Про язык, про что же еще можно говорить и писать во дни тягостных раздумий и ни на минуту не отпускающего чувства тревожности, связанной прежде всего с высочайшей степенью неопределенности.
Только он нам надежда и опора, и опора, прямо скажем, все более шаткая. А другой все равно нет. Ну не надежду же мы будем звать на помощь! Не здравый же смысл! Где они, а где мы!
Ну, это такое было как бы предисловие. А речь пойдет о великой разрушительной силе могучего родительного падежа.
Пытаясь, как говорят настоящие писатели, навести порядок в своем писательском столе, а в данном случае в каких-то своих компьютерных папках с цитатами и заготовками, я наткнулся на очередного словесного монстра из риторического репертуара кого-то из вдохновенных наших законотворцев.
Вот этот монстр: «Умаление значения подвига народа при защите Отечества…» Ну и так далее.
При ознакомлении с такими конструкциями невозможно не соблазниться какой-нибудь легкомысленной словесной игрой, взяв за основу, например, структуру «Дома, который построил Джек». И тогда у нас получится что-нибудь в таком, скажем, роде.
Начнется весь тот ряд со слов «Это Отечество». Затем: «А это защита Отечества». Ну и так далее. А ближе к концу будет как-нибудь так: «А это умаление подвига народа при защите Отечества». И дальше: «А это уголовная ответственность за умаление подвига народа при защите Отечества».
Ну, в общем, понятно.
Синтаксис способен нагружать смыслом самые, казалось бы, семантически безнадежные слова или, наоборот, начисто обессмысливать те слова, которые сами по себе претендуют на высокий семантический статус.
Впрочем, это давно уже, можно сказать, общее место.
Общим местом давно уже стали также и маниакальные попытки коллективного разума наших «законодательных органов» насильственно и, разумеется, донельзя коряво привить уголовно-процессуальную практику к таким тонким материям, как, например, чувства — в том числе чувства стиля и меры, в том числе и чувства религиозные.
Иногда кажется, что подобного рода формулировки специально и сознательно наделяются столь вопиюще зияющей размытостью, возможно, уместной для юбилейных или траурных речей, но совершенно непригодной с точки зрения сколько-нибудь внятного правоприменения. И все это для того лишь, чтобы под рукой постоянно была легкая возможность каждого и любого в любой момент и за любые слова и жесты крепко ухватить за любые выступающие места.
И конечно же, все эти и подобные им стилистически убогие и юридически нелепые формулировки никак не могут вызвать у привыкших худо-бедно думать и рассуждать граждан немедленной готовности руководствоваться ими в своей повседневной коммуникативной практике. А множество различных вопросов они не вызвать не могут. И вызывают.
Вот что такое, например, «умаление значения подвига»? Что это конкретно означает? И каково значение этого «умаления»?
И тем более что значит «подвиг народа»? Не на плакате, а, так сказать, в жизни.
Понятие «народ» еще кое-как годится для текстов преамбул к различным конституциям и прочим торжественным документам, где обычно говорится, что «народ является субъектом прямой и непосредственной демократии».
И в этом горделивом утверждении больше праздничной риторики, чем реального содержания. И субъектность «народа» на этом более или менее заканчивается, так толком и не начавшись.
Подвиги, как и преступления, совершают люди или, в крайнем случае, группы людей. Но никак не народы. А народ, любой народ, состоит из огромного числа совершенно разных людей — и склонных к подвигу, и склонных к трусости, и склонных к самопожертвованию, и склонных к предательству, и склонных к полету творческой мысли, и склонных к тупому механическому повторению чужих действий и имен существительных в различных и не всегда правильно соблюдаемых падежах.
Возвеличивать тот или иной народ оптом не менее абсурдно и, как показывает история, не менее опасно, чем тот или иной народ в чем-либо оптом обвинять.
Впрочем, во второй трети ХХ века в основу идеологии и политики одного центральноевропейского государства легли теория и практика, в соответствии с которыми один народ был волевым образом назначен самым великим и вечным, другие же были назначены в лучшем случае второстепенными, третьи — ущербными и неполноценными, а четвертые — неполноценными и вредными настолько, что вопрос о самом их существовании потребовал однажды «окончательного решения», каковое и было тайно принято на берегу красивого озера, но, к досаде теоретиков и практиков этого «решения», решение все же не получилось вполне «окончательным».
Все те, кто не прогуливал уроки истории, хорошо знают, чем все это закончилось.
А те, кто склонен к умалению значения последствий подобных теорий и тем более практик, совсем, ну просто совсем не правы.