1.

Одни боятся, что в случае войны Украина превратится в Афганистан, другие мечтают, что — в Швейцарию, которая во Вторую мировую сумела сохранить нейтралитет, вооружив все население. Но мне снятся кошмары про Югославию, потому что я привык любить эту страну и то, что от нее осталось.

Не стану скрывать: одна из причин такого «избирательного сродства» кроется во взаимности наших чувств. На этом краю Европы выходили переводы всех моих книг, иногда раньше, чем на русском. В самой Сербии меня начали печатать как раз тогда, когда ее стали бомбить. Посетив в первый раз Белград, я успел увидеть дымившееся здание Генштаба. Бомба проломила 16-этажный дом от крыши до подвала, но в соседних посольских особняках уцелели стекла. Американцы были, мягко говоря, непопулярны, но мне все прощали, принимая за русского. Тем не менее, отдавая дань биографии, разделившей автора между континентами и культурами, моя первая книга вышла на двух алфавитах сразу. Там, где про Россию, — кириллицей, про Америку — латиницей. Такое, насколько я знаю, возможно только у сербов.

Не зря в те времена у них находился полюс магического реализма, и мне удалось подружиться с его хозяином — Милорадом Павичем. Кумир и надежда постмодернистской словесности, в разгар схватки с НАТО он предложил вырыть кости сербов, погибших за родину, и выставить их в стеклянном гробу. Со мной, впрочем, Павич, говорил о Пушкине, которого переводил в молодости.

Страшные югославские войны к тому времени шли уже давно и успели найти отражение в нескольких незаурядных фильмах. Наиболее безнадежный назывался «Пороховая бочка» и показывал, что становится с соседями, когда она взрывается.

— Югославия, — пожаловалась моя радушная, как все, кого я встречал в этих краях, переводчица, — напоминает мою семью, которую составляют отец, отчим, мать и мачеха. 

Старый югославский диссидент, с которым я подружился в Америке, а вновь встретился в Белграде, объяснил на пальцах то, что мне положено знать в переводе на родной язык.

— Сербия — это Россия, — сказал он, — Хорватия — Украина, Македония — Беларусь, Косово — Чечня, и одна Словения заменяет все три балтийские республики.

— А Босния? — спросил я про его родину.

— Ох, не дай бог русским узнать.

2.

На заре хрущевской оттепели моего отца выгнали с работы за то, что он мечтал съездить в Югославию. Он надеялся, что это не совсем социалистическая страна. Партком с ним согласился и счел отца контрой.

В сущности, все были правы.

Югославия считалась срединной державой: ни рыба, ни мясо, ни вашим, ни нашим. Это был ранний пример детанта, где Востоку разрешалось походить на Запад в известных пределах. На наш завидующий взгляд, здесь все казалось более открытым — кино, купальники, журналы, идеология. Левые интеллектуалы Запада навещали страну, рассчитывая найти в ней третий путь. Отцу хватало того, что тут тоже ненавидели Сталина.

В Югославию я приехал, когда она скукожилась до Сербии и маленькой, но задиристой Черногории. Их единство, похоже, существовало только на футбольном поле. Но и оно скоро распалось. Можно сказать, на моих глазах. Чтобы отметить день рождения новой страны, я первым купил самые молодые марки в мире и отослал открытку художнику Бахчаняну, который ценил мейл-арт и обожал странности.

В Белграде их хватало. Столица напоминала перестроечную Москву: в изобилии были только книги и читатели, в том числе — мои, и меня это не переставало удивлять. 

С каждой книгой и с каждым приездом Югославия становилась мне все ближе, а себе — все дальше. Она расползалась на разные государства, но еще соединялась за пиршественным столом. Часто он напоминал дипломатический раут, потому что каждый гость представлял другую державу. И это при том, что все пирующие учились в одном университете, выпускали одну стенгазету, играли в одной рок-группе, проклинали Милошевича, любили Маркузе, читали Довлатова и не доверяли Америке. В пьесе Павича, поставленной по его же «Хазарскому словарю», роль дьявола досталась американцу, который, не зная других языков, играл на английском, но от него другого и не ждали. При этом острым, а часто и неразрешимым становился вопрос о национальности.

— Не колышет, — лихо написал в соответствующей графе анкеты новый директор черногорского музея.

Но это не спасало, и детям смешанных браков приходилось выбирать, к какой из стремительно размножающихся родин проявлять лояльность.

Постепенно, однако, страны разъехались так далеко, что это стало заметно даже моему невооруженному глазу, когда я перебрался из Сербии к ее опаснейшему сопернику. Если Белград ощущал себя наследником всей югославской империи, то Хорватия искала отличия, культивировала их и гордилась результатами. Война оставила руины и на месте общей культуры, начиная с языка. Мы всю жизнь читали югославских писателей в переводе с сербохорватского. В Загребе тот же язык назывался хорватосербским. Теперь он, как латынь или старославянский, стал мертвым языком социалистического прошлого. В подтверждение переводчик показал мне толстый словарь, который помогает ему перелагать мои книги с сербского на хорватский. То же случилось и в Черногории, чей язык отличают от остальных три буквы. Правда, далеко не все знают, какие.

3.

Однажды меня пригласили на литературный фестиваль, который привольно расположился в охотничьем поместье Тито. От него нам остался винный подвал и суровый дворецкий, который знал столько тайн, что на всякий случай ничего не пил.

На взгляд постороннего (меня), собравшиеся писатели представляли Югославию в прежнем составе. У них была общая история, они владели общим языком и делили общие мифы — про того же Тито.

— Всем известно, что его подменили, — сказали мне.

— На кого? — удивился я.

— На другого Тито. Наш приехал в Москву простым крестьянским пареньком, а как вернулся, то на рояле стал играть, даже без нот.

Другой писатель рассказал, что перед вмешательством НАТО в местную смуту сербы придумали напустить на врагов вурдалаков, а своим раздать чеснок для оберега.

— Ну и как?

— Ничего не вышло, потому что родина упырей в Истрии, а она в Хорватии.

Несмотря на уже вполне созревшую рознь, они не сводили счеты, общаясь друг с другом в основном по-английски и через меня.

«Для того и позвали», — сообразил я.

Дело, конечно, в том, что у каждой стороны были свои претензии к остальным, и те, кто, как еще одна моя переводчица, не стеснялись, говорили прямо, называя одних фашистами, других — террористами, третьих — европейскими подстилками, а словенцев, которые раньше всех вырвались из братских объятий, — «конюхами Австрии». Я слабо ориентировался во взаимных обидах, но от меня этого и не ждали. Хватало того, что я молча слушал, пытаясь понять, как освоить югославский опыт развода и избежать его самых страшных последствий. 

(Переводя на родные реалии, проблема в том, как переубедить моего старинного товарища, который не может простить Украине то, что она одна отправилась в Европу, как будто ей дозволено больше других).

В разгар нынешнего искусного и искусственного кризиса трудно придумать задачу важнее, чем напомнить, что случилось с Югославией и чего ей стоил «спор славян между собою, домашний, старый спор» (Пушкин). А ведь еще не так давно многие вместе со мной считали, что всем крупно повезло, ибо лучшее, что можно сказать о новой отечественной истории, сводилось к тому, что, пережив распад страны, она не пошла по югославскому пути бесконечных войн. Тем больше пугают те, кто считает этот счастливый выход ошибкой и собирается ее исправить.

Нью-Йорк