«О детях как бы волнуемся» 

По тонкому детскому голосу может показаться, что совсем девочка. А Серафиме — 33 года, сыну — 4. Родилась в Волгограде, окончила философское отделение Кубанского университета, магистратуру («религиозная философия») — уже в универе Петербурга, куда перебралась восемь лет назад. 

Говорит о себе — «я известный поэт». В комментариях к нашумевшему посту добавляет: «безработная нищая поэтесса». 

168-я петербургская гимназия — третья по счету, где в Петербурге работала Серафима. В прежних двух руководила школьными музеями, задержавшись во второй на полтора года, в третьей — всего на четыре месяца. Устроилась в конце августа — ее резюме на рекрутинговом сайте приглянулось руководству гимназии. Руководство искало завбиблиотекой, способного «подтянуть литературный сектор», вести внеклассное чтение. 

На собеседовании Серафима сразу понравилась и директору, Светлане Андреевне Лебедевой, и отставному полковнику Юрию Николаевичу Колесникову, он заведует музеем. Лебедевой — 79, Колесникову — 81, и полковник (в отличие от директора) подумывал уйти на покой. Но прежде хотел передать дело в надежные молодые руки. Во всяком случае, так представил «Новой» прелюдию этой истории пресс-секретарь администрации Центрального района Всеволод Хорунжий, пообщавшийся в понедельник с руководством гимназии. Поскольку не было у нее специального библиотечного и музейного образования, оформили педагогом-организатором, добавив 1/4 ставки библиотекаря. 

В гимназии Серафиме нравилось — в соцсетях ее мини-отчеты о мероприятиях начинались словами: «в любимой школе». 

6 декабря, ко дню рождения поэта Введенского (обэриуты — страсть Сапрыкиной и тема ее диссертации), Серафима проводит с десятиклассниками «небольшой флэш-моб» — подростки читают по розданным ею листочкам строки стихотворения «Мне жалко, что я не зверь…». Видео о том, как это было, Серафима выложит на своей страничке во «ВКонтакте» (теперь доступ к ней закрыт). 

Глава комитета по образованию Наталия Путиловская представила свою версию развития сюжета в интервью BAZA: «Дети, придя домой, принесли эти тексты. Родители это увидели и начали задавать в школе вопросы…» 

Само выбранное произведение чиновница оценила как стихотворение «с суицидальной тематикой, там слово «смерть» употребляется не один раз, такое достаточно странное. Мы же о детях всегда как бы волнуемся, мы с этой стороны тоже смотрим». Поэтому, мол, директор гимназии и вызвала к себе для объяснений Сапрыкину (17 декабря). Хотя, тут же уверяет Путиловская, — главная претензия была в том, что педагог отступила от согласованного плана работы библиотеки. Там значилось мероприятие, посвященное годовщине битвы за Москву — надлежало «на примере этой темы обсудить и рассмотреть с детьми героические подвиги». 

Сапрыкиной-де поставили на вид — но «в очень корректной форме». А та ушла по собственному желанию — «ее никто не принуждал, не заставлял, не выгонял из школы и не увольнял, она приняла сама такое решение и уволилась», утверждает чиновница. По сути, просто принимая на веру версию руководства гимназии. Но вот что еще предстоит расследовать с пристрастием, так это «каким образом и почему вдруг эта ситуация стала сейчас выходить на такой уровень, […] кто раскачал всю эту историю». 

От любви до ненависти — один сезон 

В эмоциональном посте Серафимы тот «вызов на ковер» представлен совсем иначе. Здесь и директриса «с пугающе искаженным гневом лицом», которая ей «приказала уволиться, так как я читала десятиклассникам стихи «врагов народа» и «пособников фашистов» Введенского и Хармса. И слова Светланы Андреевны о том, будто «эти люди были заслуженно схвачены НКВД и умучены за свои «преступления», и их стихи можно обсуждать только «на ваших богемных кухнях». И полковник, заявивший в ответ на ее «лепет» о реабилитации поэтов, что «в те годы реабилитировали всех подряд». Она им — о Мандельштаме и Гумилеве, они ей — те «тоже враги». И «если не уволюсь сама, то уволят по статье «утрата доверия», так как мне нельзя доверять детей, я совершенно неподконтрольная и т.д.». 

Как настаивает Сапрыкина, тему внеклассного урока она «обговаривала с завучем» (потом уточнит — речь о замдиректора по воспитательной работе Татьяне Голлербах). И та якобы «была от идеи в восторге». На совещании у директора Голлербах тоже была — «но глаза в стол и молчанка». 

Серафима уволилась. Признает, что малодушно молчала об этой истории больше месяца, потому что испугалась: «Вдруг скандал, а у меня дите малое». Но потом поглядела в глаза сыну Егору («названному в честь смелого человека, который пел про лед под ногами майора») — «и перестала бояться». Решилась обо всем рассказать. Чтобы об этом узнали в ГОРОНО и СМИ, чтобы сами «сталинисты вели свои речи на своих кухнях и шепотом». 

«Я устала, всем спасибо»

Какое-то возникало чувство неловкости от поэтического пафоса поста и авторских комментариев под ним — где пережитое за полтора месяца после увольнения ставилось на одну доску с тем, «что переживал человек в тридцатые годы». И вызывал вопросы некоторый разнобой версий. Вроде вынудили уволиться, но затем, ниже — «я выбрала удаленку, чтобы быть больше с сыном, света бела не видела в школе». Тут же пишет кому-то, что директор «хотела от меня избавиться, т.к. меня взяли на место этого полковника». 

Внеклассный урок, ставший причиной вызова к директору, посвящен был Введенскому, не Хармсу. Почему вдруг его до кучи к «врагам народа»? Тем более что несколькими неделями ранее стихи Хармса читали на школьном конкурсе ученики 1–3-го классов. Цензурой не пахло. Мандельштама, среди прочих, слушали в записи на сентябрьском внеклассном уроке «Живые голоса поэтов». Как сама Серафима писала тогда в соцсетях — «в дружественной и медитативной обстановке». 

В тот вечер, когда появился резонансный пост, корреспондент «Новой» Галина Артеменко дозвонилась до его автора. Серафима подтвердила, что уволилась по собственному, работать в школе больше не хочет в принципе, есть некий новый проект, которым она увлечена. Хотя, несмотря на «сталинистов», атмосфера в гимназии, по ее же признанию, ей нравилась (на другой день прочтем в одном из интервью, что «больше не хотела дышать этим воздухом»). Радовалась, говорит, какие прекрасные там учителя, свободные и добрые дети, без «гена страха» — включая внучку директрисы, чудесную девочку, с которой были дружны. 

Поговорив накоротке, условились встретиться для обстоятельного разговора на другой день, когда немного «подуспокоится». Но мы с коллегой напрасно прождали Серафиму битый час — ни на звонки, ни на сообщения во всех возможных мессенджерах она не отвечала, хотя и появлялась в сети. Потом, уже глубоким вечером, отозвалась — очень устала, раздавая комментарии. А еще ее «наставник» по новому проекту посоветовал прекратить общаться с прессой — якобы и до него уже добрались пронырливые журналисты, а он человек публичный и известный, ему это все ни к чему. 

Имя «наставника» Серафима называть не стала. Страницу в сети «ВКонтакте» поставила под замок, а в фейсбуке ограничилась условным «всем спасибо»: «силы кончились, и я уже ничего не соображаю», «пока сказанного и написанного мною достаточно». 

Возможно, не рассчитала силы, объявляя сутками ранее: «Мне больше ничего не страшно». Кто ж знал, что дойдет до комментариев Кремля. 

Пресс-секретарь, вице-губернатор и министр 

Хотя ничего определенного Дмитрий Песков, по обыкновению, не сказал, но признал необходимость проверки: «Сначала нужно выяснить, так это было или не так. Сейчас такое количество неточной или просто лживой информации, что сиюминутное реагирование — дело незавидное». 

Эксперты, собранные для обсуждения скандальной истории в вечернем эфире городского телеканала, будут сетовать на недоступность ее героини для комментариев. 

Вице-губернатор Ирина Потехина сосредоточится на «вопросе дисциплины», а именно — на необходимости соблюдать утвержденный план внеклассных занятий, чем Сапрыкина манкировала. Сообщение о том, что администрация города еще не успела изучить всех деталей произошедшего, не помешает чиновнице уверенно заявить: «никаких «врагов народа» никто не обсуждал, авторов этих [обэриутов] школа знает и любит» и к увольнению Сапрыкину «никто не принуждал». Хотя и свяжет его с «нарушением интересов детей и жалобами от родителей». 

Подчеркнув, что это уже третье ее увольнение: «и во всех случаях она проработала недолго и не соблюдала стандарты, школьную программу». К тому же, по мнению вице-губернатора, «у большинства авторов есть произведения самого разного характера — какие-то из них предназначены для детей, а какие-то прямо противопоказаны до поры до времени». 

Но тут министр просвещения Сергей Кравцов призвал восстановить Сапрыкину в правах — озадачив и Смольный, и саму Сапрыкину, не желающую возвращаться в гимназию. 

Министра осадил Боярский-младший, назвав заявление Кравцова «поспешным и безосновательным»: 

— Для меня удивительно, что человек такого уровня делает столь однозначные выводы, полностью не разобравшись в вопросе. Принимать скоропалительные решения на гребне громких заголовков и отсутствия полной картины произошедшего было бы легкомысленно, — посчитал депутат Госдумы Сергей Боярский. 

Строго соблюдать школьные порядки 

Для полноты картины не хватало объяснений второй стороны конфликта — руководства гимназии, но ни по одному из ее телефонных номеров весь день никто не отвечал, как и по мобильному завуча Голлербах, недовоспитавшей Сапрыкину. 

В кабинете директора велась своя селекция пригодных к общению СМИ. 

Когда «Новая» дозвонилась до Всеволода Хорунжего, нам порекомендовали ознакомиться с позицией директора гимназии по телевизору: «Светлана Андреевна дала интервью «на три камеры». Анонсировав ее рассказ о том, как директор любит Хармса и читает его стихи своим внукам. 

Сапрыкину в гимназии встретили как родную — понравилась творческая, молодая, «с горящими глазами». Никто не был против ее инициатив, но необходимо ставить в известность, согласовывать. «Так предлагали ей уволиться или нет?» — спросила «Новая». Нет, заверил Всеволод Юрьевич. 

Такую (похоже, выработанную совместно с чиновниками) позицию Светлана Лебедева и представила на голубых экранах. Хармс — «глыба детского стихосложения», но тут он вовсе ни при чем, Серафима Олеговна выбрала для урока «грустноватую тему» Введенского. А сама она «человек творческий, очень эмоциональный». С ней и прежде такое бывало, нарушала порядок — потому что ей так хочется. Мы не формалисты, но, если не будет порядка, «в коллективе начнется неразбериха». «Никто, говорю, вас от трудовой дисциплины не освобождал. Если найдете себе что-то более подходящее — пожалуйста. Хотя и призывала подумать хорошенько — у вас маленький ребенок, трудно сейчас найти работу. Ну а если найдете что-то, что вас устроит, — это ваш выбор». 

Светлана Андреевна прекрасно держалась перед камерами, сама любезность и доброта — отличная выучка, полувековой опыт руководящей работы. Надела улыбку и не снимала до последнего кадра. Ни одного дурного слова в адрес Серафимы. 

Обыкновенный эйджизм 

Чего, увы, не скажешь о молодой поэтессе. «Старуха», «постоянно забывается, ничего не помнит… не ставлю диагнозов, но, по слухам, у нее Альцгеймер», «учителя там хорошие, но все кровожадно мечтают о ее почетной кончине», «подполковник еще хуже нее сталинист», и снова о возрасте. 

Вроде выблеванной наружу мечты о «фонарных столбах вдоль улиц города», когда «народ спросит с них по полной программе и на возраст их не посмотрит». 

При чем тут вообще возраст? Почему оппоненты — «сталинисты» с первой же подачи барышни, о которой едва ли кто знал вчера, а сегодня ее слова безоговорочно принимаются на веру? Как будто презумпция невиновности — только для «борцов с режимом». 

Понятно, что в нынешних реалиях, когда за репост можно получить реальный срок, очередное заявление о репрессиях сразу попадает в болевую точку и включает (у тех, кто еще жив и не утратил эмпатии) рефлекс — защитить того, кто в беде, кого еще есть шанс вытащить из разверстой драконьей пасти. А времени разбираться, кажется, нет. 

Поэтому в тысячах комментариев — и под постом Серафимы, и под постами тех, кто делился ее историей, — разверзся ад. Слова бывших выпускников 168-й школы о том, что директор была деспотом, выживала талантливых учителей, насаждала армейскую муштру, ненавидела все западное, в том числе, американские джинсы, шли нарасхват и рождали новые волны негодования. 

Один из выпускников вспомнил про директорский «бесформенный костюм цвета хаки». Перечисление накопленных им обид завершается утверждением, будто «уже к 3-му классу мы прозвали школу «четвертым рейхом» (неужели в этом возрасте дети знали о Третьем рейхе?), а родившуюся в 1942-м Светлану Андреевну — «фюрером». Впрочем, от директора тут вроде ничего и не зависит, если принять логику автора: в стенах школы, построенной в 1937 году как детский дом для детей испанских коммунистов, «ничему хорошему нельзя научить», потому что «эти стены впитывали в себя ужас, плач и потери маленьких испанцев, оказавшихся в чужой стране в период Гражданской войны». И «разумеется, в таких стенах ни Хармса, ни Мандельштама читать нельзя — упадут». 

Как выясняется — читают, не падают. Но мы все, похоже, спятили в этом аду, который не ограничен стенами школы. Что и показала эта история — так неожиданно потеснившая в новостной ленте угрозу войны, Олимпиаду, новые аресты. На пару дней. А завтра вернемся к той же повестке. И хорошо бы — оставшись людьми.