«Нет уже времени, брат!»

Вместо эпиграфа мне хочется вспомнить одну деталь из публикации в нашей газете — о приезде в Россию классика венгерского и мирового кинематографа Иштвана Сабо. 

Из досье. «Поем вместе куплет «Темной ночи», потом «Полюшко-поле». «Русским всегда особенно хорошо удавались военные песни», — задумчиво замечает он…» (Лариса Малюкова. «Мефисто и фауст-патрон. Прогулка по Москве с Иштваном Сабо, режиссером «Мефисто», «Полковника Редля», «Хануссена». «Новая газета», 14–17.4.2005 г.).

 Да, это так, нам действительно особенно удаются песни и стихи о войне. Почему? Да потому, что «военные» эти песни и стихи только внешне, а на самом деле они вовсе не о войне — о чем-то более глубоком и сокровенном в природе человека.

 Русская литература, отечественное искусство никогда не воспевали войну. Даже тогда, когда звали встать на защиту родины. Когда Юлию Солнцеву, известную актрису, потом ставшую и первой нашей женщиной-кинорежиссером, жену и соратницу Довженко, однажды в Италии спросили: «Почему у вас так много фильмов о войне?» — она ответила: «Потому что мы много думаем о мире».

16 октября 1996 г. Среда.
55 лет со дня эвакуации Москвы, похожей на бегство

Пожарища в полнебосвода
И явь беззащитных дорог.
Октябрь сорок первого года,
Уходит земля из-под ног.
И страшен сполошный исход
Москвы по Владимирке… Где-то
Опять в штыковую идет
Редеющий взвод. До рассвета
Победы бойцам не дожить,
Имен не оставить в анналах.
Завещано нам дорожить
Их вечною славой. Начало
Бессмертного русского чуда
В их смерти, до боли простой.
Уже на столетья повсюду
Могилы встают на постой,
Где, кровью поля оросив,
Мальчишки спасали Россию.
Я всех их возвел бы в святые.
Но… сколько святых на Руси!

7 ноября 1996 г. Четверг.
55 лет ноябрьскому параду сорок первого года

Лес к ноябрю истратил всю листву,
Став музыкой графической сонаты
И тишиной, в которой спят солдаты,
Погибшие в сраженье за Москву.
Тот снегопад им снится и парад,
Откуда только в бой ведет дорога.
И только в смерть. И нет пути назад,
И на трибуне Сталин вместо Бога.
Огни над ними вечные горят,
Граниты обелисков застывают.
И траурные ветви ноября
Над ними, непреклонными, склоняют
Нерукотворный полог тишины
И памяти. И неисповедимы,
Но для спасенья нам необходимы
В могилах братских их святые сны.

P. S. 2021 г. 80 лет ноябрьскому параду сорок первого года 

 Каждый участник того легендарного парада достоин чести быть увековеченным в общем списке на мемориальном мраморе или бронзе в одном из святых мест России — рядом с Вечным огнем у кремлевской стены или на Поклонной горе.

Каждый. И тот, кто покоится в одной из многочисленных братских могил — от московских застав до самого Берлина. И тот, кто вернулся живым, но уже пребывает в «плотных атмосферных слоях» человеческих уходов.

Нынче, к прошлогодней, 75-й годовщине Победы, вышла замечательная книга об одном из них — «Семен Гудзенко. Час ожидания атаки» (издательство «Деком», Нижний Новгород; составители Е. Симонова-Гудзенко и Д. Шеваров).

В хронологии Великой Отечественной войны прослеживается определенная цикличность. Она трагически началась 80 лет назад. А год назад мы праздновали 75-летие нашей Победы в этой войне. Сейчас вот отмечаем 80-летие битвы за Москву, дальше будут круглые даты Сталинградского сражения, Курской битвы, полного освобождения Ленинграда от блокады, операции «Багратион». И наконец, 9 мая 2025 года. 80-летие Победы. А дальше — новый замкнутый круг Памяти.

 Насколько далеко эти замкнутые циклы продолжатся в будущее? Это во многом зависит от того, насколько глубоко укоренится в реальной жизни сегодняшнего и завтрашних молодых поколений святое, личностное отношение к Победе и к заплаченной за нее цене.

 Так уж устроено наше пребывание на планете Земля: 

И то и другое зависит от наших с вами не только интеллектуальных, но и нравственных усилий по сохранению нашей общей Памяти.

 Иначе не бывает. Иначе торжествует Беспамятство.

 Особенность книги, о которой речь, — она как раз рождалась на этом рубежном переходе от живой, личной памяти к исторической. Наступает скорбное время прощаний с последними фронтовиками, потом уйдет в небытие поколение детей войны, потом — родившихся сразу после нее и еще помнящих своих вернувшихся с войны отцов и дедов… А дальше — История. Вот это понимали и, главное, учитывали авторы и составители этой книги. Понимали, как важно именно сегодня собрать, сохранить, отразить во всей ее полноте и противоречивости правду о трагическом (на уровне античных трагедий) поколении победителей. Понимали: «еще успеется» больше не будет. Или сегодня — или никогда!

 Когда Антокольский готовил к изданию один из первых поэтических сборников Гудзенко, он имел роскошь оставить пока в стороне, на потом, до будущего полного собрания сочинений, его детские, школьные наброски и отрывочные дневниковые записи из блокнотов военных лет (справедливости ради: он же и издал военные дневники Гудзенко позже). У сегодняшних авторов-составителей такой свободы выбора уже нет. Их сверхзадачей стало собрать эту человеческую судьбу воедино, не потеряв ни единого штриха, ни единой искорки, ни единого артефакта, даже если они — на первый взгляд — не согласуются друг с другом и даже противоречат друг другу (историки потом разберутся!). Не сделают этого ныне — завтра будет поздно. Очень многое из того, что не удалось схватить, закрепить сегодня, завтра просто канет в забвение.

 Реальная жизнь порой рисует самые парадоксальные сюжеты. Дмитрий Холендро, только что демобилизовавшийся, когда у него прятались Семен Гудзенко и студентка МГУ Лариса Жадова, уже расписавшиеся, но скрывавшие это от ее отца-генерала, вспоминал: «Генерал Жадов… ходил в Союз писателей жаловаться на какого-то поэта, который куда-то увез его дочь. Так, однажды пришел к Симонову, дежурившему по Союзу, и стал выговаривать почем зря. В выражениях не стеснялся — он был зол. Симонов предупредил:

 — Учтите, я ведь и сам поэт!

Генерал резко встал и спросил:

— А с кем тут можно поговорить?»

 Многие, очень многие поэты не вернулись с Войны. Многие после Победы прожили еще долгую жизнь, успев отразить и наступившие в стране перемены.

Гудзенко был личностью переходной между этими многими и многими. Относился к тем немногим, кто умер вскоре после войны. Написал: «Мы не от старости умрем — от старых ран умрем». А ушел молодым, тридцатилетним. От «молодых» ран. Успев оставить после себя бессмертные стихи о войне и прелестные строки о своей двухлетней дочери Кате: «Дочка у меня такая милая». Не дожив около трех недель до своего дня рождения — 5 марта. В тот же год его день рождения стал днем смерти Сталина. Мистическое совпадение?..

Когда через несколько лет после смерти Семена Гудзенко Лариса Жадова стала последней женой Константина Симонова, в новой семье чтили память о Катином отце. Она с ранних детских лет запомнила поездки на Ваганьковское в дни его рождения и смерти. Симонов ее удочерил.

Отчество у нее теперь было Кирилловна. Но мать предложила, чтобы фамилию она носила двойную: Симонова-Гудзенко. Симонов согласился.

Она называла отчима отцом. Во многом — за уважение к ее реальному отцу.

 А главное, друзья Семена остались их друзьями, ее друзьями. И потому, наверное, образ отца с первых детских впечатлений формировался у нее из их рассказов.

 «Друзья отца были рядом со мной с детства. Это дядя Павлик (Павел Григорьевич Антокольский), которого бабушка (мамина мама) называла моим крестным; дядя Адик (Аркадий Романович Галинский); дядя Миша (Михаил Кузьмич Луконин); Лазарь Ильич Лазарев. <…>

 С дядей Женей Долматовским помнится много историй, но вот одна повторялась каждый раз на вечерах, посвященных Семену Гудзенко. Ему нравилось вызывать меня из зала на сцену, комментируя, вот идет та самая «дочка у меня такая милая…». И сколько я ни просила его этого не делать, история повторялась с регулярностью.

 С детства мне часто говорили, что я очень похожа на отца. Неудивительно, что во дворе нашего дома в Москве со мной многие ласково здоровались: Яков Александрович Хелемский, Юрий Давидович Левитанский, Дмитрий Михайлович Холендро и многие еще». (Е. Симонова-Гудзенко. Вместо послесловия к книге «Семен Гудзенко. Час ожидания атаки»).

 У сюжета о хождении генерала Жадова в СП с жалобой на «какого-то поэта, который куда-то увез его дочь» в реальности было продолжение. О нем поведал шофер генерала, для его внучки — «дядя Толя». Екатерина Симонова-Гудзенко свидетельствует: «В дяди-Толиной интерпретации история была двухсерийная — про оба маминых замужества. В обоих случаях дедушка считал, что поэт — несерьезное занятие для мужчины, военный — совсем другое дело, лучше еще, чтобы герой войны, у него были кандидаты, которых мама рассматривать отказалась. <…>

 Дядя Толя, посмеиваясь, рассказывал, что в первом случае дед ездил жаловаться Симонову, а когда в 1956 г. мама выходила замуж за Константина Михайловича, он отправился жаловаться министру обороны Р. Я. Малиновскому. <…>

Впрочем, если в первом случае напряженные отношения между дедом и мамой сохранялись вплоть до моего рождения, то во втором тесть с зятем подружились быстро и часто вдвоем подолгу вели разговоры, вспоминали войну.

Константин Михайлович сподвиг деда написать мемуары».

 История в реальности развивалась столь «драматургически», что я удивляюсь, как это до сих пор предприимчивые молодые телеконкистодоры не превратили ее в очередной дешевый сериал. Разве что родные не подпускают к своим семейным «сюжетам» — не то что некоторые другие, позволяющие затянуть себя в омуты нынешних телешоу.

 К чести и матери, и дочери, обе всю жизнь выстраивали свои биографии, свое самостояние вне зависимости от непростых хитросплетений этих самых семейных «сюжетов», где так тесно переплелись судьбы известных в стране двух поэтов и одного военачальника: Семена Гудзенко, Константина Симонова и Алексея Жадова, в войну командовавшего армиями, вершина военной карьеры которого — пост первого заместителя главнокомандующего Сухопутными войсками, в звании генерала армии.

 Лариса Жадова стала известным искусствоведом, исследователем русского авангарда, историком искусства и дизайна. Екатерина Симонова-Гудзенко — доктор исторических наук, авторитетный специалист по исторической географии и картографии, а также по средневековой истории Японии; автор монографий «Мифология Айнов. Мифы народов мира», «Япония VII–IX веков. Формы описания пространства и их историческая интерпретация», «Основные святилища и их устройство. Боги, святилища, обряды Японии. Энциклопедия Синто» и др.

Кем же был «какой-то поэт», умыкнувший дочь у генерала Жадова, мечтавшего выдать ее за «героя войны»?

 В самом начале войны вместе с друзьями-сокурсниками по легендарному ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории имени Чернышевского) он записался добровольцем. После проверки и оформления студенты ИФЛИ, отобранные ЦК комсомола, были включены в состав Отдельной мотострелковой бригады особого назначения. С. Гудзенко стал пулеметчиком-наводчиком. Вторым номером у него был его товарищ, ифлиец Ю. Левитанский.

7 ноября 1941 года сводный полк бригады участвовал в историческом параде на Красной площади. Правофланговым первого батальона в первой стрелковой роте шел С. Гудзенко. А уже 15 ноября он в составе этой роты ушел на спецзадание. Потом участвовал во многих боях, в том числе и в тылу у врага.

Награжден орденами Красной Звезды и Отечественной войны, медалями «За оборону Москвы», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены», «За освобождение Праги», «Партизану Отечественной войны».

 И одновременно в его стихах и дневниковых заметках — внимательный, строгий взгляд талантливого, чертовски талантливого молодого человека на исторические события, разворачивающиеся вокруг. Навскидку несколько порой совсем обычных, порой не совсем записей из его фронтовых блокнотов. 

 *«Бой под Хлуднево… Бой был сильный. Ворвались в село. Сапер Кругляков противотанковой гранатой уложил около 12 немцев в одном доме. Крепко дрался сам Лазнюк в деревне. Лазарь говорит, что он крикнул: «»Я умер честным человеком». …Утром вернулось человек 6, это из 33. <…> Три дня — и нет такого отряда. Хлебников написал: «Когда умирают люди — плачут». Я бы плакал, но не умею. Мы не учились этому тяжелому, вернее, трудному ремеслу — плакать…

Ездим с Кувшинниковым и Михальским под Хлуднево. Хотели подобрать своих. Предрассудки мирного времени. Все для живых. О мертвых нет времени думать».

 *«Едем через Сегунов поселок. Пурга. Жжет лицо, валит с лыж. У Поляны обстреляли. Отстали 2… На поле у Поляны встретили соседнюю дивизию. Они уже ставили минометы. Не знали, что здесь свои. Вовремя пришли.

 2-го утром в Поляне. Иду в школу. Лежат трупы Краснобаева и Смирнова. Не узнать. Пули свистят, мины рвутся. Гады простреливают пять километров пути к школе. Пробежали… <…> Бьет наш (его, Гудзенко и Левитанского. — К. С.) «максим». Стреляю по большаку. Немцы уходят на Маклаки. Пули свистят рядом».

 *«Шесть немцев жили в одной избе. Трое уехали. Трое пришли. Велели хозяйке закрыть плотно окно и двери: «Давай патефон». «Ну, погибла», — подумала старушка. Завели громко пластинку. Они сели вокруг стола, вынули листочки бумаги и запели «Интернационал». Пропели весь. Один пожилой прослезился.

Встали и ушли. Она их больше не видела». 

А это ведь еще не 45-й год — 42-й.

 *«Ненависть появляется у бойца в Европе с воспоминаниями и сменяется миром, тишиной. Мы понимаем чужое горе, даже врага…»

 *«Будапешт, 15 января 1945 г. К нашим политотделам ходят с жалобами: изнасиловали. Вчера в одном артполку расстреляли хлопца, награжден. Его расстреляли перед строем для «поучения». Жаль, честно говоря. Война!»

 *«21 февраля 1945 г. Немцы наступают у Естергама. Чудовищно. Мы у Берлина, а они здесь бесятся. Что это — тупость, конвульсия или стратегия? Где-то на маленьком участке в 10–15 километров повторяется сейчас 41-й год. Это, конечно, сейчас не характерно, но и об этом я должен писать — это правда войны».

 *«Ночью разговаривал со стариком-регулировщиком, мордвин, хлебороб из Алтайского края… «Посылку жене посылал?» — «Нет. Что вы. У меня ведь сосед погиб. Придет посылка моей бабе, а вся деревня заголосит: «Один погиб, а другой посылки шлет…»

 *«Один подгулявший репортер кричал: «Давай вина, мы вас освободили!» <…>

Он уже давно ничего не писал, разленился, боится огня передовой, но говорит о своей миссии освободителя, даже когда хочет взять женщину… Противно…»

 *«Командир полка Леня Баскин, майор, мой ровесник (Гудзенко на тот момент было 22 года, значит, и комполка Баскину столько же. — К. С.), кончал Московскую консерваторию по классу композиторскому…»

 *«Братислава. 29–30 апреля 1945 г. Танкисты первыми врываются в город. Они могут взять все. Но танк идет к цветочному магазину. Ребята берут огромные венки свежих цветов. Ведь кто-нибудь погибнет. Через час бой».

 *«4 мая 1945 г. Под Корнейбургом. В полку нашли три русские книги. Одна «Письма из Берлина», издание С.-Петербург, 1904 год. Мы узнали, что где-то рядом есть дом с русской библиотекой. Помчались туда.

 — Я там Салтыкова-Щедрина нашел, — сказал один шофер и указал дорогу.

 Нашли дом. Здесь жил какой-то немецкий ученый, знаток русской истории и литературы. На полках Блок, Брюсов, Мережковский, подшивки газет за 1936 год, эмигрантских, Горький и Чехов на немецком, Гоголь на немецком. Все перерыто. Каждый день здесь бывают солдаты, и кто-нибудь уносит книгу, одну, любимую».

 *«Ночь на 9 мая 1945 года. Говорят, что Прагу защищают власовцы. Говорят, наоборот, что они восстали против немцев. Одно известно, что есть еще очаги сопротивления. Очень не хочется погибнуть в День Победы… Чехи искренне кричат нам «наздар», бросают цветы, все они в праздничных нарядах… Городок Елгава. Чудесный городок. Цел совсем. На площади шпалеры жителей. Приветствуют. Рады. Местные немцы бежали навстречу американцам. <…>

Гостеприимство великолепное. Я люблю этот народ: красивый, трудолюбивый, честный» (Семен Гудзенко. «Час ожидания атаки». Армейские записные книжки).

 Еще во время войны, совсем молодым человеком, которому тогда был 21 год, его приняли в Союз писателей СССР. Рекомендации дали И. Эренбург, П. Антокольский, В. Гроссман и командир Отдельного отряда особого назначения подполковник Л. Студников.

 Поразительно, сколько в стихах и дневниковых записях военных лет Семена Гудзенко, в метко подмеченных деталях-искорках завязей тех проблем, которые будут волновать поколения и потом, уже после его смерти, и в XX-м, и даже в следующем, нынешнем веке.

 В рассказе Чехова «Студент» — мысль о том, как важно для духовного самостояния человека устанавливать самые дальние связи по «струнам», протянутым в прошлое. Но ведь не менее важно человеку протягивать такие же струны в будущее, а для поколения Гудзенко это наше сегодня! И они, эти струны, между прочим, тянутся к нам из тех дальних фронтовых дневников.

По струнам духовного дальнодействия нравственные императивы мужества, противостояния трусливому малодушию от того фронтового, того святого поколения России передаются в их будущее — наше настоящее.

Надо ли искать такие дальние — во времени — созвучия и сопряжения? Надо.

Зачем?

И тут мы снова возвращаемся к необходимости максимальной информационной полноты, в которой нам предстоит сохранить, закрепить, передать потомкам — ради их жизненного самостояния в этом мире — правду о Великой Отечественной войне. В связи с тем, что один за другим уходят участники событий, мы уже не имеем права на заключительные слова классического фильма «На берегу» («На последнем берегу», «Конец света») Стэнли Крамера: «Есть еще время, брат». Нет уже времени, брат!

И она будет настолько честной и крепкой, настолько повлияет на становление убеждений и нравственных первооснов молодых поколений, насколько полным будет переданное им наследие живой памяти.

 Не секрет, что мировую историю не раз поражал вирус крайней политизации. Есть ли против него вакцина? Есть. Она — в самой истории. Но в истории как науке, а не как конъюнктурном обслуживании очередных идеологических догматов очередных политических вождей.

 Обычно на координатных осях истории исследователи выделяют наиболее выдающиеся события и личности. И пляшут от них, как от печки. Что, кстати, дает богатые возможности переносить акценты с одних имен и событий на другие — в зависимости от сегодняшней политической конъюнктуры. Но существует и иной, строго научный, к сожалению, более редкий методологический подход, при котором «оси координат» густо, не оставляя пробелов, заполняются и ключевыми, и, казалось бы, второстепенными фактами, документами, событиями, противоборствующими личностями с такой полнотой, что произвольное, конъюнктурное обращение с ними становится просто невозможным.

 В эти, может быть, самые трудные дни Отечественной войны, удаленные от нас уже на восемь десятилетий, открываю «Час ожидания атаки» и перечитываю наедине с собой два самых, пожалуй, известных стихотворения Семена Гудзенко, без которых не обходится ныне ни одна антология отечественной поэзии (в интернете их сегодня располагают под рубрикой «Стихи классиков»).

Перед атакой (1942 г.)

Когда на смерть идут — поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв — и умирает друг.
И значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним идет охота.
Будь проклят сорок первый год —
ты, вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв — и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь
чужую.

Мое поколение (1945 г.)

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом Богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя —
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордиться сыны.
Ну а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется —
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Кто вернется — долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье — нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду — она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,
— это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
А когда мы вернемся — а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, —
пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем —
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.

 Как сказал в своем «Реквиеме» поэт уже другого, послефронтового поколения: «Это нужно — не мертвым! Это надо — живым!»