Ни сван, ни брат

«Если будешь там со своими бандеровцами… Смотри, со своей головой назад отсюда не уедешь», — сказал мне старик Иламаз шесть лет назад. 

И шесть лет ровно я в его доме не появлялся. Мало ли что. 

Сегодня я впервые переступил его порог. Недовольство забыто, мы снова друзья. Но память о сказанном, о прочувствованном холодке на спине осталась. 

Вендетта (по-свански «лицври») и медиаторы из числа старейшин —(«махшви») — вот два слова из сванского лексикона, которым меня и обучил старик Иламаз, озабоченный «бандеровцами» на моей родине, кажется, больше, чем потенциальной «вендеттой» на собственной. 

Как-то раз я спросил этого махшви о кровных счетах. 

Сколько быков давали раньше вместо отступного, если проливалась кровь мужчины? А сколько — если женщины? Как решались такие споры, если стороны все же пытались пойти на мировую? Как долго может тянуться спор? 

Любопытно, что женщины здесь часто сами выступали медиаторами, или махшви, становясь одними из наиболее эффективных третейских судей: неприкосновенные, согласно традиции, они могли останавливать споры, разнимая конфликтующие стороны. 

«Женщина — неприкосновенное здесь. Убить женщину? Для свана это бесчестье. Не принято у сванов это — иначе над мужчиной будут все смеяться! Если же медиаторы мирили две семьи, то за убитого мужчину платили 20 быков, а за женщину — 40 быков обязан был бы виновник отдать». 

Преподаватель русского языка и один из самых уважаемых махшви этого края, старик Иламаз всегда был противником сделок на крови. 

«За кровь должна быть кровь. Или примирение — безо всяких откупов», — сухо отвечал он. 

Сванетия — это как итальянская Сицилия. Здесь в каменных башнях привыкли прятаться от соседей, связанных узами кровной мести. Делали это те же люди, что еще вчера сообща встречали общих врагов.

Может быть, слишком долгий мир — одно из проклятий этого места? 

Так здесь живут веками. 

Впрочем, только ли это о Сванетии?.. 

Не доверяя местным властям, сваны испокон веков прибегали к помощи третейских судей, чтобы разрешать споры за землю, имущество и кровь. 

Я вернулся сюда годы спустя не столько чтобы понаблюдать за грузинскими выборами, сколько чтобы почувствовать пульс этого места. 

«Я просидел пять часов, ждал его», — рассказывает мой старинный приятель, выходец из этих мест. 

Ждал этот человек руководителя одного из местных поселковых советов, переизбранного недавно от партии «Грузинская мечта». «Мы должны были обсудить один проект, и вот я на месте, а его нет… Терпение небезгранично, знаешь. И вот спустя пять часов он появляется, счастливый. «Что случилось»? — спрашиваю. «Тот (и тогда чиновник называет имя жителя одного из высокогорных поселков) дал мне слово: он не пойдет брать кровь». 

Речь шла о земельном споре, чуть не вылившемся в новый виток вендетты между двумя родами.  

Человек, пришедший на встречу с моим знакомым сваном, взял на себя в тот раз роль то ли гаранта мира, то ли третейского судьи: фраза «брать кровь» на здешнем наречии как раз и означает начало чего-то необратимого. 

Разговор об этом деле состоялся где-то между двумя турами последних грузинских муниципальных выборов. Это не предания из прошлого и не истории вендетт XIX века — все это происходит здесь и сейчас. 

Традиции смешались с современной реальностью и зачастую по сей день диктуют правила игры. 

Выше в горах — родина одного из моих давних знакомых, семья которого — враг команды Саакашвили и не может простить «националам» государственного рейдерства последних лет их правления.

Как-то он заявил мне в канун выборов неформально, но весьма твердо, что готов с оружием в руках защищать Грузию «от этого предателя и афериста» Саакашвили. Этот человек — не из власти и не из оппозиции, не из партийного медиа, но из реального бизнеса. Спокойный, взвешенный, прагматичный сван, давно спустившийся с гор в столицу и крепко здесь обосновавшийся.

Кажется, в Грузии легко избавиться от коррупции, но сложно — от «вождизма». 

Я называю это «верой в батюшку царя», но, помня о бериях разных поколений, о свитах опричников во все времена, такая ли это нетипичная ситуация не только для Грузии, но для всего постсоветского мира? 

Один из сванских мифов, глубоко укоренившихся в этих краях, — о Сталине, «подарившем сванам электроэнергию». 

Первая ГЭС, действительно давшая ток в горы, была открыта спустя почти десятилетие после смерти вождя, портреты которого — самодельные, кустарные, в виде граффити — я до сих пор встречаю здесь на некоторых стенах. 

Вера, что кто-то придет и исправит ошибки предшественника, остается здесь такой же непоколебимой, как старинные сванские башни. Эта вера привела в свое время к власти партию «мечтателей» — политический проект Бидзины Иванишвили. Эта же вера у сторонников Саакашвили пытается тянуть назад на престол их разрозненную партию. 

Мой собеседник-сван повторил несколько раз: «Мы не хотим быть «наци» и «коци». Без «измов».

Мало кто из моих знакомых грузин говорил о политике так открыто и с такой самоиронией, как он в тот день, используя эти же уничижительные прозвища как для оппозиции, так и для партии власти. Мало кто в то же время говорил и о риске самого страшного — междоусобицы, которой эти земли видели уже немало. 

Помимо борьбы с ворами в законе и криминалитетом (зачастую тоже сванским, что было и остается еще одним поводом для ненависти местных кланов!), люди из окружения топ-полицейского времен Саакашвили казнили без суда и следствия мальчишку из этих мест — Сандро Гиргвлиани. Все это и многое другое — отнятые бизнесы и теневые налоги — не прощают здесь Мише, голосуя за «грузинскую мечту». 

Снаружи кажется, что в Сванетии мало что изменилось, но внутри много скрытой, с трудом скрываемой энергии гнева по поводу происходящего в Тбилиси. 

Здесь и там я встречаю сторонников Саакашвили, не скрывающих своего отвращения политикой, проводимой «мечтателями». 

«Я бы была с ними на митинге сейчас! Вот прямо сейчас спустилась бы вниз… Муж уехал в Кутаиси, я не могу это все оставить», — в сердцах говорит Нино Гуледани из поселка Лахамуло, что в Верхней Сванетии. 

«Миша! Миша! Вы из Украины! Скажите им там, в Тбилиси!» — Нодар Хаптани из села Верхняя Луха выкрикивает эти слова прямо в окно машины. 

Я выхожу из автомобиля, чтобы обменяться с ним контактами. 

Судя по фамилии, его клан был разбросан между Сванетией и Абхазией. Он здесь больше чем свой. Его фамилия — фамилия эмигрантов, а значит, он знает, что такое настоящие распри, настоящее горе, настоящая лицври — вендетта. 

«Вы один из немногих сванов, кто говорит публично о поддержке третьего президента, почему?» — спрашиваю я у Нодара. 

«Мы уже убили одного президента, нельзя допустить, чтобы мы убили второго!» — звучит ответ. 

«Я сам из Абхазии… — мрачно добавляет он. — Не дай бог что-то с ним случится — будет заваруха».

Примечательно, что многие сторонники Миши, отбросив старые счеты, говорят здесь не столько о положительных моментах правления партии «националов» (Сванетия открылась для туристов и получила цивилизованную инфраструктуру именно во времена правления Саакашвили), но скорее о недопустимости его убийства. 

Но первое впечатление неполно. Как и в любом пограничном мегаполисе, здесь разные нравы. А чем еще, если не античным мегаполисом, можно было бы назвать эту систему крепостей и деревень, разрозненную кланово и мыслящую так разнородно?  

Время, хоть и течет здесь иначе, неумолимо, как и везде. 

Старик Иламаз редко выходит теперь из дома, слушая новости и попеременно то сокрушенно, то злорадно кивая головой. 

Он, кажется, забыл о бандеровцах и международной политике. 

Его время уходит беспощадно. 

Другой старик, Нугзар Нигуриани, потерявший ногу по бедро в результате обморожения после спасательной операции в горах, семь лет назад отправил деньги, переведенные ему на протез, в помощь киевскому «майдану». 

Оба они — и человек, недолюбливающий бандеровцев, и одноногий филантроп Нугзар — старейшины, «махшви» здешних селений. 

Пять лет назад, когда я был здесь в последний раз, Нугзара Нигуриани, уже передвигавшегося на костылях, забрал ночью старый разболтанный «опель» — кто-то из местных отвез его в соседнее село на третейский суд. 

Под утро Нугзара привезли домой — веселого и страшно уставшего. Спор за землю был разрешен бескровно. 

Нугзара из рода Нигуриани не стало на следующий год после моего последнего визита. Но старик ушел, не оставив место пустым. 

Жена Нугзара, альпинистка Назо Хергиани, сестра знаменитого альпиниста Михаила Хергиани, известного по прозвищу Тигр Скал, — одна из старейшин городка Местия. 

Она состоялась как личность в этих горах, потеряла мужа из-за этих гор, воспитала сына в старой традиции на этих самых вершинах и склонах от Ушбы до Тетнульда и Шхары. 

Сегодня старики уступают место новым «махшви». 

«Теперь это не я. Теперь это делает мой сын, мой Гио», — с гордостью говорит 70-летняя Назо. 

Мы мало говорим здесь о политике — больше о нравах и обрядах прошлого. Я не хочу превращать короткую вылазку в горы в политический репортаж. И все же, как по закону сопротивления материалов, репортаж становится именно таким… 

На полную громкость в кухонке-приемной-гостиной Назо работает телевизор. 

На экране — митинги из Тбилиси. 

«Они убивают его, — задумчиво произносит Назо. — У меня ведь тоже была трагедия в семье», — говорит она, ссылаясь на один из эпизодов, связанных с политикой, случившийся в их роду во времена правления Миши. 

Вспоминает она о трагедии случившейся, но, кажется, отнюдь не случайно забытой ею, перед лицом куда большей опасности. 

Именно здесь, в Сванетии, как нигде в другом месте, я слушаю суждения о последствиях кровопролития крайне внимательно и осторожно. 

«Они убивают его, — вновь и вновь повторяет Назо. — Я же знаю, как много Миша сделал для этой земли», — говорит одна из старейшин Местии. 

Идеалистка или просто опытный махшви — она знает, к чему может привести конфликт, в котором прольется первая кровь. «Нельзя допустить того, чтобы они убили его. Это не по-грузински. Это не по-свански». 

Тбилиси — Местия