Сюжеты · Общество

Молодые побеги

Истории подростков, которые уехали из России, рассказанные ими самими

Одиссей Буртин
Фото: Сергей Паршуков / Коммерсантъ

После 24 февраля из России уехали если не сотни, то десятки тысяч. Теперь эмигранты, как их не называй, — полновесная социальная страта. Но мало уехать — нужно ещё и приехать. Взрослые с переездом как-то справляются, но подростки переживают это иначе: едва примерившись к одной жизни, они — кто как — теперь должны жить другую — новую и непонятную. Я учусь на сценариста в Московской международной киношколе. В начале марта родители отправили меня в Тбилиси, где я провел четыре месяца, пока не вернулся в Россию: решил, что если и уеду снова, то на последнем поезде. Мне 18 лет, и я захотел сверить часы — узнать, что по поводу переезда чувствуют мои сверстники — подростки от 12 до 17 лет.

история первая

Филипп, 17 лет,
уехал в Тбилиси

«Стало обидно, что я так не люблю свою страну»

— Сколько себя помню, у меня всегда было ощущение войны: я просыпался утром, приходил на кухню, и мне рассказывали, что все плохо: Майдан, Крым, постоянно какие-то спецоперации… Мне показалось, что сейчас примерно такая же ситуация, ничего особенного… У меня тогда только наладилась жизнь, появилось дело, которое мне нравится и за которое мне платили, и вообще не хотелось все это бросать. Было ощущение, что все пошло как надо.


До отъезда Филипп работал в веломастерской, я иногда приходил к нему и чему-то учился. Почти всегда там яблоку было негде упасть, клиентура почти полностью состояла из курьеров-мигрантов — зимой электровелосипеды часто ломаются. Помещение было на первом этаже, и вход осуществлялся через окно. Отряхнув сапоги от снега, переступая с карниза на подоконник, в мастерскую, пыхтя, поминутно вваливались крупные мужчины в зеленых куртках. Я неловко шнырял между велосипедов, через плечо заглядывая к мастерам, и пытался разобраться, что они делают. А Филипп сидел за верстаком и сосредоточенно чинил какой-то сложный электродвигатель.

— Моя девушка Марта сюда не приехала, — говорит Филипп. — А мой ближайший друг улетел в Израиль. С Мартой мы вообще-то жили вместе, и что касается чувств, то они немного затухали во время совместной жизни. А с разлукой сразу появляется вот эта тоска, и все, наоборот, усиливается…

Сейчас Филипп работает в столярной мастерской — пока что бесплатно. «Вот сегодня шлифовал доску болгаркой — только кажется, что это так легко, на самом деле, если этим целый день заниматься, то потом страшно руки болят. А вчера шкаф старинный отреставрировал». В мастерской по стенам висят инструменты, под потолком на антресолях сложены доски, пол усеян опилками. В углу стоит газовая горелка, на сковородке жарится картошка. Рядом — небольшой столик, на нем — початая бутылка колы, масло, лепешка, банка сгущенки. За столиком — лежанка, на деревянном настиле разложен матрас. Здесь, укрывшись толстым одеялом, полулежа пристроился Коля — строитель родом из Узбекистана, он тоже работает в мастерской и живет прямо здесь. Из колонки звучит турецкая попса вперемешку с русской — томный мужской голос поет: «Кайфуй, Россия, кайфуй! Танцуй, Россия, танцуй!..»

— Я люблю Россию, хотя несколько лет назад сказал бы, что ненавижу. Мне казалось, что все, что делают русские люди, не имеет смысла, потому что более интересные вещи уже сделали в других странах. Стало обидно, что ли, что я так не люблю свою страну. В разговорах многие люди как-то меня оспаривали, у них были аргументы — совершенно не помню какие, к сожалению. Появилось ощущение, что я могу изменить то, что мне не нравится, и общий вклад людей, у которых возникнет та же мысль, может очень сильно изменить Россию. Потому что в месте, где что-то не очень хорошо, гораздо проще поменять что-то в лучшую сторону. 

Из столярной мастерской мы едем к Филиппу домой. Они с друзьями живут по другую сторону реки Куры — сняли за копейки огромный дом у подножия горы. В большинстве комнат темно и холодно, в каждой на полу по матрасу. На подоконнике лежит чья-то книжка Керуака, под столом стоит 20-литровая баклажка вина, которую чуваки обнаружили, когда заехали. Ребята играют в дурака.

— Картишки, сигареты, вино — хорошо живете! — шутливо восклицает высокая и красивая Аня.

— Сакартвело! А отчего нам плохо жить? Бита! — скороговоркой бросает Петя, не отрываясь от игры.

* * *

Часто бывает, что во сне попадаешь в город, который сочетает в себе черты разных мест, и в нем оказывается множество твоих знакомых. Вы идете по солнечной Тверской улице, только та почему-то ýже и короче, чем настоящая Тверская; от солнца вас укрывают огромные деревья без коры, похожие на великанов. Вы идете дальше, и на город опускается снегопад. Размашистые платаны сменяются пальмами, их накрывает снежными шапками. По пути вам попадаются вывески — если попытаться их прочитать, то ничего не получится: буквы во сне превращаются в незнакомые закорючки. Дома в этом городе похожи на те, что ты видел раньше, но все же несколько другие: при взгляде на некоторые кажется, что их оставили много лет назад, но на балконах сушится белье, а из окон раздаются непонятные голоса.

Тбилиси похож на сон. Тебя окружают знакомые тебе люди, которые наяву, конечно же, никогда бы не встретились: друзья детства, питерские наркоманы, бывшие школьные учителя, уличные музыканты, одноклассники, соседи по даче… Чья-то невидимая рука взяла вас в охапку и — кого бережно, а кого небрежно — перенесла на другую планету. Ты знал всех этих людей раньше, но знал их другими: у них была своя жизнь, у тебя — своя; иногда эти траектории касались друг друга и шли параллельно, потом вновь расходились в разные стороны. Здесь вы связаны судьбой в один пучок. До сих пор каждый из этих людей казался объемным, глубоким, встреча с каждым была чем-то важным. Но во сне люди редко беседуют по душам — чаще роняют загадочные односложные фразы.

Тбилиси. Улица в старом городе. Фото: Руслан Терехов / Коммерсантъ

история вторая

Саша Лавут, 16 лет,
Тбилиси

«Бесконечный плавучий момент, который хватает тебя за шею»

Я курю на балконе один, вдруг вижу — по улице идет моя знакомая. Кричу ей: «Катя! Катя!» Заходит Катя, приводит с собой Арсена. Сидим на балконе втроем. Вдруг стук в дверь — входит Олег, долговязый уличный музыкант. От шума просыпается Дора, из магазина возвращается Маша. Наконец приходит Саша с двумя бутылками вина. Мы всемером набиваемся на крохотный балкон так, что кажется, он сейчас упадет. 

Саша — довольно известный в инстаграме (запрещен в РФ. — Ред.) блогер, кого ни спроси — все его знают. В инсте он писал что-то про коллективную ответственность и, честно признаться, ужасно меня раздражал. Мы вшестером набросились на бедного Сашу и следующий час пытались убедить его, что уж он-то в свои 16 ни в чем не виноват и ему не стоит об этом париться. Саша мужественно отбивался и, кажется, вышел из спора победителем.

— Вы поймите: я очень резкий, категоричный и самоуверенный. В половину вещей, которые я говорю, я сам пока не до конца верю. Я их либо сам не до конца осознал, но, возможно, уже прочувствовал, либо не до конца прочувствовал, но уже осознал. Что-то я не могу до конца объяснить даже самому себе, а вам и подавно.

В этом году я начал очень приятно сближаться со своей мамой. Я очень начал ей доверять и рассказывать про свои романы, какие-то свои фишки, про школу. Мама начала мне рассказывать о своих беспокойствах. Мы сидим на кухне, вместе курим, мама читает мне свои стихи, я ей — свои, мы друг друга критикуем, хвалим. Я никогда не думал, что так можно. Одна из моих главных обид на эту власть в том, что у меня не получилось это продолжить, потому что мама осталась в Москве. 

В последнее время до отъезда я наконец подружился с Москвой, увидел ее омерзительную красоту — ощущаешь себя единым целым с городом. Тбилиси — не Москва, но любое место так или иначе что-то тебе напоминает. Ты постоянно находишь вот эти вспышки, эти моментики, эти дома. 

Тбилиси — город по сравнению с Москвой небольшой. Но ему нет предела — ты существуешь в бесконечном плавучем моменте, который хватает тебя за шею. Я ненавижу Тбилиси — не потому, что это плохой город, а потому, что я не хочу здесь находиться.

Помню, я шел впереди колонны на митинге вечером 24 февраля — и обернулся. За мной стояло сотни четыре человек, которые все улыбались и все кричали. Это было не просто смело — это было красиво: вы смотрите друг на друга и по глазам друг друга видите, что вы друг другом гордитесь. Поначалу я был убежден, что никуда не уеду; я уеду только тогда, когда мне в морду скажут: ты сядешь. Но все изменилось, когда мама сказала: «Я купила тебе билет, ты уезжаешь. Я не знаю, когда мы увидимся в следующий раз».

У меня в Москве оставался один день, даже меньше. Что я могу успеть? К кому-то приехать, кого-то поцеловать, кому-то признаться в чем-то… Я просто обошел все Чистые пешком.

В Москве осталось огромное количество моих ближайших друзей, и никого из тех, кто прямо частичка меня, здесь нет. Как изменилась моя жизнь? Это другая жизнь! Все эти созвоны — это какая-то подмена: тут же дело не в голосе, не в лице, а в запахе, в ощущении, что можно потрогать, в чувстве опоры. Ты можешь сколько угодно убеждать себя в том, что ты сейчас встанешь на этот лед — и он не проломится, но пока ты не простучишь его ногами и не поймешь, что он три метра толщиной, ты никогда не почувствуешь себя в безопасности и не вспомнишь, кем ты являешься.

история третья

Ваня Маноцков, 12 лет,
Тбилиси

«Вот в Москве было скучно, очень скучно»

— До февраля все было просто: я приходил в школу, болтал с друзьями, делал домашку на переменках, приходил домой, обедал. Я учился в обычной государственной школе, и там почти все учителя были за Путина. 24 февраля вместо урока литературы нам провели презентацию. Все говорили, что Россия сейчас победит Украину за два часа, а спецоперацию вообще начал Байден.

Поначалу я вообще не хотел уезжать, но потом осознал, что есть школа, в которую нужно ходить. На следующий день я туда не пошел и больше не приходил, потому что мои одноклассники поддерживали вот это все. Я бы просто ввязался в драку, которая никому не нужна.

Сейчас я хожу в русскую школу в Тбилиси. Гнобля прекратилась вообще вся. Есть пара сумасшедших — они в классе повесили в угол флаг России и своеобразно салютуют ему троекратно по три раза в день; но они типа шутят, поэтому их не выгоняют.

А так-то там все очень дружелюбно. Там очень много дополнительных занятий: креативное искусство, например (не совсем понял, что это значит, но я туда хожу), кулинария, но там как-то скучно: все по очереди берут скалку и дубасят ею по мешку с тестом…

Вот в Москве было скучно, очень скучно. Там нельзя было бегать, нельзя было сидеть в телефонах, ходить в спортзал и нельзя было выходить во двор. Можно было сидеть в классе с руками на парте и делать домашку — я, в общем, этим и занимался.

На самом деле самое печальное — что мне пришлось расстаться с моим лего. Я с собой очень много привез, но в Москве осталась бо́льшая часть. Я улучшаю лего-человечков: вот этому я сам сделал накидку, пулемет для клона, реактивный ранец прицепил на спину.

история четвертая

Саша Старобинец, 17 лет,
Тбилиси

«Сердце не на месте»

С Сашей я знаком с глубокого детства, но до переезда в Тбилиси мы виделись не чаще, чем раз в полгода. Когда-то она одевалась в разноцветные шаровары и пестрые размахайки, теперь она с головы до пят во всем черном. Когда она рассказывает о тяжелых вещах, с ее лица не сходит улыбка; чем жестче тема, тем звонче Саша смеется.

— В Москве я жила со своим молодым человеком на Аэропорте. Незадолго до отъезда я посмотрела в окно — там были немножко стеклянные дома, в которых отражалось солнце. И я начала плакать. Я не знаю, как это объяснить, это была такая огромная любовь! Как тебе объяснить любовь? Любовь ни к родине, ни к Пете, ни к своим друзьям я объяснить не могу — это просто любовь, она есть.

У меня были мечты, и это единственное, ради чего я жила. Сейчас они никак не могут сбыться, и теперь я, честно говоря, не понимаю, на хрена я живу.

Здесь я совсем не чувствую себя растерянно, я вообще очень хорошо адаптируюсь. Это просто не то. Там были очень дорогие мне люди; сюда со мной приехали двое, но другие остались там. Это очень клишированная и пошлая фраза, но это называется «сердце не на месте». Когда-нибудь я приеду в гости, но это же не то! Они все должны быть рядом со мной всегда.

У нас была ночь, чтобы попрощаться, — тогда я помирилась с двумя очень важными людьми. Оказалось, что когда все это происходит, глупо и невозможно выяснять, кто там кого обидел. Это был момент безоговорочной любви — какое огромное чувство, даже невозможно поверить! С тех пор, как я познакомилась с ними, все заволоклось каким-то дурманом, а сейчас он рассеялся.

Мы с Сашей сидим в каком-то дворике, укрываясь от ливня в беседке; вокруг снуют облезлые кошки. Сквозь дробь дождя по крыше слышно, как в одной из квартир красиво играют на скрипке — музыка радостная и неуловимо печальная.

— Вот примерно такая музыка у меня играла в голове, — говорит Саша. — Это был очень важный момент.

Без Пети я не очень представляю себе жизнь. Я собираюсь замуж за него выходить. Это знак чего-то крепкого, потому что сейчас ничего крепкого вообще нет, и очень хочется схватиться за любую вещь, которая точно будет непоколебима. Я сейчас постоянно думаю о детях. Правда, я, видимо, все равно их никогда не заведу, потому что не могу себе представить, как я буду растить детей с другим менталитетом. Я знаю много семей, которые эмигрировали и завели детей, — у них там, конечно, мир, любовь и дружба, но они все говорят, что совсем не понимают своих детей, потому что это прямо совсем другие люди. А я не хочу не понимать своих детей. 

Общественное пространство «Яма» на Хохловской площади. Фото: Эмин Джафаров / Коммерсантъ

Чувство взрослости у меня появилось в 12 лет, когда умер отец. Тогда все удивлялись, как стойко я это переношу. Я тогда действительно не почувствовала никакой потери, но чувствую ее сейчас, и это гораздо хуже, чем если ты горюешь сразу после смерти. Это очень плохо вступает в синергию с мыслями о том, что я не знаю, почему живу: все мои мечты не могут осуществиться, и я наконец-то — спустя пять лет — потеряла этого человека. Это как конец света — просто ты один его чувствуешь.

Сейчас у меня все плохо со снами — у меня во сне лихорадка, мне все время вырывают или выбивают зубы, это очень больно. А раньше мне часто снился отец. Обычно во сне мы встречаемся на Фрунзенской набережной и курим вдвоем. 

Когда он умер, моя бабушка хотела его похоронить, мы его кремировали и вроде как похоронили. Но часть праха мы с мамой выкрали и поплыли на лодке его развеивать — я, мама и его лучший друг. Кремово-серое тяжелое небо, такое же море такого же цвета, они сливаются в одно. У меня нет совершенно никаких планов на жизнь, зато я знаю, что надо будет сделать, когда я умру: меня надо развеять там же, где отца, — в Латвии, на море.

история пятая

Серафима и Полина Бурмистровы, 16 лет,
Ереван — Бургундия

«К нам приехала большая русская семья, надо им помочь»

У Бурмистровых дома я был несколько раз, они жили в шестикомнатной квартире панельного дома на окраине Москвы. Огромная семья из 11 детей, старшие из которых уже окончили магистратуру, а младшие едва научились читать. Меня поражало, как спокойно и весело они живут; по вечерам они сидели на кухне и наивно спорили «о философии». Не пили ничего крепче яблочного сока. И вовремя ложились спать.

После 24 февраля 10 из 13 членов семьи уехали.

— Если раньше потребность уехать из России горела желтым светом, — рассказывает Поля, — то теперь она сиреной завыла. 

Вечером 24-го мы договорились встретиться всей семьей в семь вечера у нас дома. Мы заварили чай, сели на кухне, и родители долго держали паузу, было очень напряженно. «Мы решили уехать из России, пишем доверенность на тех-то». Все начали плакать, все рыдали, друг друга обнимали.

Семейное собрание у нас проходит, только когда случается что-то очень серьезное, обычно это было связано со смертью кого-то из семьи.

— А в тот раз… В последние два года я начала очень сильно любить Россию. Однажды после экзаменов в школе я пришла на Воробьевы горы — там стоит храм, в который мы всей семьей ходили много лет каждое воскресенье. По всей этой холмистой местности лежит тополиный пух: храм, тополь, река, набережная. Я вижу этот пух и понимаю, что мне почему-то хочется его поджечь. Поджигаю — и вся поляна вокруг Андреевского монастыря полыхает. Я стою и не понимаю, что мне делать! А больше всего переживаю, что подожгу храм, который всем сердцем люблю, — и убегаю, потому что мне страшно. Потом возвращаюсь через некоторое время, смотрю — вроде все хорошо. На колокольне стоит звонарь, а он знает меня с самого маленького-маленького детства! Я смотрю на него, он смотрит на меня — и бьет в колокола.

— Когда мы прилетели в Армению, — рассказывает Поля, — мы почти случайно познакомились с милым дядькой по имени Ашот, бывшим министром образования. И это знакомство было судьбоносным, потому что 

Ашот сказал, что владеет сетью школ и может нас в одну из этих школ поселить. И мы реально жили в школе этого дядюшки Ашота — в помещении, сделанном для учеников по обмену и для беженцев из Карабаха.

Ты просыпаешься, идешь готовить себе чай, а из-за двери выглядывают маленькие армянские школьники, которым просто очень-очень интересно, кто это приехал. И они там бегали…

Меня поразило, как много добрых людей, которые хотят помогать нашей семье. Здесь, во Франции, нас девятерых готовы взять без каких-либо документов в школу. В чате деревни, где мы живем, все пишут: «К нам приехала большая русская семья, нам надо им помочь».

история шестая

Саша Паперный, 17 лет,
Тбилиси

«Я не знаю»

— Раньше я не то чтобы вел какую-то остросоциальную жизнь, но сейчас понимаю, что были люди вокруг, что я как-то жил, говорил, писал… И это как будто имеет смысл только там. Ты хорошо знаешь место, где ты жил долго, — со всем кошмаром и со всем хорошим, что там было, со всеми ментами и бабушками. Как будто ты сбежал из центра событий, к которым готовила тебя жизнь… Я не знаю, в общем, дурацкая формулировка. 

Молчание, поют птицы.

— Я совершенно не понимаю: ну вот кто-то, вот этот я, который переживал из-за чего-то, который думал, который писал музыку, который смотрел вокруг, который периодически чувствовал себя потерянно, а иногда нет… А сейчас меня обрубили просто. 

Просто продолжать жить и не думать о том, что ты делаешь, очень сложно — это как-то и фальшиво, странно, неестественно, какой-то самообман. Сидеть в Тбилиси и… жить… просто не получается.

Я не воспринимаю этот город никак, он мимо меня проходит, и я не могу радоваться его красоте.

Молчание, гудят машины.

— Я делаю большие паузы, прости… «Переезд» — слово ужасно неподходящее. Не дай бог еще эмиграция. Потому что я совершенно ничего не понимаю. И когда я уезжал, у меня не было чувства, что это надолго. Я и сейчас не знаю, как скоро вернусь: может быть, через две недели, может быть, через месяц, а может, никогда. Так странно: в ближайшее время или никогда. Я не знаю, я правда не знаю. Поэтому и боюсь сказать неправильно, нечестно это назвать «мой отъезд». Это неправда какая-то. 

Молчание, слышны разговоры с улицы.

— Дача, на которой я жил все свое детство, очень любил ее. Там моя мама сейчас, и когда я вижу фотографии, которые мама присылает, — конечно, что-то екает. Но я не уверен, что скучаю. У меня просто нет ощущения, что я здесь окончательно. Я не могу ничего сказать, мне сложно как-то себя выразить. Сложно даже разговаривать, потому что это кажется неуместным. Это неестественно, это кажется глупым. Конечно, все, что произошло, — оно произошло, и я от этого не отнекиваюсь. Но что-то самое важное там все-таки осталось. А что — не знаю.

Тбилиси. Фото: Александр Петросян / Коммерсантъ

от автора

Мне было трудно брать интервью у Саши, у меня не получалось его разговорить. Он не рассказал ни одной захватывающей байки, не привел ни одного яркого образа, ни слова не говорил о своих друзьях и врагах, мечтах или влюбленностях. Во время разговора он часто подолгу молчал, чтоб собраться с мыслями, но было видно, что они у него утекают сквозь пальцы. Он поминутно говорил, что запутался, потерялся, забыл, на какой вопрос отвечает.

— Это как-то не по-настоящему — попытаться представить, что я уехал и никогда больше не вернусь, и все, что там сейчас, останется там, — говорит Саша.

Я был уверен, что он живет в Тбилиси не больше пары недель. Но на момент нашей беседы он провел здесь уже два месяца. Я был раздосадован: за полтора часа интервью мы, казалось бы, так ни к чему и не пришли, а разговор был неискренним и натянутым. Теперь я вижу, что это самое честное интервью из всех, что я брал.

Мои собеседники испытывают разные чувства, одни обижены: «меня выдернули», «мне обрубили», иные вдохновлены и считают переезд «хорошим жизненным опытом». Кто-то набрал себе кучу проектов, кто-то не может взяться ни за что. Одни сильно повзрослели, словно за пару месяцев прожили несколько лет; другие, напротив, окуклились и закрылись. Важно другое: все мы здесь убеждаем себя и друг друга, что мы что-то из себя представляем, — бодримся, делимся планами, которых нет, и боимся признаться, что растеряны. Саша ничем этим не грешит. Чтобы признать, что ты потерялся, нужно обладать мужеством.

* * *

— Я теперь стала лучше понимать своего отца, — говорит Саша Старобинец. — Его родиной всегда была Латвия, а жил он в Москве, он очень много об этом говорил. Теперь я тоже оказалась там, где не должна находиться. У него есть одно очень хорошее стихотворение:

Ушная раковина, пой,
катясь по снегу.
Привыкнешь ты к беде любой,
к любому бегу.

Трубач, креветка и тэдэ,
крепите панцирь.
В любой воде, любой среде
мы иностранцы.

Банальность твердую ценя
валют превыше,
вы понимаете меня:
любая крыша — 

любой аквариум, точней, —
всегда на время;
есть те, кто держится корней,
но я не в теме.