Принятие поправок к Конституции в 2020 году и думские выборы 2021 года стали важными вехами консолидации авторитарного режима в России. Особенностью российского авторитаризма является то, что с точки зрения происхождения этот режим является постдемократией, то есть результатом перерождения «дефектной демократии» в авторитаризм. На протяжении 2000-х и начала 2010-х годов механизмы такого перерождения носили преимущественно манипулятивный характер. Так, в Конституции 1993 года были заложены элементы как суперпрезидентской, так и полупрезидентской системы, и манипулирование ими сыграло важную роль в укреплении персоналистской модели авторитаризма. Другим важнейшим инструментом автократизации стала смешанная несвязанная система выборов: в 2003 году она позволила «Единой России», получив 37,6% голосов и проведя меньше половины одномандатников, сформировать устойчивое большинство, а в 2016 и 2021 годах сохранять конституционное большинство, получая лишь около 50% голосов по партийным спискам. Вместе с тем консолидация авторитаризма была достигнута в 2020–2021 годах не столько благодаря манипулятивным механизмам, использующим элементы демократического дизайна, сколько благодаря силовым методам подавления оппонентов, характерным для традиционных автократий. Таким образом, режим был вынужден отказаться от тех преимуществ, которые дает электоральным автократиям их способность управлять рисками в условиях «управляемой конкуренции» и правдоподобной имитации демократических процедур.

Электоральный авторитаризм (режим, в котором авторитарные механизмы власти функционируют в сочетании с использованием демократических институтов) является наиболее распространенной разновидностью современной автократии. В этом отношении российский случай нисколько не уникален, однако у этого случая есть особенности, которые все же выделяют его в ряду сходных явлений.

Во-первых, российский режим достиг высокой стадии консолидации и сохраняет устойчивость уже в течение длительного времени. Это, вообще говоря, не очень характерно для электоральных авторитарных режимов. Недавнее исследование М. Бернхарда и коллег показало, что лишь сравнительно небольшая часть таких режимов способна пересечь рубеж, задаваемый последовательностью из трех выборов, проведенных в авторитарных условиях. Если исходить из того, что в России первые такие парламентские выборы состоялись в 2007 году, то наша страна пересекла этот рубеж в 2016 году.

Во-вторых, среди консолидированных авторитаризмов, наблюдавшихся в истории, лишь очень немногие возникли путем трансформации демократических режимов. Такие режимы можно назвать постдемократиями. Если рассматривать существовавший в России на протяжении 1990-х и в начале 2000-х годов режим как «дефективную демократию» (а я полагаю такую концептуализацию правильной), то, как показало мое собственное недавнее исследование, количество постдемократий среди авторитарных режимов, достигавших консолидации, крайне невелико. 

Подобные переходы от демократии к авторитаризму, особенно в своем институциональном аспекте, крайне мало изучены, и случай России может послужить основой для полезных теоретических обобщений. Конституционная реформа 2020 года и думские выборы 2021 года как раз и стали важными моментами авторитарной консолидации. Таким образом, цель настоящей статьи состоит в том, чтобы на основе анализа российского случая теоретически выделить логику институциональных изменений в процессе авторитарной консолидации.

Суперпрезидентализм и полупрезидентализм: от хеджирования к нейтрализации рисков

Авторитарная Россия унаследовала модель разграничения полномочий по горизонтали, заданную Конституцией 1993 года. Эта модель была определена весьма специфическими обстоятельствами, связанными с конфликтом между Б. Ельциным и парламентским большинством в 1992–1993 годах. Основные мотивы разработчиков конституционного проекта  — как их можно оценить в ретроспективе  — были таковы: 

(1) зафиксировать политическую реальность, сложившуюся в результате победы Ельцина в конфликте, путем наделения его весьма значительными полномочиями как в области формирования правительства, так и в законодательной сфере; 

(2) ограничить контрольные полномочия парламента; 

(3) снизить меру ответственности президента за текущее управление, что было достигнуто за счет включения в институциональную структуру фигуры премьер-министра, несущего политическую ответственность перед парламентом.

Первые два аспекта характеризуют Конституцию 1993 года как сверхпрезидентскую, то есть президентскую систему с завышенными полномочиями главы исполнительной власти. Третий аспект характеризует ее как полупрезидентскую, или, если использовать уточненную классификацию М. Шугарта и Д. Кэри, президентско-парламентскую. Этот институциональный дизайн не имеет явной предрасположенности к автократизации, но зато содержит значительный кризисный потенциал, который проявляется в тех случаях, когда президент и парламентское большинство принадлежат к разным политическим лагерям. В научной литературе по этому поводу сформировался устойчивый консенсус, хотя число наблюдений и недостаточно для статистически убедительного подтверждения. 

В течение почти всего периода авторитарной трансформации Владимир Путин довольно последовательно высказывался против пересмотра Конституции 1993 года. Отчасти это объяснялось тем, что сверхпрезидентская система давала исполнительной власти существенные институциональные ресурсы, которые можно было использовать. Вместе с тем заложенный в полупрезидентскую систему кризисный потенциал мог вступить в противоречие с основным направлением ее эволюции в направлении автократии. 

В действительности, однако, этого не произошло. Более того, можно утверждать, что заложенные в институциональный дизайн риски внесли косвенный вклад в процесс автократизации. Как продемонстрировали думские выборы 1999 года, перспектива кардинальной смены правящей группы была непосредственно связана с политической композицией парламента, а значит — с состоянием российской партийной системы, которая в тот момент была не только фрагментированной, но и в высокой степени децентрализованной. Значительная часть электоральных ресурсов находилась под контролем региональных властей. Это послужило ключевым стимулом к политике централизации, но в то же время подтолкнуло центральные власти к комплексу мер, направленных на создание и организационное укрепление «партии власти», «Единой России».

Значительно более серьезную угрозу для процесса автократизации представляло собой ограничение на число последовательных президентских сроков. В рамках президентского институционального дизайна это могло быть предотвращено лишь с помощью отказа от данного ограничения. Однако полупрезидентский дизайн создавал возможность для решения, которое и было реализовано в 2008 году: Путин перестал быть президентом, но сохранил реальную власть в качестве премьер-министра, опиравшегося на парламентское большинство.

Для понимания логики «рокировки» 2008 года, на мой взгляд, целесообразно использовать заимствованное из бизнес-практики понятие «хеджирование рисков», что обычно понимается как использование набора финансовых инструментов, который формируется на случай негативного сценария на одном рынке для компенсации воздействия ценовых рисков равной, но противоположной позиции на другом рынке. В применении к политике это означает возможность снизить риски, создаваемые одним элементом институционального дизайна путем принятия рисков, создаваемых другим его элементом.

Действительно, риски «рокировки» для Путина — который, по букве Конституции 1993 года, мог быть уволен Медведевым с поста главы правительства в любой момент — были очевидными, и значительная часть наблюдателей склонялась к тому, что эти риски вполне могли реализоваться. Путин все же принял эти риски, возлагая надежды как на институциональный рычаг в виде думского большинства, так и на колоссальное превосходство своих политических ресурсов. 

Однако завершение процесса консолидации авторитарного режима было связано с отказом от хеджирования рисков в пользу их институциональной нейтрализации. Ключевым моментом этого перехода стала конституционная реформа 2020 года, в результате которой были отменены ограничения на количество президентских сроков для Путина. Параллельно были значительно расширены полномочия президента по отношению к правительству: президент получил неограниченную возможность отправлять премьера в отставку, лично назначать и отстранять от должности федеральных министров, осуществлять общее руководство правительством, произвольно вносить изменения в его структуру и определять органы, руководить деятельностью которых он будет лично. В то же время некоторое расширение круга должностей, занятие которых требует согласования с палатами парламента, носило политически несущественный характер.

По существу, новый институциональный дизайн в максимальной степени приблизился к модели президентской системы с завышенными полномочиями главы исполнительной власти. Такая модель органична для политических режимов, находящихся в процессе автократизации.

Избирательная система: от вторичных к основным задачам авторитарной консолидации

Понятие «избирательная система» может пониматься весьма широко — применительно ко всему кругу правовых норм, регулирующих проведение выборов. В более узком понимании термин относится лишь к базовому механизму конверсии голосов в депутатские мандаты (места), для чего иногда используется также понятие «избирательная формула». Этот аспект, однако, является ключевым с точки зрения политических последствий избирательных систем.

«Смешанная несвязанная» (параллельная) избирательная система, которая применяется в России сегодня, была впервые использована на думских выборах 1993 года. Советники Ельцина, убеждая его согласиться на отказ от чисто мажоритарной системы и отвести пропорциональной (партийно-списочной) системе половину мест в Думе, привели следующие аргументы. Во-первых, предполагали они, победу в одномандатных округах могут одержать близкие к КПРФ консервативные «хозяйственники» из регионов, в результате чего Ельцин вновь получит враждебный ему парламент. Во-вторых, смешанная система давно и успешно применяется в Германии.

Однако результаты выборов по партийным спискам в 1993 году оказались крайне неудачными для проправительственных партий, и поддержать нужный Ельцину баланс политических сил в Думе удалось лишь благодаря присутствию депутатов-одномандатников, которые в большинстве своем отказались от союза с оппозицией. Немецкая «связанная» избирательная система кардинально отличается от российской, поскольку обеспечивает практически полностью пропорциональное распределение мандатов. Однако третий аргумент сторонников смешанной системы, который, как кажется, не произвел на Ельцина особого впечатления, оказался правильным. Как и предполагали создатели смешанной системы в России, она сыграла решающую роль в том, что в стране возникла партийно-структурированная Дума, а на этой основе — партийная система.

В литературе неоднозначно оценивается воздействие смешанных систем вообще, и смешанных несвязанных систем в частности, на развитие демократии. Однако можно считать установленным, что такие системы используются в автократиях более широко, чем в демократиях. Это косвенно свидетельствует, что смешанные системы по меньшей мере не противоречат структуре политических стимулов, свойственных авторитарным режимам. 

Некоторые авторитарные режимы, преимущественно в арабских странах, в течение длительного времени добивались нужного результата, полагаясь на клиентелистские механизмы, то есть на непосредственный обмен голосов на материальные блага, предоставляемые избирателям на селективной основе. При такой модели выборов необходимость в партиях отпадает, и ей в наибольшей степени соответствуют избирательные системы мажоритарного типа. Однако в большинстве современных авторитарных режимов, и особенно в постсоветских странах, развитые клиентелистские механизмы отсутствуют. Поэтому автократы вынуждены полагаться на доминирующие проправительственные партии. В то же время использование пропорционального представительства влечет за собой фрагментацию партийной системы (риск конкуренции). В этих условиях использование смешанной системы (во всяком случае, ее несвязанной разновидности) выглядит как приемлемый институциональный компромисс.

Это и было продемонстрировано думскими выборами 2003 года, когда «Единая Россия», получив лишь 37,6% голосов по партийным спискам и выиграв менее чем в половине одномандатных округов, смогла обеспечить себе статус доминирующей партии за счет рекрутирования большинства одномандатников, которые участвовали в выборах в качестве независимых кандидатов. Тем более парадоксальным выглядело решение об отказе от смешанной системы в пользу чисто пропорциональной, которая использовалась на выборах 2007 и 2011 годов.

Хотя выборы 2003 года и дали желательный результат, они сохранили за региональными правящими группами и их думскими представителями-одномандатниками значительную роль как на парламентском уровне, так и во внутрипартийной структуре «Единой России». Президентской администрации приходилось прилагать постоянные усилия для решения связанных с этим проблем. 

Региональные отделения партии оставались придатками губернаторских аппаратов. В условиях, когда политический контекст благоприятствовал успеху «Единой России», переход к чисто пропорциональной избирательной системе позволял решить эти проблемы, не подвергая политическое доминирование федеральной исполнительной власти сколько-нибудь существенным рискам.

В отличие от партийных режимов вроде тех, которые существовали в Мексике и Малайзии, для персоналистских режимов, возникающих путем деградации дефективной демократии (как это было в России), задача «партийного строительства» может быть лишь вторичной, поскольку основным механизмом сохранения власти являются президентские выборы, которые ее основной обладатель выигрывает в личном качестве.

Думские выборы 2011 года со всей убедительностью показали, что ключ к консолидации авторитарного режима — создание институциональных условий, которые обеспечивают политическую монополию независимо от политического контекста и предпочтений избирателей. Наблюдавшееся охлаждение общественной поддержки режима в совокупности с проведенной Алексеем Навальным кампанией «голосуй за любую другую партию» чуть не привело к потере «Единой Россией» простого большинства в Думе. А предпринятые с целью предотвращения этого исхода фальсификации стали источником широкомасштабного политического кризиса, побудившего власти к пересмотру целого ряда принятых ранее институциональных решений.

В частности, одним из ответов на возникшие в 2011 — начале 2012 года затруднения стал возврат к смешанной несвязанной системе практически в том же виде, в каком она практиковалась в 1993–2003 годах. Это привело к ожидаемым результатам, подтвердив соответствие этой системы первичной задаче авторитарной консолидации — сохранению политической монополии. На выборах 2016 года, невзирая на крайне благоприятный для властей политический контекст, «Единая Россия» получила лишь немногим более 50% голосов по партийно-списочной части, и лишь выигрыш в колоссальном большинстве одномандатных округов позволил исполнительной власти закрепить баланс парламентских сил, необходимый для беспрепятственного проведения конституционной реформы 2020 года.

Логика развития российской избирательной системы свидетельствует, что на начальных этапах авторитарной консолидации необходимость решения вторичных задач может подталкивать исполнительную власть к субоптимальным, с точки зрения долгосрочных интересов, решениям. Однако по мере консолидации режима на первый план выходят фундаментальные интересы его выживания, что требует высокого уровня изоляции электоральных результатов от политического контекста. Смешанная несвязанная система полностью подтвердила свое соответствие этим интересам по итогам думских выборов 2021 года, позволив «Единой России» сохранить за собой конституционное сверхбольшинство вопреки тому факту, что даже официальный подсчет дал ее списку менее 50% голосов.

Электоральная практика: от манипуляций к административной мобилизации и подавлению

Структура приоритетов электоральных авторитарных режимов в применении к выборам внутренне противоречива. С одной стороны, в той мере, в какой режим сохраняет свою авторитарную природу, он не только не может допустить собственного поражения на выборах, но и стремится выигрывать выборы с колоссальным перевесом. С другой стороны, любой электоральный режим должен заботиться о том, чтобы выборы выглядели правдоподобными в глазах международного сообщества, а также местных правящих групп и населения. Это требует поддержания известного уровня соревновательности. Этот второй приоритет имеет подчиненное значение, причем его вторичность усиливается по мере возрастания уровня воспринимаемых политическим руководством режима рисков. 

Есть основания полагать, что в 2021 году этот уровень был значительно выше, чем в 2016 году, что было обусловлено значительным снижением количества избирателей, готовых искренне поддержать «Единую Россию» на выборах: об этом недвусмысленно свидетельствовали опросы общественного мнения. По данным Фонда «Общественное мнение», к декабрю 2020 года доля респондентов, намеревавшихся проголосовать за «Единую Россию», значительно снизилась и в течение следующих девяти месяцев колебалась в пределах 27–33%, а в начале сентября 2021 года составляла 29%. Это значительно уступало показателям 2016 года и явно свидетельствовало, что выборы 2021 года могли повторить предыдущий результат «Единой России» лишь за счет значительных дополнительных усилий.

На практике соответствующие меры были отработаны в ходе «всенародного голосования» по конституционным поправкам. Апробации этих мер в 2020 году предшествовал длительный период формирования авторитарных электоральных практик, приведший в качестве своего главного результата к созданию системы административной мобилизации избирателей.

Политические последствия авторитарных выборов ничтожны, и это, естественно, не ускользает от внимания избирателей. Поэтому привлечение лояльных избирателей к участию в выборах является ключевой задачей электорального авторитарного режима. Как уже отмечалось, многие подобные режимы полагаются на клиентелистские механизмы, однако сфера их применения во многих странах, в том числе в России, не очень широка. Важную роль играет пропагандистское воздействие на население, однако восприимчивость избирателей к пропаганде испытывает колебания в зависимости от колебаний объективных условий поддержки. Данный фактор, таким образом, оказывается недостаточно устойчивым.

Система административной мобилизации избирателей начала формироваться еще в 1990-х годах в виде политических машин, которые были созданы властями большинства этнических республик в составе РФ, а также некоторыми региональными организациями КПРФ и, реже, местными политическими движениями. В дальнейшем эти политические машины были присвоены «Единой Россией», что и по сей день в значительной степени объясняет кроссрегиональную вариацию по параметру эффективности системы административной мобилизации. 

Система административной мобилизации основана на систематическом давлении, оказываемом на лиц, занятых в государственном и в частном секторах, с целью побудить их к участию в выборах, а также на организационных способах обеспечения их участия. Последнее требует использования различных механизмов, облегчающих доступ организованных лояльных избирателей к процессу голосования. В основном создание таких механизмов является функцией работодателей, которые при этом действуют под прямым или косвенным наблюдением региональных властей. Однако федеральные власти могут оптимизировать эту практику путем дополнительных институциональных мер, что и было достигнуто в 2020 году путем перехода к многодневному голосованию.

При анализе многодневного голосования обычно обращают внимание на то, что оно облегчает манипуляции результатами выборов. Однако в российском контексте более важно, как представляется, что проведение выборов в рабочие дни поднимает контроль работодателей над поведением избирателей на новый уровень. Фактически голосование становится частью трудовых функций персонала. Это может быть обеспечено работодателем как организационно, так и путем создания дополнительных стимулов («обменом» участия в голосовании на освобождение от основных трудовых функций). О массовости этой практики в 2021 году косвенно свидетельствует ажиотаж на избирательных участках, наблюдавшийся в первые часы голосования 17 сентября 2021 года. 

Хотя строгие количественные оценки недоступны, можно предположить, что система административной мобилизации ныне охватывает не менее трети избирателей. Следует отметить, что в тех регионах, где традиционные механизмы мобилизации исторически относительно слабы (прежде всего в Москве), подобные возможности значительно расширились за счет введения дистанционного электронного голосования. Оно облегчает как сам процесс привлечения лояльных избирателей к голосованию, так и контроль со стороны работодателей.

Таким образом, в 2021 году были созданы серьезные предпосылки к тому, чтобы снижение поддержки «Единой России» в электорате компенсировалось административной мобилизацией лояльных избирателей. Однако результативность такой компенсации обусловлена снижением стимулов к участию в выборах тех секторов электората, чья политическая заинтересованность несовместима с поддержкой доминирующей партии. Понятно, что явка таких избирателей в решающей степени стимулируется присутствием партий и кандидатов, которые рассматривались бы как неконтролируемая властями оппозиция («правдоподобная оппозиция»). Исключение такой оппозиции осуществляется путем контроля над полем политических альтернатив.

В России контролируемое поле политических альтернатив было в основном сформировано уже на начальном этапе авторитарной трансформации, в 2004–2011 годах, когда число партий, имевших право на участие в выборах, сократилось до семи. Структура российской партийной системы, как она сложилась к настоящему времени, типична для электоральных авторитарных режимов и, по моей основанной на большом комплексе наблюдений оценке, оптимальна для режимов такого типа. Помимо доминирующей партии, служащей электоральным и законодательным инструментом автократической исполнительной власти, эта структура включает в себя: (1) две партии, которые имеют значительную электоральную предысторию в качестве оппозиционных, но ныне в основном кооптированы властями и воспринимаются как правдоподобная оппозиция лишь узкими группами их высоко лояльных сторонников (КПРФ и ЛДПР); (2) партия, которая сочетает оппозиционную риторику с лояльностью исполнительной власти, но при этом включает в себя некоторую часть обладающих собственными ресурсами региональных политиков («Справедливая Россия»); (3) значительное число образований, не только не являющихся правдоподобной оппозицией, но и лишенных потенциала представить себя в качестве убедительных участников политического процесса.

Партия «Яблоко» выбивается из этого ряда, поскольку ее оппозиционность правдоподобна, а опыт длительного — пусть и безуспешного на этапе авторитарной трансформации — участия в выборах создает инерцию, в целом увеличивающую ее электоральный потенциал, хотя и сопряженную с некоторой усталостью избирателей. Однако опыт участия «Яблока» в выборах 2021 года может служить убедительной иллюстрацией того, что подобный потенциал может быть значительно снижен в контексте избирательной кампании. Направленные против Навального заявления Григория Явлинского были восприняты значительной частью избирателей как сигнал о том, что «Яблоко» не является правдоподобной оппозицией.

Таким образом, в целом властям удалось достичь полного контроля над полем политических альтернатив. Однако этот результат мог быть нивелирован стратегией Умного голосования, разработанной Навальным и его сторонниками. Стратегия строится на предположении, что голосование оппозиционно настроенных избирателей в одномандатных округах может изменить баланс в пользу кандидатов, противостоящих кандидатам «Единой России» и тем самым снизить уровень ее представительства.

Выборы 2019–2020 годов показали, что основная цель стратегии достижима, хотя и не повсеместно и в довольно скромных масштабах. Однако помимо основной цели стратегия преследует две другие, достижение которых могло нанести «Единой России» не менее серьезный ущерб. Умное голосование создает достаточно ясный стимул к тому, чтобы оппозиционно настроенные избиратели явились на выборы. Это может служить эффективным противовесом системе административной мобилизации: 

Таким образом, последствия могут сказаться также на итогах голосования по партийно-списочной части.

Для нейтрализации этих рисков власти в значительно большей степени, чем когда бы то ни было ранее, полагались на прямое подавление политических оппонентов. Начиная с драматических событий вокруг Алексея Навального в августе 2020 — начале 2021 года, репрессивные действия властей развертывались по восходящей траектории и привели к полному разгрому организационных структур Навального. Они были признаны экстремистскими, что вылилось в прямые репрессии против целого ряда активистов и стало причиной эмиграции ряда других. Можно констатировать, что в течение первой половины 2021 года организационная база непарламентской оппозиции была полностью подорвана. Последствием этих действий стало удаление с выборов наиболее правдоподобно оппозиционных политиков, которые намеревались участвовать в кампании в качестве самовыдвиженцев.

Кроме того, власти предприняли широкие — и в целом успешные — действия, направленные на ограничение каналов информирования оппозиционно настроенных граждан о политике. Многие заметные СМИ, занимавшие критические по отношению к властям позиции, были признаны «иностранными агентами» или «нежелательными организациями» и либо прекратили свое существование, либо перестали быть доступными для массовых аудиторий. На заключительном этапе кампании властям удалось добиться блокировки всех электронных приложений Умного голосования, что, конечно же, не могло не сказаться на эффективности стратегии.

Оценить достоверность объявленных результатов выборов 2021 года чрезвычайно трудно. Независимое международное и внутреннее наблюдение на этих выборах было сведено к абсолютному минимуму, хотя ассоциация «Голос» (внесена Минюстом в реестр иноагентов) смогла сформировать массив данных, свидетельствующий о довольно массовых нарушениях в процессе голосования. При анализе результатов выборов обращает на себя внимание то, что первоначальные результаты, сообщенные Центризбиркомом поздним вечером 19 сентября на основе обработки данных 10% протоколов, отводили списку «Единой России» 38,8% голосов. Далее следовали КПРФ (25,0%), ЛДПР (9,6%), «Новые люди» (7,8%), и «Справедливая Россия» (6,8%). По мере дальнейшей обработки протоколов доля «Единой России» значительно возросла и вплотную приблизилась к 50%, улучшились и показатели «Справедливой России», в то время как доли голосов за другие три партии заметно сократились.

Однако если говорить о прямых политических итогах выборов 2021 года, то можно констатировать, что власти выполнили задачу сохранения в Думе конституционного большинства за «Единой Россией», хотя, как и в 2016 году, достигнуто это было преимущественно за счет одномандатных округов. Стратегия Умного голосования не достигла заявленной цели, однако способствовала мобилизации оппозиционно настроенных избирателей и, судя по всему, снизила результаты списка «Единой России», что подтолкнуло власти к манипуляциям и в значительной степени дискредитировало официальные результаты. Понятно, что в целом благоприятные для «Единой России» результаты выборов были во многом получены благодаря предпринятым в ходе кампании действиям, направленным на прямое подавление оппозиционных организаций и СМИ.

Заключение

Возвращаясь к исследованию Бернхарда и коллег, которое упоминалось в начале статьи, можно констатировать, что проделанный анализ позволяет дать предварительный ответ на один из вопросов, которые это исследование оставило открытыми. Если, преодолев критический порог третьих выборов, электоральные авторитарные режимы достигают консолидации, то почему это происходит? Общий ответ — «потому что они научаются контролировать электоральную неопределенность» — недостаточен. Нужно как-то выделить механизмы такого контроля.

С одной стороны, эти режимы — авторитарные, то есть склонны снижать электоральную неопределенность преимущественно за счет механизмов политического подавления. С другой стороны, использование квазидемократических институтов тем полезнее для режима, чем более тщательно они имитируют демократию. Вполне возможно, что со временем искусство имитации достигнет такой филигранной точности, что нужда в репрессивных практиках если и не отпадает полностью, то перестанет быть ключевым условием выживания режима. В пользу этого второго ответа свидетельствует то, что доля постдемократий среди консолидированных авторитарных режимов, вероятно, будет увеличиваться в связи с наблюдаемой сегодня глобальной тенденцией к автократизации. Правящие группы таких режимов, по крайней мере теоретически, должны выносить из своего предыдущего политического опыта способность к более правдоподобной имитации демократических институтов.

Однако проделанный выше анализ показывает, что оправдывается, скорее, первый подход. Наиболее правдоподобная имитация демократических институтов в России имела место как раз на этапе, предшествовавшем консолидации режима, когда стратегия хеджирования рисков преобладала над их силовым устранением; приоритет зачастую отдавался решению вторичных задач, связанных с институциональной настройкой режима, а не с обеспечением его выживания; электоральная политика в целом носила, скорее, манипулятивный, чем репрессивный характер. Ныне же нарастают черты сходства с классическими образцами авторитаризма. 

Таким образом, опыт России позволяет предположить, что по мере консолидации различия между постдемократическими режимами и авторитарными режимами других типов, многие из которых с самого начала носили высоко репрессивный характер, будут постепенно нивелироваться. Соответственно, электоральный авторитаризм будет не только постепенно утрачивать черты внешнего сходства с демократией, но и в возрастающей степени демонстрировать динамику развития, свойственную автократиям как таковым.