Дискредитация любви

Храм на самом деле не такой уж и затерянный в глубине так любимого всеми сейчас «Русского мира». Хотя местные жители в него почти и не ходят, сюда приезжают молиться люди со всей России. Прежде всего потому, что церковь восстановил и сделал известной прежний настоятель, отец Георгий Эдельштейн, правозащитник, входивший в состав Московской Хельсинкской группы. Об Эдельштейне сняты фильмы, написаны заметки, с ним сделаны многочисленные интервью. Сын Эдельштейна Юлий до июня прошлого года работал министром здравоохранения Израиля.

В Карабаново часто ездят из Костромы и окрестных деревень. Там крестят своих детей в том числе и полицейские, которые опрашивали отца Бурдина, нынешнего настоятеля храма Воскресения Христова. Дело в том, что тут нет никаких расценок на церковные таинства, свечки можно брать хоть бесплатно или самостоятельно жертвовать, кто сколько хочет и может. Сам отец Иоанн — тоже человек неожиданный и откровенный, особенно на фоне происходящего сейчас безумия. Филолог, бывший журналист. Но, собственно, дело тут не только в его бывших, несвойственных обычному священнику профессиях. Сейчас поразительны как раз вещи более простые и естественные. Отец Иоанн Бурдин с любовью и пониманием отнесся к поступку человека, который на него донес. Призыв священника не дать ненависти и злобе вселиться в наши сердца заслуживает пристального внимания именно сегодня, когда каждый в рухнувшем прежнем мире строит свой собственный рай или ад.

Мы встретились с отцом Иоанном, чтобы поговорить о его пути к нынешней ситуации. Вот запись его воспоминаний и мыслей.

«Как я попал в церковь, это на самом деле интересная история. Я пришел туда в раннем детстве, было еще советское время. Вообще родился я в 1972 году в Одессе, но прожил там неделю, потом меня оттуда родители увезли. Мама и папа были тогда студентами, им было всего по двадцать лет. Нищие, совершенно без денег. Как можно было воспитывать ребенка? У бабушек. Сначала я пожил у одной, потом года в три переехал к другой, в город Болград в Одесской области, на границе с Румынией. Город небольшой, бабушка у меня была медсестрой, ее там все знали, я с ней вместе ходил по ее участку к пациентам. И вот где-то лет с шести, наверное, я осознал себя христианином.

Тут, конечно, нужно сказать об удивительных людях, которые повлияли на такое мое понимание мира. Во-первых, это была Мария Ивановна Скадовская, которую я считаю одним из своих учителей. В Одесской области есть даже город Скадовск, и он так назван в честь ее дедушки, который был там благотворителем. С Марией Ивановной познакомилась моя мама и, собственно, до сих пор эта встреча во многом определяет всю мою жизнь в критических ситуациях. Когда нужно понимать, как действовать и что говорить, передо мой всегда есть образец — Мария Ивановна.

В восемь лет она осталась без родителей. Отец ее был священником, стал им после революции, целенаправленно, когда пришла советская власть и церковь стала гонимой. Он был в числе непоминающих патриарха Сергия, был арестован вместе с женой. Его расстреляли, а жена пропала. Мария Ивановна с братом стали беспризорными, жили на улице, зимой ходили греться в ЧК, чекисты развлекались, наставляли на них наганы, делали вид, что их пристрелят. Мария Ивановна была лишенка, никогда не было у нее никаких прав, она прошла через голод, Гражданскую и Вторую мировые войны. Стала инвалидом — неудачно спрыгнула с трамвая, сломала бедро, горб был у нее. Ни семьи, ни детей. Брат ее был неплохим, вроде, человеком, но потом спился. А она всю жизнь простояла за церковной стойкой, в церковной лавочке. Полный, что называется, набор. Такой, знаете, библейский образ, Иов. Все плохое, что может произойти с человеком, все с ним случилось. Но при этом Мария Ивановна была личностью огромного масштаба, человеком несгибаемой воли. Из нее исходил свет, свет любви, который никогда невозможно передать словами, но который ты всегда видишь.

Вторым важным для меня человеком оказался священник, отец Василий, я не помню сейчас его фамилии, к которому мы однажды с мамой ходили в гости. Ему тяжело жилось при советской власти, его из Одесского кафедрального собора засунули в какую-то глухую деревню, ничего он особенного не сделал, просто не нужен был как проповедник. Но вот когда мы были у него в гостях, он меня благословил. И я потом шел по улице, маленьким еще ребенком, и говорил: «Мама, я сейчас взлечу». У меня было ощущение какой-то необыкновенной легкости. Мелкий, вроде, эпизод, но именно такие эпизоды на самом деле делают тебя тем, что ты есть.

Еще один человек, с которым мои родители познакомились в Болграде, это был отец Василий Агура. Он в свое время был председателем общества болгарских переселенцев, аналогов такому обществу в России точно нет. К нему относились дома призрения, богадельни, приюты, школы, гимназии, которые объединяли всех болгар на территории Бессарабии. Когда в Бессарабию в сороковых годах пришла советская власть, большую часть людей без суда и следствия забрали и отправили в Сибирь. И отец Василий прошел 15 лет Воркутинских лагерей, сломал там позвоночник, ходил потом сильно согнувшись. Но благодаря ему город Болград сохранил свой храм, очень красивый, единственный на двести километров вокруг. В хрущевские времена храм собирались уничтожить. И отец Василий доехал до Москвы, через друзей дошел напрямую до Хрущева, обложил его матом, тот обложил матом его, но в итоге они поняли друг друга, храм уцелел. Именно в нем я оказался в шесть лет и начал свою жизнь как христианин.

Наверное, моя жизнь тогда была как бы рядом с Христом, а не вместе с ним. Мама иногда давала мне читать Евангелие. Часто мы ездили на озеро. Отец ловил рыбу, а мама на берегу молилась. Я мог встать вместе с ней, что-то тоже почитать. В церкви я тоже мог постоять, а потом выйти и погулять вокруг. Но был один случай, о котором обязательно надо рассказать. Когда мне было шесть лет, я учился в нулевом классе. Меня подозвала учительница и говорит: «А ты веришь в Бога?» И я испугался. Сказал: «Нет». Отрекся. И хотя лет мне было всего ничего, я именно как отречение долго это переживал. Мне было очень стыдно, я этим мучился, это ощущение прошло со мной через всю мою жизнь, хотя, к счастью, мне удалось реабилитироваться. 

С этого момента началось такое на меня давление. Не то, чтобы меня травили, но ставили перед классом и говорили: «Посмотрите дети, он верит в Бога, давайте над ним посмеемся. Или, например, проводят опыты, в стакан с водой бросают марганцовку и учительница говорит: «Вот видите, я превратила воду в вино, а вот он верит, что только Бог это умеет». Куда-то меня без конца вызывали, спрашивали, кто меня всему этому научил и почему заставляет ходить в храм. Так что, по большому счету, опыт допросов у меня есть еще с детства.

Думать о семинарии я начал году в 91-м. Я тогда жил в Костроме, а поступил в Ивановский университет на филологический факультет. Но тогда я еще колебался — мне казалось, что это слишком резкая перемена. Я не был готов к такому повороту. Так что жил обычной жизнью до 2015 года, когда меня рукоположили, сколько это получается? 24 года. Мне кажется, это неплохо — пройти жизненный путь и получить житейский опыт прежде чем стать священником. Мне вообще не очень нравится, когда рукополагают мальчишек. 

Человек живет как бы от случая к случаю, ему часто все представляется чередой странных, никак не связанных друг с другом событий. Но если оглянуться назад, можно увидеть, что Бог тебя все-таки куда-то ведет, просто ты этого не понимаешь. Я окончил университет, женился в 94-м. Устроился в сельскую школу учителем. Денег нам с женой не хватало, я пошел устраиваться еще и сторожем на стройку в Костроме. Бригадира на месте не оказалось, я пошел по городу обратно. Смотрю — редакция областной газеты «Северная правда». Думаю: зайду на всякий случай. Главный редактор спрашивает: «Бурдин?» Я: «Бурдин». Он: «Знаю вас — ваш отец пишет нам заметки по краеведению. Но есть только полставки — 180 рублей». Ничего себе! У меня полная зарплата учителя была всего 120. Фантастика. После пустых макарон-то с маслом.

Я долго работал журналистом, был редактором, даже выпускал свой журнал «Костромской бухгалтер». И все это, вроде, случайно. Но просто в какой-то момент ты думаешь: а не пора ли, кроме этих случайностей, сделать что-то еще? Я построил дом, потом заболел пневмонией, попал в больницу. Четырнадцать дней там лежал и беседовал с Богом. Я сказал: «Господи, что-то я сделал для себя. Можно теперь, наверное, и тебе послужить». Пошел потом сначала к одному епископу. Была жара, я был в майке, неудобно же к владыке в таком виде. Зашел в секонд-хенд, купил какую-то рубашечку желтого цвета. Так и пришел. Он посмотрел на меня и особого интереса ко мне не проявил. Прошло время. Появился у нас другой митрополит. Я пришел тогда к нему: «Так, мол, и так, хочу стать священником». Он спросил меня: «А вы случайно пивом не увлекаетесь? Я говорю: «Нет». Ну и как-то дело заладилось.

После рукоположения в 2015 году я служил в кафедральном соборе в Костроме. Поначалу, видимо, не знали, куда меня лучше приткнуть, и в итоге я попал в храм Воскресения Христова в селе Карабаново, мне дал рекомендацию его настоятель отец Георгий Эдельштейн. Я знал его с четырнадцати лет, учился в одной школе с его сыном. Мои родители были, конечно, с отцом Георгием знакомы. И, кстати, в свое время именно он венчал нас с моей женой, крестил мою дочь. Он человек, несомненно, удивительный, уникальный. Сейчас он уже на покое, ему девяносто лет. Настоятелем храма, которому он посвятил много лет своей жизни, я служу последние семь лет.

Но надо сказать, что первая моя проповедь против братоубийства, она была произнесена именно в кафедральном соборе, семь лет назад, когда на Донбассе случилось какое-то очередное обострение. Я вышел и по сути сказал то же самое, что и сейчас: «Братья и сестры, это братоубийственная бойня. Христианин не имеет права поднимать руку на человека, а тем более на брата во Христе». После этой проповеди ко мне подошел человек. И немножко смущенно так сказал: «Батюшка, благословите. Мне надо ехать на Донбасс». И знаете, я не смог его не благословить. Я благословил и сказал: «Храни вас Господь». Я ощущал, что это разные вещи — быть против <…> и быть ответственным за человека, который может быть убит и который действует, может быть, не по своей воле. 

То, что после моей недавней проповеди в Карабаново меня пытаются представить каким-то экстремистом, мне на самом деле кажется естественным. Самая экстремистская книга на свете — это, вообще говоря, Библия. И еще более экстремистская книга — это Евангелие. Когда ты искренне говоришь о Христе, рано или поздно ты начинаешь говорить вещи, которые не нравятся тем, кто управляет этим миром. Тут нет ничего сложного. Поэтому, когда я проснулся утром 24 февраля и прочитал новости, я закрыл мессенджер телеграм и удалил его с телефона. Сутки я старался ничего не говорить, не думать, не читать и не писать. Мне нужно было время, чтобы собраться. В 50 лет не так просто такое пережить, это сильное нервное потрясение. Тот мир, который мы знали, он ушел. Начался какой-то новый. Как жить в нем? Как разговаривать с людьми? Как приходить в храм? Как служить литургию? Я не знал.

До 6 марта, когда была проповедь, из-за которой разгорелся весь этот сыр-бор, у меня было время подумать. Я болел ковидом, до этого еще похоронил мать. В итоге я пришел к таким выводам. Если отбросить мелкие детали, которые, как сейчас считается, дискредитируют российскую армию, смысл простой: человек не имеет права проливать кровь другого человека. Христианин не должен убивать христианина. Кровь, которая сейчас проливается, ответственность за нее ложится на всех нас.

Мне было важно высказать эти мысли не потому, что я хотел что-то проповедовать. Я выбрал время перед службой, потому что верю, чувствую и знаю: во время литургии я предстою перед Богом. Не то, чтобы на меня сходит какой-то огонь, я врать не буду, не сходит. Но я верю, что обманывать Бога нельзя. Делать вид, что в мире ничего не произошло — это ложь перед Богом. А любая ложь ему очевидна. Поэтому я сказал то, что сказал. Я проявил себя перед Богом, который всегда спрашивает у человека о том, кто он есть? Точно так же, как проявил себя человек, который сообщил обо мне полиции. И никого нельзя в этом упрекать, нельзя отказывать человеку в той свободе, которую дал ему Бог. Да, свобода может быть трагедией, но только так она и есть.

По сути, суд этот мы всегда носим в себе самих, поэтому и нет возможности оправдаться. Но можно просто хотя бы попытаться осознать себя до того, как станет ясно, кто ты такой на самом деле. Откровенных негодяев, как говорил Достоевский, немного. Грешат обычные люди, которые допускают ненависть в свое сердце. И эта ненависть — самое страшное, что может с нами сейчас случиться».

Добавить к словам отца Иоанна Бурдина особенно нечего, разве что несколько слов о «Русском мире», ради которого затеяно все, что сейчас происходит и случится то, что должно произойти. Еще совсем недавно было так мило любить этот «Русский мир» за глупости и откровенную чушь, которые он совершает. Скажем, несколько лет назад в Костроме ремонтировали главный городской мост через Волгу, стояли гигантские пробки. Через час-полтора ты въезжал, наконец, на мост, перед которым был присобачен огромный щит с крупной надписью: «Приносим извинения за предоставленные неудобства». Так вот этого «Русского мира» больше нет. В том, что от него осталось, за предоставленные неудобства никто приносить извинения больше не собирается. Господи, спаси и сохрани.