Эта рубрика — о тех, кто собственноручно уничтожил десятки тысяч наших соотечественников.
Это вовсе не далекая история. Это о нас и про нас. И про наших детей. Надо помнить палачей пофамильно, особенно когда опять ставят им памятники. Надо знать, что они делали.
Мы обязаны поименно помнить жертв государственного террора, особенно когда государство пытается уверить наших детей, что никаких преступлений за ним не числится.
Особенно, когда тех, кто добывает свидетельства национальной катастрофы и хранит коллективную память о жертвах и их убийцах, пытаются запретить.
Это точечная хирургия, ювелирная работа над самой тяжелой травмой России. Конца и края ей не видно. Но все же надежда присутствовала, люди работали. Запрет «Мемориала»* — хоть он и кажется нереалистичным, невыполнимым — будет означать, что гражданского мира в стране в принципе ждать не стоит.
9 декабря 2021 года станет известно: осмелится ли государство запретить нашу память, чего так добиваются наследники палачей.
Эта рубрика — о тех, кто собственноручно уничтожил десятки тысяч наших соотечественников.
Кем же был Василий Михайлович Блохин, чьей рукой вершился произвол, чьей подписью скреплено множество хранящихся в архиве Лубянки актов о приведении расстрельных приговоров в исполнение?
Василий Блохин
Родился 7 января 1895-го в селе Гавриловское Суздальского уезда Владимирской губернии в семье крестьянина-середняка. Но это дата рождения по новому стилю, а по-старому — аккурат в Рождественские праздники в декабре 1894-го. С 1905-го одновременно с учебой работал пастухом, каменщиком. 5 июня 1915-го зачислен рядовым в 82-й пехотный полк во Владимире, дослужился до младшего унтер-офицера. С 2 июня 1917-го — старший унтер-офицер 218-го Горбатовского пехотного полка на германском фронте, был ранен, лечился в госпитале в Полоцке до 29 декабря 1917-го. Затем до октября 1918-го, оставаясь в стороне от политических бурь, крестьянствовал в хозяйстве отца, а 25 октября 1918-го добровольцем поступил на службу в Яновский волостной военкомат Суздальского района. Вскоре сделал и политический выбор — в апреле 1921-го вступил в коммунистическую партию и тут же, 25 мая 1921-го, был назначен в 62-й батальон войск ВЧК в Ставрополе.
Чекистская карьера: с 24 ноября 1921-го — помощник командира взвода в отряде особого назначения при Коллегии ВЧК, с 5 мая 1922-го — комвзвода там же, с 16 июля 1924-го — помощник командира 61-й дивизии особого назначения при Коллегии ОГПУ. 22 августа 1924 года Блохин выдвигается на должность комиссара особых поручений Спецотделения при Коллегии ОГПУ. Теперь, помимо прочего, в его обязанности входит и приведение расстрельных приговоров в исполнение. Действительно,
с весны 1925-го подпись Блохина регулярно встречается под расстрельными актами. Может быть, он и дальше был бы всего лишь одним из рядовых «исполнителей», но внезапно открылась высокая вакансия:
3 марта 1926 года Блохина назначили временно замещать должность коменданта ОГПУ, а уже 1 июня утвердили в этой должности.
Судьба его предшественника Карла Вейса оказалась незавидной. Подвело «иностранное» происхождение и связь с бывшей родиной. В подписанном Ягодой приказе ОГПУ № 131/47 от 5 июля 1926-го объяснялись причины его снятия с должности и наказания:
«31 мая 1926 г. постановлением Коллегии ОГПУ Комендант ВЧК/ОГПУ Вейс Карл Иванович приговорен к лишению свободы на 10 лет со строгой изоляцией по обвинению его в сношениях с сотрудниками иностранных миссий, явными шпионами. Имеющимися в деле установленными данными Вейс характеризуется как совершенно разложившийся, утративший всякое понимание лежавшей на нем, как чекисте и коммунаре, ответственности и не остановившимся перед фактом крайней дискредитации Объединенного Государственного Политического Управления, сотрудником которого он состоял».
Карл Вейс, тоже «палач»
В отличие от Вейса Блохин имел правильное происхождение и вел себя как надо, а потому бессменно проработал комендантом долгие годы вплоть до выхода на пенсию. С 10 июня 1938-го его должность стала именоваться «начальник комендантского отдела Административно-хозяйственного отдела НКВД СССР».
Работая в ОГПУ, Блохин экстерном сдал зачеты во втуз в 1932-м, окончил три курса строительного факультета в Институте повышения квалификации инженерно-технических работников. На этом его образование закончилось. Важнее было другое.
Блохин выдвинулся в первые палачи, стал незаменим. Десятилетие его труда в расстрельном деле было отмечено специальным приказом наркома внутренних дел Генриха Ягоды № 142 от 27 апреля 1936 года. В приказе говорилось:
«Отмечая безупречную 10-летнюю работу тов. Блохина В.М. комендантом ОГПУ, беспрерывный рост на этой работе, успешную техническую учебу, без отрыва от своей непосредственной работы — приказываю: наградить коменданта НКВД СССР — капитана государственной безопасности Блохина Василия Михайловича — часами».
Интересно, о какой такой технической учебе шла речь? Начальство было немного не в курсе. Блохин теперь учился только одному — оттачивал мастерство палача.
Да и знал бы Ягода, подписавший этот приказ, что через несколько лет его расстреляет именно Блохин…
А как это все начиналось? В первые годы советской власти расправа, практикуемая большевиками, нередко носила публичный и демонстративный характер. Практиковались не только тайные расстрелы. В Архангельске расстреливали днем и публично, в Николаеве — под звуки духового оркестра (см. сноску 1). Публичные казни одобрялись большевистским руководством. Под столь наглядную форму расправы подводилась и теоретическая база. Так, осенью 1918 года Карл Радек в статье «Красный террор», опубликованной в «Известиях», писал:
«Пять заложников, взятых у буржуазии, расстрелянных на основании публичного приговора пленума местного Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, расстрелянных в присутствии тысяч рабочих, одобряющих этот акт — более сильный акт массового террора, нежели расстрел пятисот человек по решению Чрезвычайной Комиссии без участия рабочих масс» (см. сноску 2).
После Гражданской войны на смену романтической публичности террора пришла тайна. Большевистский режим задумался о том, чтобы выглядеть и респектабельно, и привлекательно. Все, что было связанно с такой деликатной темой, как казни, стали тщательно скрывать. До сих пор неизвестно каких-либо ведомственных актов или инструкций органов ВЧК — КГБ, регламентирующих процедуру расстрела и порядок захоронения тел казненных. Единственное — это циркуляр Верховного трибунала ВЦИК от 14 октября 1922 года, адресованный всем председателям трибуналов:
«тело расстрелянного никому выдаче не подлежит, предается [земле] без всяких формальностей и ритуала, в полном одеянии, в коем был расстрелян, на месте приведения приговора или в каком-либо другом пустынном месте, и таким образом, чтобы не было следа могилы, или отправляется в погребальный морг» (см. сноску 3).
Процедура расстрела и места захоронений были тщательно охраняемой тайной. Секретность в палаческом деле была столь велика, что даже среди чекистов об этом знал очень узкий круг посвященных. Более того, с начала 1920-х факт расстрела, если решение о казни принималось во внесудебном порядке, стали скрывать и от родственников казненного. А если и сообщали, то всегда устно, не предоставляя никаких официальных бумаг (см. сноску 4). Когда в годы большого террора 1937–1938 гг. счет расстрелянных шел на сотни тысяч, на массовые обращения родственников казненных с просьбой сообщить о приговоре стали давать устный ответ: «Десять лет без права переписки». Завеса тайны окружала судьбы арестованных, а затем и казненных.
Первоначально в органах ВЧК не было ни специальных должностей, ни самой идеи о необходимости штатных палачей.
Предполагалось (и это вошло в практику), что, если потребуется, исполнение приговоров к расстрелу должно быть обязанностью каждого чекиста.
В Москве в 1918 году расстрелы «царских министров» проходили на Ходынском поле, и их осуществляли красноармейцы, которых затем сменили китайцы. Позже «появился как бы институт наемных палачей — профессионалов, к которым от времени до времени присоединялись любители-гастролеры» (см. сноску 5). В 1919-м регулярные казни стали совершаться во внутреннем дворе гаража ВЧК в Варсонофьевском переулке. Приговоренных во внутреннем здании раздевали до нижнего белья, а затем вели на зады двора к штабелям дров и там убивали в затылок из нагана.
Револьверы системы Наган, 1930-е.
В начале 1920-х, когда сложилась устойчивая практика приведения приговоров в исполнение, в центральном аппарате ВЧК в Москве этим стали заниматься одни и те же люди. Их круг был более-менее постоянным на протяжении десятилетий. Эта группа получила неофициальное название «спецгруппа», и состояла она преимущественно из работников комендатуры.
В «спецгруппу» включались чекисты, способные почти ежедневно участвовать в расстрелах людей. Этот критерий был неформальным, но важным. Ведь не каждый работник комендатуры был способен на такое.
Если участие отдельных работников комендатуры в расстрелах объяснимо (комендатура являлась, по сути, вооруженной охраной зданий и объектов органов ВЧК — ОГПУ — НКВД — МГБ, и вполне логично было поручать подобные дела именно им), то удивляет факт включения в «спецгруппу» людей из непосредственной охраны Сталина. Единственной их служебной задачей была охрана высшего кремлевского руководства, но никак не расстрелы приговоренных.
Акты о расстрелах на Лубянке в 1922–1930 годах наиболее часто подписывали
Большинство из них были сотрудниками специального отделения при Коллегии ОГПУ, которое занималось охраной членов Политбюро и персонально Сталина. То есть они совмещали основную работу с участием в регулярных расстрелах «врагов народа». В штате центрального аппарата ОГПУ в 1929-м эти сотрудники значились как «комиссары для особых поручений»: Александр Рогов, Иван Юсис, Фердинанд Сотников, Роберт Габалин, Андрей Чернов, Петр Пакалн, Яков Родованский. Другая часть исполнителей служила в комендатуре ОГПУ. Это сам Блохин, а также Петр Магго, Иван Игнатьев и Василий Шигалев. Позднее в «спецгруппу» вошли Иван Шигалёв (брат Василия Шигалёва), Петр Яковлев (начальник правительственного гаража, затем начальник автомобильного отдела ОГПУ), Иван Антонов, Александр Дмитриев, Александр Емельянов, Эрнст Мач, Иван Фельдман, Демьян Семенихин, а также Алексей Окунев (сотрудник отдела охраны руководителей партии и правительства). Окунев отвечал за погребение и сжигание трупов.
Факт включения в состав «спецгруппу» для массовых расстрелов человека из непосредственной охраны Сталина (на фото: Алексей Окунев) удивляет.
Нелегка была судьба палачей. В семьях их видели редко, а когда они приходили после ночной «работы», то чаще всего были пьяны. Да и как не пить при таком злодейском занятии.
Обычно после расстрела палачи устраивали пьянку. Как вспоминал один из них:
«Водку, само собой, пили до потери сознательности. Что ни говорите, а работа была не из легких. Уставали так сильно, что на ногах порой едва держались. А одеколоном мылись. До пояса. Иначе не избавиться от запаха крови и пороха. Даже собаки от нас шарахались, и если лаяли, то издалека»
Умирали исполнители рано, до срока, или сходили с ума. Умерли своей смертью Григорий Хрусталев — в октябре 1930-го, Иван Юсис — 2 февраля 1931-го, Иван Игнатьев — 15 октября 1937-го, Андрей Чернов — в 1940-м, Петр Магго — в апреле 1941-го, Василий Шигалёв — в августе 1942-го, его брат Иван Шигалёв — в январе 1946-го, Алексей Рогов — в 1947-м. Многие уволились на пенсию, получив инвалидность по причине шизофрении, как Александр Емельянов, или нервно-психической болезни, как Эрнст Мач. Несколько раз лечился в психиатрической больнице и окончательно спился Алексей Окунев.
Не обошли расстрельщиков и репрессии. Роберт Габалин был арестован за гомосексуальные связи и без лишнего шума приговорен Особым совещанием при ОГПУ в феврале 1934-го к трем годам лагеря. Разумеется, этого бывшего охранника Ленина тут же лишили знака «Почетный работник ВЧК — ГПУ». А некоторые из них попали в руки Блохина. В 1937-м были расстреляны Григорий Голов, Петр Пакалн, Фердинанд Сотников.
Особо нервировали палачей отдельные приговоренные, которые в момент расстрела славили Сталина.
Возглавлявший группу расстрельщиков, приводивших в исполнение решения тройки УНКВД Московской области в 1937–1938 годах, Исай Берг, будучи арестованным, показал, что он получил от начальства строгое указание «не допускать таких явлений в дальнейшем» и среди работников спецгруппы НКВД «поднимать настроение, стараться доказать им, что люди, которых они стреляют, — враги». Хотя тут же Берг признал: «Много мы стреляли и невиновных» (см. сноску 7).
Исай Берг, изобретатель «душегубки»
Берг прославился тем, что при его непосредственном участии в московском НКВД была создана машина-«душегубка», в которой приговоренные умерщвлялись выхлопным газом.
Загрузили в Таганской или Бутырской тюрьме живых — в Бутово выгрузили мертвых, и вся работа. И никаких славословий Сталину. Сам Берг пояснил следствию, что без такого усовершенствования «невозможно было исполнить столь большое количество расстрелов» (см. сноску 8).
Центральной группе расстрельщиков под руководством Блохина предписали «проводить воспитательную работу среди приговоренных к расстрелу, чтобы они в столь неподходящий момент не марали имя вождя».
В годы массовых репрессий (1937–1938) методика расстрелов была изменена. Сотрудники НКВД расстреливали ежедневно так много людей, что для их захоронения вблизи областных центров были оборудованы специальные места. Причем приговоренных зачастую расстреливали непосредственно в месте захоронения, куда их доставляли на автомашинах.
В эти годы пытки стали основным методом следствия в НКВД для получения признаний арестованных. Не многие выдерживали. Чтобы избежать мучений, подписывали любые признания об участии в несуществующих заговорах. Но и после приговора к расстрелу их не оставляли в покое. Осужденных избивали даже тогда, когда в этом не было никакого смысла. Так было, например, в Грузии. Руководивший в это время республикой Лаврентий Берия отдавал грузинским чекистам приказы избивать осужденных к расстрелу непосредственно перед казнью:
«Перед тем как им идти на тот свет, набейте им морду».
Сотрудник НКВД Грузии, очевидец расстрелов, вспоминал позднее, какие «жуткие сцены разыгрывались непосредственно на месте расстрелов», сотрудники НКВД «как цепные псы набрасывались на совершенно беспомощных, связанных веревками людей, и нещадно избивали их рукоятками от пистолетов». Принимавшие участие в расстрелах грузинские чекисты
были осуждены лишь после смерти Сталина.
Сотрудники НКВД. Фото из архива
Но фантазия и самодеятельность чекистов не ограничивались банальным расстрелом. В некоторых регионах страны в эти же годы применялись и нетрадиционные способы казни.
Так, в Вологодской области сотрудники НКВД в декабре 1937-го вывезли в поле 55 человек, приговоренных тройкой к расстрелу, и порубили их топорами. В Махачкале и Новосибирске приговоренных душили веревками, а в Минусинске добивали ломом.
В 1937–1938 годах Блохин участвовал в самых громких расстрелах. Он командовал расстрелом маршала Тухачевского и высокопоставленных военных. При казни присутствовали прокурор СССР Вышинский, председатель Военной коллегии Верховного суда Ульрих. Иногда баловал своим присутствием и сам «железный нарком» Ежов. При нем расстрельное действо обретало черты художественной постановки. Осенью 1937-го: «Перед расстрелом своего приятеля в прошлом Яковлева Ежов поставил его рядом с собой — наблюдать за приведением приговора в исполнение». Яковлев, встав рядом с Ежовым, обратился к нему со следующими словами: «Николай Иванович! Вижу по твоим глазам, что ты меня жалеешь». Ежов ничего не ответил, но заметно смутился и тотчас же велел расстрелять Яковлева.
Не менее запоминающаяся сцена разыгралась, когда в марте 1938-го приводили в исполнение приговор по делу Бухарина, Рыкова, Ягоды и других осужденных на показательном «Процессе право-троцкистского блока». Ягоду расстреливали последним, а до этого его и Бухарина посадили на стулья и заставили смотреть, как приводится в исполнение приговор в отношении других осужденных. Ежов присутствовал и, вероятнее всего, был автором подобной изощренной затеи.
Причем перед расстрелом Ежов велел начальнику кремлевской охраны Израилю Дагину избить бывшего наркома внутренних дел Ягоду: «А ну-ка, дай ему за всех нас».
Генрих Ягода
В то же время расстрел собутыльника Павла Буланова расстроил Ежова, и он даже приказал сначала дать ему коньяку.
Удивительно, скольких бывших коллег, да и начальников, которым он раньше глядел в рот, расстрелял Блохин.
Близость к разоблаченному руководству НКВД могла стоить и ему самому жизни. По крайней мере дважды его жизнь висела на волоске. Но оба раза его спасало палаческое ремесло. Ведь в каком-то смысле, благодаря своему опыту и стажу, он был незаменим. И Ежов, начавший чистку НКВД, понимал, что Блохин ему еще пригодится. Аресты только начинались, а на Блохина уже поступил донос о его «связях с врагами народа» — Ягодой, Булановым и др. В материалах «спецархива Ежова», в документах, которым нарком не дал ход, а сохранил у себя в сейфе, был рапорт Блохина от 3 апреля 1937-го на имя Ежова с объяснениями по поводу своей работы при Ягоде. На этот рапорт Ежов наложил короткую резолюцию: «Т. Блохину. Все это чепуха и ничего в этом лично я не вижу плохого». Все претензии к Блохину были исчерпаны.
Да, Сталин ценил надежных исполнителей смертных приговоров.
Сталина почему-то совсем не пугало, что за его спиной постоянно маячат люди, привыкшие стрелять в затылок.
О его особом, почти бережном отношении к исполнителям приговоров красноречиво говорит следующий эпизод, когда Блохин вновь оказался под ударом.
В начале 1939-го Берия вовсю чистил НКВД от ежовских кадров, и тут поступил материал о том, что комендант Блохин был слишком близок к бывшему секретарю НКВД Буланову, да и к самому расстрелянному наркому Ягоде. Тогда это рассматривалось как доказательство участия в их «заговорщических планах». Берия, подготовив постановление на арест Блохина, отправился к Сталину за санкцией. Но, к своему удивлению, получил отказ. В 1953-м Берия показал на следствии:
Берия — о том, как Сталин ценил «палачей» НКВД:
«Со мной И.В. Сталин не согласился, заявив, что таких людей сажать не надо, они выполняют черновую работу. Тут же он вызвал начальника охраны Н.С. Власика и спросил его, участвует ли Блохин в исполнении приговоров и нужно ли его арестовать? Власик ответил, что участвует и с ним вместе участвует его помощник А.М. Раков, и положительно отозвался о Блохине».
Берия, вернувшись в свой кабинет, вызвал к себе Блохина и работников «спецгруппы» для разговора. Результаты «воспитательной беседы» нарком отразил на отправленном в архив и так и не исполненном постановлении:
«Сов. секретно. Вызван был мною Блохин и руководящие сотрудники комендатуры, которым мною было сообщено кое-что из показаний на них. Обещались крепко поработать и впредь быть преданными партии и Советской власти. 20 февраля 1939 г. Л. Берия».
Больше к вопросу о Блохине Сталин не возвращался, но о том, что за его спиной в охране есть те, кто исполняет ночную расстрельную работу, всегда помнил. Кое-что в закоулках сталинского сознания помогает понять история, рассказанная адмиралом флота Иваном Исковым Александру Твардовскому:
«…Однажды он пригласил меня в свой кинозал (кино он смотрел обычно один, изредка с кем-нибудь из приближенных). Шли по коридорам, на каждом повороте охранник, деликатно отступающий в проем, как бы упуская из глаз проходящих, но на самом деле передающий их за поворотом глазам другого охранника, который стоит у другого поворота и в свою очередь и т.д. Не по себе мне стало, я возьми и брякни:
— Скучно тут у вас…
— Почему скучно?
— Да вот — за каждым углом…
— Это вам скучно, а мне не скучно: я иду и думаю, какой из них мне, мне в затылок выстрелит…»
Обычно приговоренных привозили к месту расстрела в Варсонофьевский переулок, где их дожидался Блохин с командой. Но иногда Блохину самому приходилось ехать за жертвой. Так было в 1940 году, когда потребовалось доставить из Сухановской тюрьмы на расстрел бывшего кандидата в члены Политбюро Роберта Эйхе. Непосредственно перед отправкой на расстрел его жестоко били в кабинете Берии в Сухановской тюрьме: «У Эйхе при избиении был выбит и вытек глаз. После избиения, когда Берия убедился, что никакого признания в шпионаже он от Эйхе не может добиться, он приказал увести его на расстрел».
А 6 февраля 1940-го Блохину выпала честь расстрелять и самого наркома Ежова.
Присутствовавший при расстреле главный военный прокурор Николай Афанасьев описал рабочее место Блохина в Варсонофьевском переулке, где проводились казни. Здание с толстыми стенами находилось в глубине двора. Приговор приводился в комнате «больших размеров с покатым цементным полом. Дальняя стена из бревен, в боку шланги водопровода. Казнь проводилась именно у этой бревенчатой стены».
Блохин и его подчиненные приняли самое деятельное участие в расстрелах польских офицеров весной 1940-го в Катыни, Харькове, Калинине и были награждены за эту акцию. Приказом НКВД 26 октября из числа сотрудников «спецгруппы Блохина» было награждено месячным окладом 10 человек:
Никто из них не дожил до времени, когда в 1990-м началось расследование «Катынского дела».
Руководство ценило Блохина. Он быстро рос в званиях: в 1935-м — капитан ГБ, в 1940-м — майор ГБ, в 1943-м — полковник ГБ, в 1944-м — комиссар ГБ, а в июле 1945-го получает звание генерал-майора. Был также щедро осыпан государственными наградами: орденом Ленина (1945), тремя орденами Красного Знамени (1940, 1944, 1949), орденами Отечественной войны I степени (1945), Трудового Красного Знамени (1943), Красной Звезды (1936), «Знак Почета» (1937), а также двумя значками «Почетного чекиста» и золотыми часами.
Был награжден и почетным оружием — маузером, хотя расстреливать предпочитал из немецкого вальтера — он не так сильно нагревался при непрерывной стрельбе,
да и калибр у него был не слишком большой, что позволяло «аккуратно» расстреливать, оставляя небольшие дырки в затылке жертв, а не сносить полчерепа.
Раскопки в Медном под Тверью, где весной 1940-го Блохин расстреливал поляков в здании УНКВД по Калининской области
Когда исполнилось 20 лет пребывания Блохина в должности коменданта, он был премирован легковым автомобилем «М-20» («Победа»). Обращает на себя внимание тот факт, что Блохин и его подручные из «спецгруппы» обычно всегда щедро награждались после проведения крупных расстрельных акций.
Достаточно взглянуть на даты их награждений:
По различным оценкам, общее количество расстрелянных лично Блохиным за все годы его службы на Лубянке составляет 10–15 тысяч человек.
Покинув когда-то давно родное село, Блохин не терял с ним связь. В Москву к себе в домработницы он взял девушку из Гавриловского — Шуру Тихонову. А был случай в начале 1950-х, и сам навестил жившего в селе своего дальнего родственника Михаила Блохина, державшего пасеку. По воспоминаниям односельчан, запомнивших визит московского гостя, выбившегося в большие начальники: «Они пошли гулять по селу. Тот, москвич, с тросточкой, в шляпе, а этот, наш, с собачкой». Блохин решил не смущать односельчан своим генеральским мундиром, а тросточка, можно быть уверенным, у него была вовсе не «для форсу» — ноги у него от ночной стоячей работы были больны.
Навещавшая родственников в селе домработница Шура в свои нечастые приезды восторженно описывала роскошную обстановку в московской квартире Блохина и, переходя на шепот, говорила о жестоком характере хозяина.
Страстью Блохина были лошади и коневодство. Он собрал в своей библиотеке не менее 700 книг по этому предмету.
Еще с середины 1930-х у Блохина была дача в Томилино под Москвой, где он проводил летнее время. Это был дачный поселок НКВД. Там же была дача и начальника Тюремного отдела НКВД. По выходным тюремщик и палач наносили друг другу визиты.
Сразу же после смерти Сталина и повторного прихода Берии к руководству органами госбезопасности Блохин был отправлен на пенсию. Приказом МВД СССР № 3 от 14 марта 1953-го новым начальником Комендантского отдела МВД СССР был назначен полковник Виктор Бровкин. А бывший комендант Блохин приказом МВД СССР № 107 от 2 апреля 1953-го был уволен по болезни с объявлением благодарности за 34 года «безупречной службы» в органах ОГПУ — НКВД — МГБ — МВД СССР. Как пояснил Берия, Блохина освободили от должности как «засидевшегося» — был такой бюрократический термин, обозначавший долгое пребывание работника в одной и той же должности и утрату им активности и эффективности в работе. Вообще-то работа у Блохина была как раз не сидячая, и здоровье на ней он изрядно подрастерял.
Блохина торжественно проводили на заслуженный отдых. После смерти диктатора нужда в услугах исполнителя отпала. Нет, конечно, пришедший ему на смену новый комендант вовсе не рисковал остаться без «ночной работы», просто ее масштаб сразу стал не тот. С другой стороны, на смену прежним жертвам подоспели новые. Теперь под следствие попал сам Берия и его люди. Их дела активно расследовались. А Блохин зачастил на допросы в прокуратуру. Оказалось, что и на пенсии ему не будет покоя. В ходе расследования дела Берии понадобились поистине бесценные знания бывшего коменданта. Ведь он был исполнителем всех самых важных казней.
Но Блохина не приобщили к делу в качестве обвиняемого в совершении преступлений. Наверху решили: ведь это просто палач, он выполнял приказы. Работа у него такая.
После увольнения Блохину за 36 лет выслуги в армии и органах была назначена пенсия в размере 3150 рублей (старыми деньгами). Однако после лишения генеральского звания 23 ноября 1954 года выплата пенсии от КГБ была прекращена.
Блохин страдал гипертонической болезнью III степени и умер 3 февраля 1955 года от инфаркта миокарда.
По воспоминаниям очевидцев, хоронить Блохина пришло много людей. Все его сослуживцы. Но были они не в военной форме, а в черной одежде. По иронии судьбы Блохина похоронили там же, где покоится прах большинства его жертв, — на Донском кладбище. Хотя тела расстрелянных сжигались здесь же в крематории и прах ссыпался в безымянные общие ямы, а вот на могиле Блохина несколько лет назад появилось новое красивое надгробие с портретом. Не забывают!
Могила палача Василия Блохина на Донском кладбище. Рядом — историк «Мемориала» Арсений Рогинский. Фото: Ксения Жихарева, the New Times
Директор крематория на Донском кладбище Петр Нестеренко жил в отдельно стоящем домике тут же неподалеку. Он многое знал и многое видел. За свою работу по сжиганию тел казненных получал дополнительное ежемесячное вознаграждение 200 рублей. Его по праву можно считать действенным помощником «спецгруппы», почти ее участником. Вот только он никогда не был и не мог быть чекистом.
Его история интересна. Нестеренко родился в 1884 году в семье мелкопоместного дворянина. Служил в армии, окончил пехотное училище и Военно-воздухоплавательную школу (см. сноску 9). В Гражданскую войну служил полковником в армии Деникина. Эмигрировал, жил сначала в Сербии и Болгарии, затем перебрался в Париж. Там всерьез заинтересовался техническими аспектами процесса кремации (см. сноску 10). Чтобы набраться опыта, ездил в Берлин. Решение вернуться в СССР толкнуло его в объятия заграничных представителей разведки ОГПУ. Прослужив пару лет тайным информатором, «освещавшим» жизнь белой эмиграции, он в 1926-м получил право вернуться в Москву, где реализовал полученные за границей опыт и знания, став директором крематория на Донском кладбище.
«Директору Московского крематория. Примите 24 трупа для немедленной кремации. Блохин. 28 августа 1937 г.»
Когда первый московский крематорий был открыт, пресса с восторгом писала о нем как об образце гигиены, положившем конец вековой отсталости: «Огонь, испепеляющий огонь! Тебе построен этот храм современности, это огненное кладбище… Крематорий — это зияющая брешь в китайской стене народного невежества и суеверий, на которых спекулировали попы всех верований» (см. сноску 11). Сообщалось о прейскуранте крематория: сжигание тел взрослых — 20, детей — 10 рублей. И хотя объявленная производительность крематория составляла до 20 трупов в день, нагрузка была большой и «рабочий день иногда, вместо 5 часов, заканчивается в 10 вечера…». Только вот совсем не писали о том, что потом начиналась полноценная «рабочая ночь». Сотрудники «спецгруппы» привозили в Донской крематорий и сжигали тела расстрелянных.
Пропаганда и популяризация нового вида похорон была поставлена на широкую ногу. В крематорий устраивались экскурсии, но, разумеется, в дневное время. Ночная работа была окружена тайной. Все шло размеренно до середины 1930-х. А потом началась «настоящая работа» — расстрельная лихорадка, ночные авралы. Тел казненных привозили все больше и больше. Однажды Нестеренко был просто озадачен. В августе 1936-го Григорий Голов и сотрудник учетно-архивного отдела Сергей Зубкин попросили его выдать после сожжения прах казненных Григория Зиновьева и Льва Каменева. Ему оставалось теряться в догадках, для чего это было нужно. Но, как и просили, «выдал им ведро с прахом расстрелянных».
Разгадка кроется в неожиданной находке оперативников, проводивших обыск в кабинете Ежова в апреле 1939-го.
В ящике стола лежал пакет с пулями, которыми были расстреляны Зиновьев, Каменев, Смирнов, причем каждая пуля была завернута в отдельную бумажку с фамилией казненного.
Но откуда они взялись? Ответ прост. Просеяв прах, можно было найти пули, убившие этих видных сподвижников Ленина. Вот только кто сберег их и для чего? Первая мысль: сам Сталин захотел подержать в руках материальные свидетельства смерти своих бывших ближайших соратников. Мстительно насладиться их бесславным финалом. Но непонятно, кого и как Сталин мог попросить об этом, ведь его не было в Москве. Из отпуска он вернулся только в октябре 1936-го.
Команду своим подчиненным мог дать Генрих Ягода, романтик, не чуждый сентиментальности. Вот только вопрос: сам решил или все же это была просьба Сталина? Когда-то Ягода смотрел на вождей революции снизу вверх, испытывая священный трепет, и вот теперь все просто — именные пули в конверте. Это был первый расстрел вождей Революции, и Ягода со смешанным чувством ощущал свою причастность к Истории — ее началу и концу.
С другой стороны, за проведение процесса отвечал «сталинский питомец» — Ежов. Он еще не был назначен наркомом внутренних дел, но уже плотно влез в дела НКВД. Более того, Ежов лично присутствовал при расстреле Зиновьева, Каменева и других, приговоренных на процессе. Он вполне мог дать такое распоряжение — извлечь пули. Тем более что собирался ехать с докладом к Сталину на юг. Отчего бы не порадовать «хозяина» боевыми трофеями? И кстати, через два с половиной года эти пули нашли именно у Ежова.
Николай Ежов
Но больше всего Нестеренко встревожило то, что стали привозить на кремацию хорошо известных ему людей. Тех, кого он знал по службе, с кем выпивал или с кем вот только вчера разговаривал. В июне 1937-го поступил на кремацию расстрелянный Петр Пакалн, через два месяца, в августе — Фердинанд Сотников и Григорий Голов, потом, в марте 1939-го, пришла очередь Сергея Зубкина. Трудно сказать, что Нестеренко испытывал, получая под расписку их тела для сожжения. Ведь с Головым он дружил, вместе проводили время, выпивали. Какая-то мрачная и мистическая гримаса судьбы.
А кого из его знакомцев-чекистов не расстреливали, те умирали сами. В октябре 1937-го был кремирован комендант Военной коллегии Иван Игнатьев, в конце апреля 1941-го привезли на кремацию Петра Магго, в начале июня 1941-го — Алексея Калинина. Нестеренко их отлично знал, как и тех знакомых ему сотрудников «спецгруппы», которых расстреляли в 1937-м. Но эти умерли своей смертью, как тогда писали — «на боевом посту». И на кремацию их привезли не тайно, ночью, а днем и торжественно — с венками и в сопровождении «группы товарищей». Да и похоронили Магго и Калинина не в колумбарии на Донском, а на более «почетном» Новодевичьем кладбище. А урна с прахом Игнатьева находится в галерее в здании крематория на Донском. Вот так и случалось со многими: то они привозили тела жертв, а теперь и самих доставили по назначению. Все закольцовано — и их срок вышел!
Повторил скорбный путь жертв репрессий и сам Петр Нестеренко. В 1941-м, 23 июня, его арестовали «за антисоветскую деятельность». Ну это явно формальный предлог! Трудно представить, что при его работе он мог что-то кому-то рассказывать и уж тем более затевать. Просто он попал в жернова массовых арестов в первые дни войны, когда был приказ «реализовать» дела тех, на кого было «досье» — дело-формуляр в НКВД. На Нестеренко как на прибывшего из эмиграции белого офицера дело-формуляр, разумеется, завели еще по его прибытии из-за границы.
Бывшие белые офицеры брались в ОГПУ на «твердый», то есть постоянный учет. По решению Особого совещания при НКВД Нестеренко был расстрелян. Но произошло это не в Москве, а в Саратове — 9 сентября 1942-го. Его показания на следствии чуть-чуть приоткрыли покров тайны захоронения праха казненных: «…после сжигания пепел расстрелянных участников процессов мною лично закапывался в специально отведенном месте во дворе крематория… Об этом кроме меня никто не знал и знать не мог, так как закапывание производил сейчас же после сжигания лично я один». На допросах Нестеренко сказал, что из работников НКВД он был ближе всех связан с Григорием Головым и Алексеем Окуневым, а кроме них, при кремации тел казненных бывали секретарь НКВД Павел Буланов и заместитель начальника учетно-архивного отдела Сергей Зубкин.
Обычно тела казненных в Донской крематорий привозил Алексей Окунев. Это был его участок работы. Алексей Окунев — одна из самых зловещих фигур «спецгруппы» Блохина. При палачах он был на подхвате, заведовал погребением тел расстрелянных. Своего рода профессионал по сокрытию следов. О нем сохранились лишь скупые отзывы — пил и вполне закономерно угодил в нервную клинику. Его лицо на фотоснимке — холодное и злое, глядящие в никуда пустые глаза — лучшее свидетельство того, кто перед нами. Наглядная демонстрация профессиональной деформации человека из чекистского полумрака, обитателя расстрельных подвалов и знатока кладбищенского мира.
Конечно, он из ночной жизни «спецгруппы». Но были и у него моменты выхода в свет. Дружбу Окунев водил с самим начальником охраны Сталина Власиком. Конечно, их связывало общее прошлое, когда Власик в конце 1920-х, еще не выбившись в главные охранники, подвизался простым работником оперативного отдела, где и Окунев числился уполномоченным. Его умение организовать досуг большого начальства особо ценилось.
Одна из бывших подруг Власика — Иванская — так описывала историю своего первого знакомства с всесильным сталинским телохранителем: «Кажется, в мае 1938 года мой знакомый сотрудник НКВД Окунев познакомил меня с Власиком. Помню, они заехали ко мне на автомашине, с ним была еще одна девушка, и все мы поехали на дачу к Власику. Не доехав до дачи, мы решили устроить пикник в лесу на поляне. Так началось мое знакомство с Власиком. Встречи наши продолжались до 1939 года». Но даже и после замужества Иванской Окунев продолжал настойчиво приглашать ее к Власику на вечеринки, которые, бывало, заканчивались пьяной стрельбой по бутылкам. Как же, профессионалы!
Иосиф Сталин и Николай Власик. Фото из архива
Как им жилось, о чем они думали, чего боялись? Ну насчет «боялись», пожалуй, ясно — расплаты боялись. Им ли было не знать, как в «органах» избавлялись от ненужных свидетелей. Ну а потом, когда все улеглось и дело «Берии и его сообщников» отгремело, успокоились. Наступила эпоха «нормализации» и забвения. Но они в большинстве ведь и не дожили до спокойных времен. Умирали в страхе и пьяном угаре.
О безвременной кончине братьев Шигалёвых говорилось выше. Но и двое других работников «спецгруппы» не задержались на этом свете. Александр Емельянов и Александр Дмитриев умерли в 1953-м, а на следующий год — Иван Фельдман (в марте 1954-го). Петр Яковлев умер в апреле 1959-го и похоронен рядом со своим начальником Блохиным на Донском кладбище, а Алексей Окунев умер в 1966-м. К долгожителям, пожалуй, можно отнести только Ивана Антонова и Демьяна Семенихина — оба умерли в августе 1975-го.
Не только особо тайная работа объединяла исполнителей смертных приговоров. Они и в жизни держались вместе. Антонов, Блохин, Семенихин и Василий Шигалёв жили в Большом Комсомольском переулке, в доме 3-а. А Окунев рядом — в доме 5.
Умершие в августе 1975-го Иван Антонов и Демьян Семенихин дружили. Семенихин частенько заходил к Антонову, и они вместе отправлялись на службу. Антонов занимал с семьей — женой и дочерью — две скромно обставленные комнаты в коммунальной квартире. По воспоминаниям соседей, был немногословен, никогда не распространялся о службе или политике. В общем, сосед как сосед. Вот только одна деталь поражала воображение. Частенько Антонова привозили на машине со службы под утро, втаскивали совершенно пьяным в квартиру, и с ним — огромные букеты цветов. Отоспавшись, Антонов долго мыл с мылом поросшие рыжими волосками руки. Почти античный сюжет — он, проводник в царство мертвых, отмывался, возвращаясь к жизни.
Интересно, возникали ли у его домашних вопросы — почему и откуда столько цветов? Просто какой-то декаданс с кладбищенским уклоном. Приносили бесчувственное тело в окружении охапок цветов, будто каждый раз хоронили его самого.
А может быть, все прозаичней, и аромат дармовых цветов с Донского должен был скрыть едва уловимые запахи крови, пороха и могильного тлена.
1. Мельгунов С.П. Красный террор в России. 1918–1923. М., 1990. С. 144–147.
2. Известия. 1918. 6 сентября. № 192.
3. Рогинский А.Б. Послесловие // Расстрельные списки, Москва 1935–1953. Донское кладбище. М., 2005. С. 565.
4. Тепляков А.Г. Процедура: Исполнения смертных приговоров в 1920–1930-х годах. М., 2007. С. 7–8.
5. Мельгунов С.П. Красный террор в России. 1918–1923. М., 1990. С. 145.
6. Сопельняк Б. Смерть в рассрочку. М., 1998. С. 275–276.
7. Архив УФСБ по Москве и Московской обл. Архивно-следственное дело И.Д.Берга. Л. 94.
8. Там же. Л. 196. Опубликовано: Комсомольская правда. 1990. 28 октября.
9. Головкова Лидия. Где ты? М., 2013. С. 47.
10. Рогинский А.Б. Послесловие // Расстрельные списки, Москва 1935–1953. Донское кладбище. М., 2005. С. 572.
11. Маллори Д. Огненные похороны // Огонек. 1927. № 50. С. 18.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}