Непредвзятый взгляд на общежитие людей легко убеждает нас: между одним человеком и другим практически всегда расположен обрыв. Индивиды по умолчанию не слишком любят друг друга. Эмпатия здесь редкий гость.
Да, все постоянно находятся друг с другом в тесном контакте, — но причиной этому выступает неизбежная нужда, а не что-либо иное, возвышенное. Не эмпатия и уж тем более не любовь. И даже не любопытство. Нужда биологического, родового порядка.
Помимо прямого выживания, есть еще такие определяющие для людей, но животные по сути потребности, как: производство, война, развлечения. А они неизбежно требуют сплочения и массовых сцен. Люди вынуждены сближаться.
Но и там, где установилось сплочение, — обрыв никуда не исчезает. Сплочение есть лишь временный мост через него. Врожденная неуживчивость, необщительность, нежелание подчиняться ничему, что выходит за предел очевидных желаний и интересов отдельной особи, — в этом Иммануил Кант усматривал ведущие имманентные свойства всякого человеческого характера. А потому, каким бы мотивом не объединялись люди и насколько бы тесным не был контакт, — это не особенно прибавляет им взаимной любви. Как некогда написал остроумный циник Франсуа де Ларошфуко:
«У нас у всех достанет сил, чтобы пережить несчастья своего ближнего»
А потому сплочение практически никогда не обходится без принуждения. Без власти, которая будет удерживать общежитие от распада. И это общежитие будет, как правило, таким, каким видит его принуждающая власть. Ведь сами индивиды, даже собравшись вместе, — остаются все теми же неуживчивыми особями и редко видят что-то дальше пределов собственной вытянутой руки. А потому, по всем большим вопросам, — за них решает власть.
И когда они на достаточное время попадают под приказы и контроль власти, — к характеру их добавляется такая черта, как покорность.
Свойство, противоположное неуживчивости, — но тоже далеко не возвышенное.
В такие же времена, когда принуждение ослабевает и привычные формы сплочения дают по каким-то причинам сбой, — обрыв становится почти абсолютным, выпуская наружу то, что Томас Гоббс называл «войной всех против всех». В такие времена по земле перемещается толпа отчужденных, озлобленных и испуганных индивидов-атомов, для которых ни мораль, ни даже приличие не определяют более ничего.
По крайней мере, на подобную картину социального апокалипсиса постоянно ссылается власть, — чтобы убедить всех и каждого в абсолютном преимуществе своих принудительных практик.
Однако властная воля не только не уменьшает перманентный обрыв между человеком и человеком, а часто напрямую усиливает его, сплачивая одну корпорацию индивидов против другой. Имманентная неуживчивость человека пропускается через фильтр системной идеологии и конденсируется в целенаправленную и отчетливую враждебность. Человек призывается быть ее проводником и агентом, — часто и помимо собственной воли. Власть наделяет подданных символическими свойствами собственных идей. Причем не только там, где одевает их в свою униформу, но и там, где она выступает со своими заявлениями от имени общежития, которым правит.
Процесс, где человек трансформируется в знак, в крипто-символ властной воли, называется, — мобилизация.
Фото: Алексей Душутин / «Новая газета»
Что же до собственной воли человека, то власть может не особенно о ней беспокоиться. Привыкший принципиально не доверять ближнему и существующий в пределах своего биологического, по сути, эгоизма, — человек делается чрезвычайно мелочным. Не способным ни к большим чувствам, ни к большим мыслям. А если в него и проникает какая-то идея, превышающая персональный мелочный интерес, — то, как правило, приходит она не из его собственных ресурсов души и сознания. Она транслируются в человека извне, сбрасывается сверху от тех, кто на данный момент есть его власть. И, как правило, человек склонен безропотно такую идею ассимилировать. Ведь он, будучи по природе своей все же чем-то большим, чем просто животная особь, подспудно всегда испытывает нехватку некой глобальности; чувствует подспудную вину за свою мелочность. Потому и хватается за брошенный шанс.
Чтобы доказать, оправдаться перед самим собой: не совсем уж тварь я дрожащая.
А поскольку такой человек не привык особенно разбираться в качестве идей, — то готов принимать все, что дают. Когда ему было разбираться, если все время отдавалось тревогам за удержание своего места в этом подозрительном мире? К тому же, — работает принцип покорности. И вот человек мобилизован, приписан, пронумерован. Теперь он не особь, а символ. Часть от части большой истории. Чувство вины может уходить.
Однако «неуживчивость», о которой говорил Иммануил Кант, — несет в себе еще одно сущностное свойство, помимо очевидного животного эгоизма. Дело в том, что в головах людей иногда появляются странные мысли, — и люди вдруг становятся категорически недовольны таким положением вещей, в основе которого, — бессмысленная подозрительность и вражда. Парадоксальная сила неуживчивости в том, что она может быть направлена на саму себя; недовольна сама собой. Само-преодолевающая сила.
Из-за странных мыслей приходит недовольство и известными методами сплочения. Становится очевидно, что, следуя им, человеческая враждебность не уменьшается. Напротив, обретает статус бесспорной и доминантной идеи.
И мобилизации — самое верное средство сделать обрыв между людьми совсем уж бездонной пропастью.
Да, «странные мысли» приходят к людям не часто. Но из них и появляется неуживчивость с тем, к чему все привыкли. А это, наверное, единственный способ что-то сделать со всеми нашими обрывами.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}