Анна Политковская. Фото: архив «Новой газеты»
Наша беседа с Анной Политковской состоялась в середине октября 2004 года, на сороковой день после трагедии в Беслане. Той осенью она приехала в Лондон, чтобы презентовать только что вышедшую в издательстве Harvill Press свою книгу «Путинская Россия».
Обложка книги «Путинская Россия» Анны Политковской
Визит был прекрасно организован. Политковская рассказывала о своей книге — и о России, разумеется, — на встречах с читателями и в интервью самым разным британским изданиям. Естественно, она обязательно должна была появиться и на Би-би-си. Но здесь не заладилось, потому что сначала ее пригласили на передачу «Женский час», где не очень хорошо говорящая по-английски Анна была вынуждена с трудом подбирать слова, безнадежно отставая от разговора. После этого ее пригласили участвовать в аналитической программе, где интервьюировать соглашались только по-английски. И никаких переводов.
Политковская чувствовала себя обиженной и униженной таким отношением и наотрез отказалась от интервью.
И когда я проводил ее в нашу комнату на седьмом этаже знаменитого Буш-хауса, где много лет базировалась Всемирная служба Би-би-си, настроение у нее было, мягко говоря, плохим. Но за чаем она постепенно оттаяла, тем более что, как оказалось, мы с ней оба были лауреатами премии Hellman/Hammett от Human Rights Watch — она в 2002 году, а я — в 2003-м.
«Никогда не буду давать интервью Би-би-си!» — сказала она в сердцах, и мы отправились в студию.
И началась наша беседа с разговора о том, как в Чечне относятся к бесланской трагедии.
«Мне кажется, в Чеченской Республике сейчас очень много мифов на этот счет такого рода: «Ну ты же знаешь, что наших там не было!» (тихим голосом). Самое интересное, что было. Конечно, никому не хочется, чтоб там были их люди. Но, увы, надо признать, что были и чеченцы, и ингуши, были и люди «славянской народности», как у нас теперь уже говорят, да? Ужасно! Все хотят это отпихнуть от себя.
С одной стороны, это плохо, это надо признавать, что это одни из нас — не важно кто. А с другой стороны, это подчеркивает, насколько это неприемлемая акция для нашей страны».
Но буквально сразу же после этого наша беседа перешла от бесланской трагедии к национализму.
«Мы ушли от интернационализма, — горько сказала Анна, — просто так далеко, что эту пропасть уже не перескочишь, к сожалению».
«Вы знаете, — продолжила она, — у нас во дворе в Москве дворниками работают киргизы. Очень хорошие дворники, но я вижу, как они заглядывают мне в глаза. Мне от этого, от их заглядываний в глаза становится плохо,
у меня мурашки по коже бегут каждое утро, потому что я понимаю, что стоит за этим заглядыванием. Они меня боятся. Они боятся, что я подумаю что-то такое про них, доложу кому-то, и их [отправят] в приемник-распределитель и потом на родину».
Анна Политковская. Фото: архив «Новой газеты»
Политковская говорила ровным тоном, не повышая голоса, так, будто обращается куда-то внутрь себя. Ее монолог был как бы рассчитан на одного слушателя — ее саму. Перед микрофоном в маленькой студии сидела рано поседевшая женщина и, глядя сквозь очки куда-то вниз, обращалась, казалось, к своей совести.
Но я понимал, как глубоко она переживает сказанное. Эмоциональность ее проявлялась скорее в синтаксисе, который вдруг становился отрывистым, предложения оставались незаконченными, а слова передавали скорее чувства, чем смыслы:
«Муж моей дочки — казах. Сначала вся семья впала в траур и транс. А моя семья очень интеллигентная, я имею в виду, там, бабушки, дедушки… Вначале был — транс! Только потому, что каждый из нас помнит, на каждом уровне, видя где-то в бытовых условиях, — какое несчастье! Боязнь «иного человека» въелась в поры и в клетки».
Мне было интересно, насколько глубоко, по ее мнению, национализм засел в обществе, и можно ли от него избавиться?
«Политика, — сказала она, имея в виду именно государственную политику, — безусловно, националистична и шовинистична. Даже когда наша власть призывает: давайте не делить по национальностям, — даже этот призыв не замечается».
Однако общество, особенно интеллигентная его часть, по ее словам, не может признать себя «вот такими ужасными националистами и шовинистами. Фактически фашистами».
Для того чтобы обойти это, говорила она, общество нашло уловку.
«Вот эта уловка — деление: есть хорошие чеченцы и плохие чеченцы, есть хорошие грузины и плохие. «Наши» и «не-наши». То есть те, которые перед нами как бы немножечко унизились и приняли, что мы — старший брат, а они исключительно младшие — те наши, те хорошие.
А вот есть плохие. Ну, например, вот, Саакашвили. Этот, вот, не наш. Типичный пример «не-нашего».
Это была жесткая оценка. Бескомпромиссная и прямая.
Выходы из подобных ситуаций обычно подсказывают те, кого принято называть «совестью нации». Или так мне казалось, но и тогда мне сразу же вспомнились Андрей Сахаров и Дмитрий Лихачев. И я спросил:
«А интеллигенция, а русские писатели, поэты, люди, которые формировали самосознание — русское, российское, люди, которых традиционно всегда очень уважали, которые пользуются огромным авторитетом в обществе, — где они?»
Почти без паузы Политковская спросила: «Это кто?»
Сказанные тихим голосом эти два слова мгновенно разбили весь пафос моего риторического вопроса. Я грустно улыбнулся.
Евгений Евтушенко. Фото: Википедия
«Я не зря, может быть, провокационно задала этот вопрос: кто они?
Я знаю только одного поэта, старого уже, Евтушенко (несмотря на то, что я не поклонница Евтушенко), который написал великолепные стихи, когда случился Беслан. И смог их опубликовать только в нашей газете.
Это были правдивые стихи о яде национализма, о том, насколько мы не приемлем этих «других людей» и к чему это приведет».
Стихотворение Евгения Евтушенко «Школа в Беслане» было опубликовано в «Новой газете» 7 сентября, спустя всего четыре дня после штурма школы.
«Но, в основном, по нашему телевидению транслируют только «хороших» писателей. Я думаю, что проблема еще и в этом, что как только кто-то выскажет какую-то, скажем так, антикремлевскую, антипутинскую позицию, то его просто не допускают, чтоб обращаться к народу с какой-то трибуны».
«Здесь (в Лондоне. — М.Г.) стали появляться статьи о том, что Россия стала возвращаться к Советскому Союзу», — сказал я.
«Безусловно, это была первая реакция того немногочисленного гражданского общества, которое имеется у нас в стране. Безусловно. А почему мы не можем избирать губернаторов, если до этого мы [их] избирали, и нас уверяли, что мы еще можем? Хорошо, и что будет дальше? Дальше нас будут уверять, что Путина мы тоже не готовы избирать? И поэтому его надо назначить каким-то другим путем на третий срок — это ведь абсолютно понятно, — вот она, цепочка, которая, так сказать, прослеживается.
Но самое ужасное, что это вообще никакого отношения не имеет к тому, чтобы бороться с террористическими атаками. Ну просто ни-ка-ко-го.
Управляемые из Кремля губернаторы — это люди, которые просто ничего не могут сделать, у которых парализована воля. И в час «икс» они будут думать, как задержаться на своем месте, нежели [как] спасти жизни детей, взрослых, старушек, кого угодно.
Кто будет следующий?»
Есть точка зрения, по которой современная политическая система России была выстроена после Беслана. Необязательно в результате трагедии, но после нее.
Репортаж Анны Политковской из Беслана был опубликован 2 декабря 2004 года. Через три месяца после трагедии и примерно через полтора месяца после нашей беседы. Это очень сильный репортаж. Наверное, один из лучших в российской журналистике. Вообще. Героиней репортажа была женщина по имени Зифа Агаева, которая кормила заложников-детей грудью. Она выжила, хотя все, кто был вокруг нее, сгорели во время штурма.
Сама Анна Политковская была отравлена 2 сентября по пути в Беслан. По утверждению Дмитрия Муратова, анализы, взятые у нее в ростовской больнице сразу после отравления, были уничтожены.
В череде «странных» отравлений она была одной из первых.
Через два года после нашей беседы ее застрелили в лифте ее же дома.
Аудиозапись интервью я обнаружил случайно, когда, возвращаясь из Лондона в Ереван, нашел кассету с записью того эфира.
Как она оказалась у меня — не помню.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}