это было логично, и тем страшней, что я послужил невольным орудием этой логики: сначала подняли пролетариат, потом криминал, потом быдляк, а теперь на остатки городского населения должны были ринуться звери. Страшно было представить, какие сущности сожрут зверей.

Тут из обезьяньего вольера донесся дикий рев — я и представить не мог, что так умеют кричать обезьяны. Они бросались на сетку и вцеплялись в нее. Вольер стоял в двухстах метрах от тулинской клетки, но макаки орали так, что закладывало уши. Это было хуже воздушной тревоги. Туда уже бежали служители, разматывали брандспойт, — я никогда не слышал, что в зоопарках так усмиряют взбунтовавшееся зверье, это было и впрямь не совсем по-человечески, но что делать, делать что? Толпа в ужасе подалась назад, и тут я заметил, что Тулин посреди своей пляски замер, в упор посмотрел на меня и подмигнул.

Не было стихии, которую он не мог бы опередить в падении, хуже которой он не мог бы оказаться. С Тулиным можно было сделать только одно, потому что только пуля могла быть хуже Тулина.

Надо будет обговорить это с Амнистевичем, подумал я. А впрочем, не надо. Я и так в последний год слишком много говорил с Амнистевичем. Да и не было, если честно, никакого Амнистевича. Так я называл внутренний голос, вечно нашептывающий всякие утешительные слова.