«У нас не принято жениться на чеченках»

Мне было 16 лет, но я была скороспелкой, выглядела старше своих лет. Он (будущий муж. — Ред.) приезжал в Грозный, во двор, где мы снимали квартиру с мамой. Увидел меня и начал ухаживать. Он был ингуш, ему на тот момент было 22. Мы общались год, а потом уехали с мамой в Москву жить, когда война началась (речь о второй чеченской кампании. — Ред.). В Москве он меня украл.

В 17 я вышла замуж. Когда сыну было два месяца, муж сел [в тюрьму] — за кражу машины. К нам домой ворвались сотрудники правоохранительных органов, обыски делали, мне угрожали. Я что только не видела, видела все. 3,5 года он сидел, а я продолжала жить. Купила квартиру в Ингушетии.

Муж сам по себе со мной был неплохой. По сути, у меня муж был хороший. Если бы [родственники] его оставили в покое, я бы никогда с ним не развелась. А нас не оставляли в покое. Когда муж сидел, его брат ко мне заходил. У меня мальчик (старший сын. — Ред.) ползал по полу — а он даже обувь не снимал. И он мне говорил: «Выходи замуж за своего чеченца, а у нас, ингушей, не принято жениться на чеченках. Это для нас позор, что он женился против всех, против воли. Если хочешь сына — забирай, если не хочешь — мы его по своим традициям воспитаем».

Лет семь мы прожили вместе, и его домашние в итоге его не отпустили. Они его заставили меня оставить и женили на своей. У нас как разводятся: два свидетеля должно быть, при этих двух свидетелях муж говорит жене на нашем языке (чеченцы и ингуши говорят на вайнахском. — Ред.): «Я тебя освобождаю, ты имеешь право в дальнейшем выйти замуж». Определенные слова он должен произнести. Десять человек пришли с ним, чтобы он меня оставил. И они ему диктовали, как меня нужно оставить. Не хотел он оставлять, но оставил, развелись мы.

Когда мы разводились, я не знала, что беременная. Я только потом узнала. И девочка у меня родилась. Между сыном и дочкой восемь лет разницы. Хорошо развод или плохо — я об этом вообще не думала. Это просто был первый мужчина, с которым я вообще заговорила. Это мой первый мужчина в жизни. Конечно, было мне нехорошо.

Я стала с мамой жить в Грозном. Я его игнорировала как могла. Но он и приезжал, и звонил, он меня преследовал. Я не могла себе позволить общаться с другим человеком, он контролировал меня, постоянно во двор приезжал. Вроде бы мы в разводе, а вроде и нет.

Детей он видел, когда в Грозный приезжал, — не сказать, что часто. 

Отец есть отец. С сыном у него было больше общения, чем с девочкой.

«Привели чужого ребенка и говорят: «Отрежь ей давай!»

Три года назад, в 2019 году, отец попросил у меня детей, чтобы они в гости приехали к нему в Магас (столица Ингушетии. — Ред.). Естественно, я пустила детей, сына и дочку. В пятницу вечером он приехал за ними в Грозный. На следующий день в обед, когда я была с мамой на рынке, мне позвонил старший сын и сказал: «Алие сделали обрезание».

[Оказалось, что] утром в субботу мачеха (новая жена отца Алии. — Ред.) повела ее в клинику «Айболит». Они придумали, что у нее там жжение, опухание в интимном месте. Это все было неправда: никогда в жизни девочка у меня не болела — ну только как обычно болеют дети, когда температура или кашель, а других болезней у нее не было.

Мы поехали с мамой из Грозного в Ингушетию, в Магас. Адреса, где муж живет с новой семьей, я не знала. Я позвонила сыну, объяснила, что мы будем ждать его возле такой-то заправки, чтобы он нас встретил и проводил.

Мы забрали, привезли оттуда девочку домой, платье у нее было в крови. Поднялась температура, мы вызвали скорую. Скорая была в недоумении, потому что раньше с таким врачи не сталкивались, у нас в республике это не принято. Они смотрели друг на друга и не знали, что делать. Я объяснила, что так и так, ей сделали обрезание. Они в ответ: это же не мальчик, в исламе мальчикам делают, но не девочкам же. Врачи начали звонить в больницу, потому что не знали, что в такой ситуации делать. Для них это был шок: как это — девочку обрезали?

В больнице им сказали привезти девочку. Там была дежурный детский врач, гинеколог. Ее первые эмоции, я положа руку на сердце говорю, слово в слово: «Ужас, ужас, это кто-то назло сделал».

Это была очень страшная картина, потому что все опухло. Что отрезали, что не отрезали — было непонятно. Конечно, со временем все зажило, на ребенке вообще быстро заживает. А тогда она даже в туалет не могла сходить, только с душем, потому что сильное жжение было, и она плакала. Ее эмоциональное состояние было вообще никакое. Девочка закрылась, боялась врачей, у нее от них истерики были. Просто даже в больницу пойти с ней было невозможно.

Она у меня с детства никогда не накрывается одеялом. Я ночью, когда просыпалась, постоянно ее накрывала, а она раскрывалась всегда. А с тех пор она полностью закрывается одеялом, съеживается, ночью вскакивает и орет. Еще она такой ребенок своеобразный: и раньше была не сильно эмоциональной, а после этого вообще от всего закрылась. Она даже меня стесняется, когда купается. То есть сейчас уже сама купается, но когда я ее раньше купала, она вся съеживалась — настолько стеснительный ребенок. И вот ее, девятилетнего ребенка, держали принудительно. Без мамы, в чужом городе. Она эту мачеху и отца несколько раз видела. Только по видеозвонку она знала, что это ее папа, но она с ним не жила. Сын какой-то контакт с ним имел, но девочка никакого контакта с ним не имела.

Они, я так поняла, в это место, где была операция, вкололи ей укол обезболивающий. Сняли нижнее белье и сказали: «Ты умрешь, если прививку тебе не сделают». А я всегда говорю: «Алия, если в школе придут и скажут ставить прививку, — говори, что мама и бабушка не разрешают. Я тебя сама поведу, и тогда тебе сделают прививку. Если кто-то со стороны придет к вам в школу, всегда отказывайся, никакую прививку не давай себе делать. И девочка всегда отвечала, что ей бабушка и мама не разрешают прививку делать. А в «Айболите» ее держали и говорили: «Ты умрешь, если не сделаешь эту прививку». 

И во время процедуры врач у мачехи спросила (это, по словам ребенка, когда я начала ее расспрашивать): «А вы мать?» Та ответила: «Почти».

Вы представляете, это значит, можно вообще без документов сделать обрезание, без каких-либо анализов! Врач не знала вообще, кого привели к ней, может, чужого ребенка. Привели чужого ребенка и говорят: «Отрежь ей давай». И они режут.

«Неудобно при мужчине-следователе про интимные места говорить»

[Новая жена моего бывшего мужа] повела на эту процедуру и свою дочку. А между моей дочкой и ее — почти год. Когда я спросила ее, какое она право вообще имела моему ребенку даже просто стянуть нижнее белье, она мне сказала, что у нее там напухло и гноилось (на стадии доследственной проверки и отец девочки, и врач Нальгиева подтвердили, что ребенку проведено «женское обрезание по соображениям религиозности», однако позже изменили свои показания. Врач стала утверждать, что у ребенка был вульвит (воспаление внешних половых органов) и операция была необходима по медицинским показаниям. — Ред.).

Ее, мачехи, дочка не плакала, а моя плакала. Врачу (Изани Нальгиевой. — Ред.) потом, кстати, задавали вопрос: у одной, ладно, это болезнь была, а у второй что — тоже? Ведь если двоих привели в больницу на обрезание, получается, что у двоих одновременно болезнь появилась? Но я думаю, что она просто мужу сказала, будто своей дочке тоже сделала обрезание, но на самом деле не сделала.

Я думаю, человек должен всегда себя на место другого ставить. Если бы я была на месте его новой жены, я бы сказала мужу: «Я не пойду, пусть она идет со своей мамой и делает обрезание. Я такую ответственность на себя брать не буду. Ее мама вообще в курсе, что ты хочешь сделать?» Я бы так сказала. Но она, пока папа спал, сама их повела.

Дочка мне рассказала, что на вывеске этой клиники в Магасе цветными буквами было написано «Айболит». Я в интернете ее нашла, и моя двоюродная сестра написала в клинику. У них был свой прайс [на женское обрезание], что-то около двух или трех тысяч рублей. Они потом убрали это из прайса. 

Мы приехали в эту клинику, позвали директора этой больницы. Сначала они утверждали, что у них там медицинская карта Алии есть. Потом директор сказал, что нет у них никаких бумаг. Он растерялся, начал куда-то звонить. Они думали, с рук им сойдет, как обычно. Они не думали, что кто-то к ним придет и будет что-то им говорить. Потом уже через какое-то время нарисовали анализы, какую-то фильку сделали, какую-то карту завели.

Я сначала и не собиралась в полицию заявлять — не до этого было. Мне было дело до дочери, а не до полиции. Но мы же вызвали скорую, а скорая передала в органы. Вот так к нам и пришел следователь, так и началось все. Мы все объяснили этому следователю, хотя у нас это некрасиво — мужчине объяснять, что девочке сделали обрезание. Моя мама, как взрослый человек, рассказала своими словами. Я даже вышла из комнаты, потому что неудобно при мужчине про интимные места говорить.

«Она выйдет замуж — и кому это бревно нужно?»

Когда я позвонила бывшему мужу и спросила, почему он так с ребенком поступил, он ответил: «Чтобы не возбуждалась». Он утверждает, что это по исламу так надо делать и что я против ислама. Но у нас, у чеченцев, это не принято. Я знаю, что в Дагестане, в каких-то горных поселениях обрезание делалось и делается. Но вроде бы сейчас запретили из-за нашего дела. Наше дело первое, которое дошло до суда. Но врачу такой штраф смешной присудили. Даже говорить об этом не могу. Я хотела бы, чтобы этого человека наказали, чтобы никогда она не могла больше в этой сфере работать. Чтобы клинику тоже к ответственности привлекли.

У девочки эта травма останется на всю жизнь, ей не три и не два года было, чтобы она забыла об этом, ей было девять лет. Это повлияет на ее жизнь. Если это сделано для того, чтобы она не возбуждалась, то выйдет она замуж и что будет — бревно кому нужно? Всевышним созданы и мужчина, и женщина. И то, что врач убрала, Всевышний создал для чего-то, наверное. Но они решили, что это удовольствие девочке не нужно. Они ее судьбу решили. И таких девочек много, которым «исправили изъян».

Мне писали очень много, звонили другие женщины. С Махачкалы много писали, кто с этим столкнулся. Но никто не доводил до конца, до суда. Да и мне не пришло в голову сначала вызвать полицию. У нас нет такого, как в России, как в Москве: не так чихнул — сразу бегут и пишут друг на друга заявления. У нас этого нет, мы не так выросли. Поэтому об этом я не задумывалась, не до этого было. Но теперь я понимаю, что эту историю нужно рассказывать по сто раз в день. Хотелось бы, чтобы больше ни с кем подобного не происходило.

«Очевидна ненависть в отношении социальной группы «девочки»

28 января 2022 года мировой судья судебного участка № 15 Республики Ингушетия Иса Даурбеков вынес приговор Изане Нальгиевой, детскому гинекологу, которая в июне 2019 года провела калечащую операцию девятилетней девочке. Суд признал Нальгиеву виновной в причинении легкого вреда здоровью (ч. 1 ст. 115), приговорил ее к штрафу в 30 тысяч рублей и освободил от наказания в связи с истечением срока давности. Юристы проекта «Правовая инициатива» (признан Минюстом «иностранным агентом») обжаловали этот приговор, потребовали отменить его и вернуть дело в прокуратуру, чтобы квалифицировать действия врача по более тяжкой статье.

Юрист проекта Татьяна Саввина подала в Европейский суд по правам человека жалобу в интересах девочки. В жалобе говорится, что в России не существует способа защиты детей от принудительного обрезания, а факты таких калечащих операций не расследуются. Эта жалоба стала первым подобным обращением в Страсбургский суд из России.

«Гласная» попросила Татьяну Саввину прокомментировать это дело:

— Мы узнали об этой истории в мае 2020 года, когда дело уже рассматривалось судом. Судья призывал семью девочки примириться с врачом, и тетя девочки поняла, что уже вряд ли будет справедливый приговор и справедливое рассмотрение дела. И тогда она написала об этом в СМИ, в разных группах во «ВКонтакте» — и мы, узнав об этой истории, связались с мамой и тетей девочки. Дело попало в суд благодаря маме и тете. Они написали заявление в прокуратуру, в Следственный комитет. Они были в шоке от того, что отец решил так сделать. Они, конечно, не хотели для своей девочки такого.

Мама написала заявление о преступлении в Следственный комитет, в котором она указала все обстоятельства проведенной операции: что обрезание провели по инициативе отца, что его жена отвезла девочку в клинику и насильно держала во время операции вместе с медсестрой клиники и врачом, указала, что операция была проведена в клинике «Айболит» в Ингушетии. Она попросила следственные органы провести расследование и привлечь к ответственности всех виновных. Правоохранительные органы опросили директора клиники, медсестру, работника этой клиники, отца, жену, врача, однако, когда расследование подошло к концу, обвинение было предъявлено только врачу. 

В отношении отца, его жены и медсестры материал зачем-то выделили в отдельное производство, и по этому отдельному производству мы получили несколько отказов в возбуждении уголовного дела на том основании, что установить причастность указанных лиц к совершенному преступлению якобы не представляется возможным. Почему не представляется возможным, что за такая странная формулировка? Таких отказов было несколько: по отцу, его жене и медсестре (которая удерживала ребенка. — Ред.).

Мы обжаловали эти отказы в суде многократно. После наших жалоб эти отказы в возбуждении дела отменяли и формально возобновляли проверку. Но потом мы снова получали отказ. Когда мы и его обжаловали в суде, указывая на многолетнее бездействие следствия, суд не рассматривал эти наши аргументы. Этот момент мы тоже отразили в нашей жалобе в ЕСПЧ.

Мы написали заявление о преступлении в отношении руководства клиники «Айболит» и попросили Следственный комитет провести проверку работы клиники за несколько лет. Услуга «женское обрезание» упоминалась у них на сайте с 2016 года. То есть следовало как минимум с 2016 года было посмотреть на то, как работала эта клиника и сколько операций было сделано другим детям. Но и здесь мы получили отказ в возбуждении дела. Следователь написал: «Мы проверили работу клиники в 2020 году, они не оказывают услуги по детской гинекологии, нарушений нет». Но мы-то просили проверить все предыдущие годы работы клиники! Мы обжаловали и это их постановление об отказе, но суд снова сказал, что нарушений нет.

Почему так происходит? Потому что есть толерантность к калечащим операциям на половых органах у девочек. Правоохранительные органы Ингушетии не считают это чем-то серьезным, не считают, что ситуацию нужно менять.

Проблема и в самом российском законе. В УК РФ есть три статьи о причинении вреда здоровью, который может быть тяжким, средней тяжести и легким. В какой степени нанесен вред здоровью, установлено медицинскими критериями, утвержденными Приказом Минздравсоцразвития. Но там не упомянуты какие-либо действия с женскими гениталиями, клитор тоже не упомянут, и поэтому обрезание нельзя квалифицировать как тяжкий или средний вред здоровью. Следователи квалифицируют такие манипуляции как легкий вред здоровью, что абсолютно неадекватно: 

— физические и психологические последствия после них остаются на всю жизнь. Мы считаем, что нужно вносить изменения в медицинские критерии касательно калечащих операций на половых органах, либо нужна отдельная норма в УК, которая будет наказывать такие операции прямо. Я думаю, что изменения в российском законодательстве может спровоцировать процесс в ЕСПЧ, мы на это рассчитываем.

Теоретически калечащие операции можно квалифицировать как иные насильственные действия сексуального характера в отношении несовершеннолетней — это статья 132 Уголовного кодекса. Но следствие не захотело смотреть на этот вопрос под таким углом. Уже на стадии судебного разбирательства мы попросили вернуть дело прокурору для переквалификации, в том числе, и по этой статье. Ведь теоретически это были насильственные действия с гениталиями, которые были произведены в отношении ребенка (и здесь не имеет значения мотив — для удовлетворения сексуальной потребности, или из мести, или по каким-то другим причинам). Статья 132 предусматривает более строгое наказание, это более тяжкая статья. Но суд отказался возвращать дело прокурору.

это более тяжкая статья. Но суд отказался возвращать дело прокурору.

Также мы пытались обратить внимание суда на то, что это преступление может быть квалифицировано по части 2 статьи 115 (умышленное причинение легкого вреда здоровью по мотивам политической, идеологической, расовой, национальной или религиозной ненависти или вражды либо по мотивам ненависти или вражды в отношении какой-либо социальной группы. — Ред.), но суд и тут нас не услышал. А квалифицирующие признаки, на наш взгляд, здесь есть: в Ингушетии практика женского обрезания распространена среди очень узкого круга, среди членов религиозного братства Батал-Хаджи, там его делают девочкам. Это делается, чтобы контролировать женскую сексуальность. Тут очевидно проявление ненависти в отношении социальной группы «девочки».

Подобные дела редко доходят до суда и попадают в поле зрения СМИ, но нынешнее дело показывает, как в России относятся к этим операциям и как девочки могут быть защищены. Никак. Штраф в 30 тысяч рублей — столько стоит сломать девочке жизнь. В нашей жалобе в ЕСПЧ мы говорим не только о неэффективности расследования и неэффективности наказания, но и о том, что наша правовая система в целом неэффективна для борьбы с калечащими операциями.

О калечащих операциях у девочек в России говорят уже как минимум пять лет. Мы получали такие ответы от государственных органов: вы сделали интервью с жертвами, но где они, почему они не говорят об этом открыто и не обращаются в полицию? Но после того, как это дело дошло до суда, уже невозможно будет отрицать, что такое у нас есть. Невозможно будет говорить, что это есть лишь на бумаге в отчетах правозащитников.

Текст: Рита Логинова
Иллюстрации: Анна Иванцова
Редактор: Ольга Боброва
Авторы проекта: Юлия Счастливцева, Павел Каныгин
Продюсер: Евгения Разлатая