«Очень странно чувствовать себя русским в Берлине 24 февраля 2022 года».
«Очень странно чувствовать себя русским в Берлине 24 февраля 2022 года».
Стас Леонтьев переехал в Германию год назад, по рабочей визе, работает дизайнером в агентстве. Говорит, что отъезд из России был вызван вовсе не политическими причинами: «Я поехал сюда — за культурой, за музыкой, за жизнью, в которой я не боюсь и меня не боятся, в которой я могу развиваться в любую сторону, в какую хочу, и такие же возможности будут у моих детей». Говорит, что в Германии нет той тревожности, которая присуща всем в России.
Он перестал смотреть телевизор 20 лет назад, и с тех пор у него было ощущение, будто он и общество вокруг живут в разных мирах. Он пошел в дизайн, чтобы иметь возможность позитивно влиять на людей, как-то улучшать происходящее. А потом понял, что иногда у общества просто нет этой потребности — к улучшению, к изменению.
Он считает, что в России нет запроса на движение вперед, даже наоборот: есть стремление к замедлению. И ему это отнюдь не близко.
Он много раз слышал: не нравится — уезжай. Это уже третий его отъезд. Первые два раза он возвращался. Говорит, что иммигрантская жизнь «довольно тяжелая штука». В третий раз, видимо, назад уже не вернется.
Стас Леонтьев в куртке для волонтеров, помогающих беженцам из Украины. Фото из личного архива
Стас не знает, что произошло с его согражданами. Он не понимает, как убийство людей может быть чем-то оправдано. У него не укладывается в голове, что люди могут это поддерживать. «Но, когда я вижу этих поддерживающих, я думаю, что они не до конца понимают, ЧТО они поддерживают». Вело нас к этому, по мнению Стаса, вот что: «Мы последнее время так праздновали День Победы, будто мы Кубок УЕФА выиграли. Мне всегда было горестно это наблюдать. Ведь это горе, это траур».
На вопрос, заданный самому себе: «Виноват ли я?» — отвечает: «Да, примерно на 1/150-миллионную».
Когда начались «эти события», он взял на работе отпуск, поставил на обложку своей страницы в фейсбуке надпись «русский стыд» и пошел волонтером на вокзал Берлин-Главный — встречать беженцев.
Там, на вокзале, когда он помогает, решает конкретные задачи, он — собранный, сфокусированный. А по утрам дома, когда увиденные им люди и их истории всплывают в памяти, он плачет.
Он уже проработал волонтером две недели. Каждый день видел много беды, ужаса, боли, страха и красоты (где человек помогает человеку — там всегда красота). И запечатлевал это в своем дневнике. «Новая» публикует отрывки из него.
Волонтерство и донаты — лучшее лекарство от русского стыда.
Разместили семью, маму, сына 18 лет и девочку 12, у трех красивых справедливых берлинских феминисток. Маме с детьми нужно было где-то побыть ночь до утреннего поезда. После всего хастла с поиском билетов, хоста и транспорта мама спросила меня:
— Спасибо вам большое. А вы сам откуда? Как вас зовут?
— Меня зовут Стас. Я из Санкт-Петербурга. Я из России… Я очень сожалею…
— М-м, понятно… — сказала женщина, отошла назад на полшага, покраснела щеками, кончиком носа, и слезы выкатились на глаза. Раньше мне обычно отвечали: «О! Санкт-Петербург, очень красивый город, всегда мечтал/а там побывать!» А я говорил что-то вроде: «Приезжайте только летом, в остальное время там довольно люто».
Захостили маму с девочкой 16 лет и мальчиком 9 лет. Такие маленькие они, миниатюрное семейство. Сказали, что если что — могут и втроем на одной кровати поместиться. Девочка снимала вокзал, выкладывала в Тик-Ток. У нее был модный черный шарф, вроде Спутник1985 или Волчок. Мальчик был в красном слитном комбинезоне и с коричневым медведем. У них было довольно много вещей: одна нормальная сумка, и все остальное — в полиэтиленовых пакетах.
В конце смены, уже в час ночи, была одна мама с ребенком. Она нашла на вокзале скамейку и хотела дождаться следующего поезда там. Очень замерзла, ребенок простыл. Я сказал: «Давайте поедем к нам. Мы никого у себя не хостим обычно, но у нас есть нормальная батарея, а счет за отопление уже включен в аренду». На привокзальной площади показал ей вдалеке светящийся купол Рейхстага. Она спросила: «А что такое Рейхстаг?» А я даже не знал, как объяснить! Проще говоря, что-то вроде Кремля теперь, да?
Пересказывать в подробностях ее двухчасовой ПТСР-монолог (ПТСР — посттравматическое стрессовое расстройство. — Ред.) о том, как они похватали все подряд, как шесть часов стоя ехали в электричке без туалетов, как грелись у костров на польской границе, как их чуть не обокрали мародеры, про фейковый хост, что у них остались там невыездные брат и мама, что деньги у них только в гривнах и в поезде им не продали кипяток… в общем, не буду обо всем. Оказалось только, что у нее рак груди и что на следующий день после эвакуации у нее была бронь в онкоцентре. Ей даже перезвонили, спросили придет ли она, сказали что пока что работают в штатном режиме. От чая и еды она отказалась, все время держала у себя мой паспорт.
Еще ее сын, мальчик 8 лет, очень бойко рассказывал, как они прятались от бомб и ели бесплатные шоколадные батончики…
Украинские беженцы, вокзал Берлина, 9 марта 2022. Фото: EPA
Мама, со взрослым ребенком, у мальчика невралгия. Они вырвались из Киева. Взяли только документы и деньги. Две большие сумки собрали уже по дороге: «Нам срочно в миграционный центр, нам нужен статус беженцев, нам срочно в миграционный центр нужно! У нас всего шесть с половиной часов осталось. Нам нужен статус беженцев, нужно пособие». И сразу о политическом кризисе: «На черта этого слов нет никаких. Я даже матом не могу на него сказать! Ну как назвать?! Сидит там, чтоб он сдох, подлюка такая! Мы еле ноги унесли!» Их привезла девушка из Словакии на своей машине. Моника. Моника сказала мне, что я инкредебл. А я ответил, что я норм, а инкредебл — она. «Она нас вообще бесплатно привезла, она раза три или четыре заправлялась, с нас никаких денег не взяла. Я бы как сказала: знаешь, давай за бензин хотя бы плати… Я думаю, ей американцы как-то деньги дают, чтобы она таких, как мы, перевозила». Женщина разговаривала скорее с акцентом, чем по-украински: «Я вообще сама родилась, знаешь где? Электросталь, Московская область, всю жизнь прожила в городе Дружба, на границе как раз Украины, Беларуси и России. Там обстрелы сейчас». Мама была очень тревожная. Все пыталась хоть выбрать семью, где жить, получше, просила рекомендации. Им повезло, их забрали прихожане евангелистской церкви из маленького городка где-то на западе. Обещали помочь со статусом беженцев. «Ой, мне бабушка всегда говорила, что они, баптисты, своих не хоронят, гвозди в гробы заколачивают и… (дальше я отключился немного, не помню)». Ответил, что у меня дед баптист. И что он — хороший.
Эта женщина тоже спросила меня о происхождении. И тут я немного раскис… Рассказал про блокаду и что вырос на историях об ужасах войны. О том, как люди жили и погибали, что правда видел в музее тот самый блокадный хлеб по талонам. Вспомнил про Таню Савичеву…
*
Какой-то дед с внучкой расплакался, когда узнал, что все эти волонтеры (а их там действительно был легион) пришли, чтобы предложить им жилье. Что все они хотят кого-нибудь приютить. Другая женщина рыдает: боится ехать к незнакомым, не знает ни английский, ни немецкий. Люди аплодируют друг другу, когда хосты находят и забирают к себе кого-то из беженцев. В основном спрос на мать с двумя детьми. Мужчину со взрослым сыном никто не взял. Испугались. Хотя оба не могут служить по здоровью. Они остались на вокзале и утром поедут дальше, на юг. Через неделю к ним приедет их большая семья.
*
И еще этот тревожный шепот беженцев то тут, то там, за спиной, осторожный, как будто из укрытия: «Это русские, они русские…».
*
Читать новости нет сил, все силы остались там, на вокзале.
Со мной списалась сестра одной из женщин, которой я уже посодействовал. Я сначала заныл, что, мол, у меня выходной, что там и так полно волонтеров, расписал им подробно все процедуры… Но потом решил, что поеду их сам встречать. Странно отказывать, когда тебя прямо просят.
Беженка приехала с мальчиком десяти лет совсем налегке. Сказала, что вещи брать бесполезно. Чемоданы просто выкидывают из поезда, чтобы взять побольше людей. Весь перрон завален брошенным багажом, брошенными собаками и брошенными кошками: «Вы себе не представляете, что там творится!». Провел ее по стандартной процедуре: чай, эмпатия, пожертвованные вещи, бесплатная сим-карта, билет в следующий город и ночлег.
В детской секции ребенок выбрал книги и развивающие игры. К вай-фаю подключаться не стал. Пока мы решали волонтерские вопросы, мальчик стоял и читал. Очень сожалел, что пришлось оставить дома свои книжки.
Район отличный, хост приличный — это все, что я знаю о людях, которые пришли предложить жилье. Я сразу забываю их имена и адреса: слишком много имен и адресов. Я не проверяю их документы. Возможно, это делают волонтеры, которые отвечают за размещение… Честно говоря, я не хочу это уточнять даже.
Для беженки нашелся высокий кучерявый юноша из самого престижного района Берлина. Сказал, что у него уже живет одна семья из Украины, мама с мальчиком 15 лет, что они приготовили bortshch. Мальчик с книжкой представился хосту по-английски: «Hello, my name is Никита», — имя он назвал очень-очень тихо. Хост протянул мальчику руку в дорогой кожаной перчатке, они поздоровались. Приятно видеть свет в глазах людей, которые три дня пробираются сквозь туман неопределенности.
*
Говорят, что нарастание хаоса — свойство закрытых систем. Кажется, что волонтерский лагерь противоречит этому утверждению. Волонтеры превращают коллективное незнание в коллективное знание, структурируют работу, улучшают логистику и секторальность периметра. Лагерь сильно изменился за эти три-четыре дня. Прекрасный пример для подражания любому роботу или AI.
Я не робот, я сорвался, наорал на свою маму по вотцапу прямо на вокзале. Хотя нашел укромный угол, подальше от лагеря, чтобы не волновать переселенцев. Триггер: я сказал, что дал интервью какой-то местной газете. А мама ответила: «Ты ж там особо ничего не рассказывай…» — и тут меня прорвало!
Другая грань русского стыда, когда и мои коллеги из Западной Европы/Восточной Азии, и немецкие волонтеры, и украинские беженцы в один голос обвиняют в происходящем одного конкретного человека, говорят, что народ не виноват. А тебе твои близкие, от которых ты просишь защиты и сочувствия в трудный момент, отвечают: «Да, мы поддерживаем президента, у нас хороший президент»… И несется весь булщит оправдывающий ***** <слово запрещено российскими властями>.
Очередь беженцев к палатке с горячими напитками и волонтерами, железнодорожный вокзал в Берлине. Фото: EPA
7 марта
На волонтерство мы ездим с супругой. Вместе заходим на вокзал, надеваем свои салатовые жилеты со светоотражающими полосками и самопальным бейджем с украинским флагом и надписью «рус/eng» и растворяемся в общей волонтерской массе лагеря. То тут, то там я между делом вижу ее чудесную шапочку <бренда> M_U_R среди беженцев: вот она ведет за руку какую-то бабушку, вот советует мальчишке-скейтеру классные споты в Берлине, тащит чьи-то тюки на платформу, нежно обнимает заплаканных мамочек и раздает сувениры детям, пристраивает на ночлег семейства по шесть человек, помогает сориентироваться LGBNQ+ (расширенная версия аббревиатуры ЛГБТ. — Ред.) и People of color (людям разного этнического происхождения). Вообще все эти штуки — типа цифрового активизма, фем-повестки, белых привилегий, посттравматического стрессового расстройства и метаромантизма — я узнал от нее. Но самое главное, что она во мне каким-то невероятным образом разбудила давно дремавшую эмпатию и сострадание к людям.
***
Большинство беженцев — это женщины. Одиноким женщинам с детьми проще переезжать, чем тем, у кого на Украине остались мужья. Мужчин не выпускают — идет обязательная мобилизация. Кому-то повезло, и муж застрял в командировке в России. Ему всего-то нужно с украинским паспортом обогнуть «русский мир» через страны Прибалтики и воссоединиться с семьей где-то в западной Германии. А у кого-то мужья… «Воюет наш папа сейчас, наш папа на <…>». Женщина с татуажем бровей и идеальным маникюром ехала в составе группы — три мамы, три девочки — уже третий день. Каждый раз, когда была возможность выйти на связь, она звонила мужу. Как это, если каждую секунду твоего родного человека могут убить? Каждую секунду. Каждую секунду…
К сожалению, из-за наплыва переселенцев под вечер закончились сим-карты. И эта женщина осталась без связи до следующего вокзала, где, возможно, будет вай-фай.
Группа не хотела разбиваться и ехать по семьям — страшно. Если буквально вчера принимающих был легион, то теперь остались единицы. Найти приют сразу для шести человек или хотя бы искать так, чтобы они жили в одном районе, — запрос почти невыполнимый. Люди не до конца понимают, что с ними происходит и в какую ситуацию они попали. Они просят размещение на вилле или с отдельным душем, или так, чтобы хост говорил по-русски, или чтобы их разместили на две-три недели, пока это все не кончится… Иногда мне это напоминает Airbnb из фильма ужасов, потому что заселиться можно только к первому попавшемуся, только вдвоем и только на одну ночь. В любом другом случае — ехать на кампус на раскладушки! Сейчас пока так…
Но нашей группе повезло. Водитель автобуса в кожаной куртке, кожаных штанах, в «мартинсах», с остатками обеда на пузе и в очках без дужки оплатил им два номера в близлежащей гостинице. Он — член клуба этой гостиничной сети и получил два номера с большой скидкой. Водитель автобуса копил деньги на Париж и накопил, как раз когда началась вся эта гниль. Вместо Парижа — «Я очень люблю Париж!» — он стал оплачивать гостиничные номера для больших семейств или тревожных групп, типа нашей. Тест на корону оказался у всех негативным. Дети были в восторге от прыгучих квин-сайз кроватей! На утро их будет ждать завтрак со шведским столом. Невероятный контраст после: «Мы восемь дней с дочерью просидели в подвале, я только выбегала кошку покормить!» Кошки, кстати, нет в моей истории, так как, очевидно, она не доехала.
***
Бегал по мелочи: этой мамочке детские смеси без глютена, безглютеновый хлеб и банан, другой — билет без очереди и посмотреть за детьми или вещи помочь отнести на перрон, догнать отъезжающий поезд, поделиться пауэр-бэнком, показать, где одежда, где чай, где средства гигиены, рассказать, что дальше… Все женщины с детьми спрашивают, что дальше. А я не знаю. Я только могу вас пересадить на поезд, поселить на один день в семью или отправить в общагу. Что дальше, я не знаю, никто не знает, но «Мы будем держать связь». Набегал двадцать тысяч шагов.
***
Самый печальный мой кейс — это бабулечки, одной восемьдесят два года. Я даже не удержался, так ей и сказал:
— Вы такая хорошая бабушка, просто замечательная!
— Да? Да, ну спасибо. Я всю жизнь детским врачом проработала, ортопедом.
— Вот это да, врачом работаете, а сами ногу поломали, — у бабушки был перелом шейки бедра, мы везли ее в коляске по многоуровневому вокзалу со стеклянными перилами, она очень боялась высоты и держала меня за руку морщинистой мягкой ладошкой. — Как же вы так умудрились?
— Сломала, да, упала, дома упала! Мне снимок сделали в большой нашей больнице, а через день мы вот уехали. Я в Днепре живу, в самом центре. А это что, Берлин? Мы в Берлине сейчас?
Ее дочь притворилась, что ей сорок лет (мне — почти сорок лет, а она мне в матери годится, ну окей). Холистическая дива, в красной вязаной шапочке с розой. Она капризничала, совсем не знала, чего хочет. Про виллу — это был конкретно ее запрос. Она то пыталась уехать в Дюссельдорф, то в Дрезден, то вернуться в Чехию, то попасть на другой вокзал в Берлине, потому что там теплее. Уговаривала меня поехать с ней в следующий город и там передать их какому-то моему знакомому волонтеру, найти ей работу, разузнать все про пособие… Такое тормошение существа, которому очень надо выжить. Ее панику и рассеянность словами сложно описать. Я бы сказал, что она немного ****** на фоне стресса. Почему я бы именно так сказал, потому что я пробыл в лагере уже 10 часов, и просто не осталось сил на сочувствие. Я скинул эту бабушку с дочкой на кого-то из ночной смены, дал им свой номер и сказал, что все будет хорошо…
— Поехали домой, кажется, у меня села батарейка эмпатии, — сказала мне жена с красными, мокрыми и очень красивыми глазами.
Мы сели в трамвай, обсуждали наши «кейсы» — так мы отстраненно называем людей с тяжелыми судьбами, чуть не проехали нашу остановку. Дома нас ждал соседский кот, который приходит к нам поесть и поспать. «Батарейка эмпатии!» — сказала Вика. Скоро восьмое марта, подарю ей духи Comme des Garçons.
Клоуны-волонтеры в детской секции штаба для украинских беженцев, Берлин. Фото: Hannibal Hanschke / Getty Images
Пора привыкать к <слово, запрещенное цензурой>. Пакуем беженцев пачками в автобусы. Переселенцы едут на кампусы. Личных историй крайне мало, все сводится к логистике: доставка людей до пунктов временного пребывания. Власти принимают активное участие: разбили палатку-центр «Добро пожаловать в Берлин», подсветили вокзал в цвета украинского флага.
Дежурил на самой поточной точке. Пропустил через себя сотни переселенцев: они сыпятся сверху, с платформы, куда каждый час приезжают поезда примерно на пятьсот-семьсот человек: «Вам вниз, налево и еще раз налево, там будет наш волонтерский лагерь». Научился вычислять беженцев по глазам. «Вам вниз, налево и еще раз налево». Во-первых, у них глаза светлые: голубые, серые, зеленые и даже карие, но все равно светлые. «Вам вниз, налево и еще раз налево, там возьмите бесплатную симку». Во-вторых, чаще всего влажные от четырехдневной усталости и четырехдневных слез. «Вам вниз, налево и еще раз налево, возьмите бесплатный билет по Германии». В-третьих, глазами они как будто ищут ответ… «Вниз, налево и еще раз налево, так, все кому нужны билеты, вам вниз, налево и еще раз налево, до конца!» И вовсе не на вопрос, куда им дальше идти. «Вам вниз, налево и еще раз налево. Если в Париж, то направо». Они смотрят на меня так, будто хотят, чтобы я им сказал: «Вам наверх, обратно на перрон и на поезд. Все закончилось, можно ехать домой».
За плечами у беженцев остались (если остались) их города, крупные мегаполисы. С самым разнообразным составом населения: дизайнеры там, архитекторы, работники IT-индустрии. В общем, нормальные такие города, в том числе с детскими домами, хосписами, приютами для бездомных людей и животных… С одинокими стариками, с недееспособными, с нейроотличными, которые и без войны переживают ад у себя голове. Слепыми, которые не видят взрывов, и глухими, которые не слышат сирен. Я встречаю таких людей на вокзале, их очень мало. Их сопровождают, им помогают… «Пожалуйста, воспользуйтесь лифтом, потом сразу налево. Каталку вам даст Красный Крест». Но все-таки их единицы. Невидимые люди в большинстве своем остаются невидимыми.
Могу категоризировать беженцев. Из всего спектра есть две любопытные, крайние группы: «Мы не совсем беженцы» и «Как нам вернуться обратно, во Львов?» Первые — не могут допустить мысль о том, что они «беженцы»: вот эти вот из телевизора, грязные, с поклажами и на ослах. Вторые — не знают, не понимают, не могут добраться до элементарной информации… Им здесь, на этом блестящем шокирующем вокзале, страшнее, чем дома, там, где <…>.
Один из контактов в моем телеграме поменял аватарку на георгиевскую «Зедку» с хэштегом #СвоихНеБросаем. Было очень неловко, когда искал беженцам ссылку на группу помощи в Берлине. Надеюсь, они не заметили, я очень быстро проскролил. Контакту, а это заведующая поликлиникой, я отправил скриншот новости о полуторагодовалом погибшем ребенке и удалил переписку.
***
На вокзале то тут, то там лужи рвоты: людей тошнит от стресса — так мне сообщили в Красном Кресте. Я пытался взять у них лекарства от интоксикации для годовалой девочки. Мне сказали, что таких случаев очень много. И с вероятностью 95% это — «всего лишь реакция на стресс. Им нужно, хотя я понимаю, что это почти невозможно, найти безопасное, спокойное место и оставаться там полчаса, подышать, успокоиться». Видел, как на эскалаторе обгадился боксер-беженец. В смысле — собака. Судя по морде, тоже от стресса.
***
Спустя несколько дней работы могу сам брифовать людей, подсказывать новеньким лайфхаки. Хорошо, что приходят новые люди. По себе замечаю, как я потихоньку выгораю. Начинаю избегать сложных кейсов. Перекинул на другого волонтера одинокую мамочку с тремя малолетками. Женщина потеряла на вокзале сына лет тринадцати в белом капюшоне. Пока отвечал на блиц-вопросы других переселенцев, пропала и мамочка. Я честно пошел их обеих искать, но вместо них нашел Ивана.
Иван поздоровался, спросил, как меня зовут, и представился сам. У Ивана была жилетка, как у меня, с украинским флагом, прилепленым на скотч — он тоже волонтер. Белая медицинская маска (которые все еще обязательны в Германии) наполовину прикрывала его красное, буро-красное лицо, с размытыми глазами.
— Стас, слушай, можно у вас взять телефон позвонить по вотцапу?
— Да, конечно, — ответил я. — Только я не знаю, как по вотцапу звонить.
— Тут все просто, нужно добавить контакт. — Иван добавил мне новый номер, назвал собеседника 123. — Только это займет какое-то время, минут пять…
Иван ревел в трубку моего телефона примерно полчаса. Я стоял рядом и ждал, когда мне вернут мой телефон. Иван то морщил лицо в одну точку, становясь еще бордовее, то запрокидывал голову и набирал полный рот воздуха, спустив маску до подбородка. Честно говоря, я опасался, что он в сердцах, на эмоциях швырнет мой телефон об пол или скинет вниз на перрон. В день, когда началась <…>, я обнаружил царапину на экране своего новенького смартфона — это правда. Кредит за него мне еще нужно выплачивать пару месяцев.
Иван договорил и отдал мне трубку.
— У тебя что-то случилось, я могу тебе как-то помочь? — спросил я.
— Нет, Стас, спасибо, не можешь.
— Ну смотри сам, если что, ты скажи, хорошо?
— Нет, Стас, нет, ничего… — он замялся, — а ты откуда сам, Стас?
— Я из Санкт-Петербурга.
— Да, хорошо, нет, ничего.
— А ты откуда? — спросил я, чтобы поддержать его в контакте, что, может, он все-таки расскажет, что стряслось.
— А я, как там по-вашему, я бендеровец, я с западной Украины. Нет, не нужно ничего… Скажи только, как доехать… — он назвал станцию, сам нашел ее у меня в телефоне и просто ушел.
Не знаю, короче, я написал по вотцапу контакту, которому он звонил, 123. На фотографии светлая девушка с выразительным носом.
— Здравствуйте, меня зовут Стас. Я волонтер на вокзале. Ваш знакомый звонил с моего телефона.
— Хорошо, спасибо, — сразу ответила 123.
— У вас что-то случилось? Он выглядел очень расстроенным. Вам нужна какая-то помощь?
— Спасибо. Вы откуда?
— Из Берлина, — соврал я.
— Понятно, — долгая-долгая пауза.
— У вас есть мой номер, если что обращайтесь, — и приободряющий эмодзи.
— Если вы с России, я, к сожалению, не хочу к вам обращаться, — первый раз мне прилетело. Таких разов будет еще много. Но это прям первый. Я сказал, что осуждаю, что сожалею, что надеюсь, это скоро закончится. — Сегодня разбомбили мое село! Понимаете, село! Там ничего нет. Там только люди! Мои родители там, и я не знаю, что мне делать. Ни света, ни газа, ни связи, ни воды.
Девушка писала из Украины, под обстрелами. Она боялась уехать, оставить родителей и семью брата, которого не выпускают из страны. А без него жена с ребенком не хотят ехать. Они связывались с юристами в Германии, но без толку. Я посоветовал им просто брать паспорта, минимум вещей и ехать. Сказал, что напишу еще, когда закончится смена.
Дома я отправил несколько сообщений со словами поддержки, советами, контактами, описал обстановку в Берлине… но ни одно из них не было прочитано. Я на секунду подумал, что, возможно, я пытаюсь общаться с уже мертвым человеком.
Киберволонтерство — мой вечерний ритуал. Рассылаю свежую информацию по контактам-переселенцам. Спрашиваю, как дела у тех, кого отправил жить в частный сектор, чтобы знать наверняка, что отправил их не в рабство. Интересуюсь, кто как разместился на кампусах, присылают видосы, условия норм. Кто-то все еще в дороге, кто-то не определился с планами, кто-то мечется по Европе: едут в Милан, в Париж, в Швейцарию, в Португалию, на юг Италии… Список самых востребованных туристических направлений, если бы был мир. Мужчина, механик скутеров «Веспа», прислал сообщение, что благополучно устроился в Австрии. Он, жена и голубоглазая хаски нашли любезную женщину, которая предоставила им свой загородный домик с крытым бассейном. На фото перевозбужденный пес бегает по ровным зеленым лужайкам. Мужчина пишет: если ему починят ноги (отстранен от мобилизации из-за переломов), поедет обратно!
Пришлось ему сказать, что я сам — русский, но понимаю его негодование. Он прислал мне фотографии своего родного района под Киевом, на фотографиях — зола и руины.
Дальше долго говорили.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}