«Каждый выписывает свою травму»

— Вы хотите оказаться в коротком списке?

— Конечно, хочу. Это известность романа. По большому счету выигрывают, как я считаю, не писатели, а романы.

Ее роман «Павел Чжан и прочие речные твари» входил в шорт-лист «Лицея» и финал «Национального бестселлера», лонг-листы «Большой книги», «Ясной Поляны», «ФИКШН35». Психологический футуротриллер о программисте-сироте из детского дома, который сводит счеты с педофилом-насильником в дистопическом 2049 году, где Россия стала экономическим придатком КНР, сделал из Веры Богдановой новую звезду российской прозы. Работать над ним Вера начала, прочитав о насилии над сиротами в Лазурненской школе-интернате.

— Вы сказали, что «если хотя бы один человек станет волонтером или начнет оказывать помощь волонтерским организациям…»

— …То это уже будет моя победа. Цель — обратить внимание на проблему. Чем больше о романе говорят, тем больше людей его прочитают, и, может быть, кто-то задумается.

— По этой линии есть успехи?

— Пока мне никто не писал, что «я записался в волонтеры благодаря вашей книге». Люди о таком не пишут. Но многие благодарят меня и в личных сообщениях, и в отзывах, что тема их тронула и давно нужно было об этом поговорить, и спасибо, что вы ее подняли. Отклик есть. Посмотрим, книга вышла всего полгода назад — это мало. Я не настолько наивна, чтобы считать, что одна моя книга сейчас изменит мир или всю систему детских домов и толпы людей пойдут волонтерить. Это капля в море. Но я свою каплю капнула.

— Выбор фантастического сеттинга — эта инерция ваших прошлых работ или вы хотели привлечь внимание какой-то новой аудитории?

— Расчета у меня не было. Я думала, это настолько непростая тема, что мало кто будет эту книгу вообще читать, она тяжелая. Фантастический сеттинг — для того чтобы сделать шаг в сторону, иметь больше художественной свободы, гиперболизировать происходящее. Я же говорю не только о насилии над сиротами. Речь о насилии разных видов. История с чипированием, например: где грань, когда необходимый контроль ради порядка заканчивается и начинаются нарушения прав человека? 

— За что вас саму ругал «Кимкибабадук»: «Писательница смакует части тела женщин, идеально передавая male gaze своих персонажей».

— Да, прямо сейчас на объявлении короткого списка сказали, что мне удались мужские персонажи, так что этот male gaze мне удался.

Официантка приносит нам заказ, перепутав: мне ставит кофе, а Вере чай, хотя должно быть наоборот.

— Вот, к слову о гендерном! По умолчанию женщина должна пить чай, а мужчина скорее будет пить американо!

— Как вы относитесь к китайской системе социального кредита?

— Это и есть за той гранью, где контроль превращается в насилие.

— Его сторонники считают, что эта система поможет справиться с насилием, в том числе и над детьми.

— Каким же образом?

— Когда Павел Чжан рассказывает о насилии в своем детском доме, обращается в СМИ. У подозреваемого педофила, даже если против него нет доказательств, сразу падает рейтинг — и за ним начинают внимательно наблюдать.

— Но того педофила не было в СМИ. Это история о коррупции. Если сама общественная система допускает, что богатый и влиятельный человек может скрыться от правосудия, то никакой социальный кредит не поможет. И наоборот. Посмотрите на Швейцарию: там и без социального кредита низкая преступность. Речь не о том, что они лучше или хуже. Это ощущение в обществе — я вижу это на презентациях моей книги. Люди уверены, что богатый, влиятельный человек может уйти от любой ответственности, и какие бы законы мы ни ввели, какие бы системы ни применили и действия ни предприняли, есть люди, которые «над».

— А если системой управляют не люди, а ИИ?

— Кто его налаживает и за ним наблюдает? Я, честно говоря, пессимист в этом вопросе. Я вообще против технологий контроля. Это усложнит нашу жизнь, а не упростит, хотя да, мы к этому идем.

— Но спасение есть?

— Я думаю, открытость. Благодаря тому, что каждый может снять происходящее на телефон, благодаря соцсетям количество насилия в мире стремительно уменьшается. Где-то быстрее, где-то медленнее, но открытость помогает. Мы должны не замалчивать проблемы, а светить на них фонариком, обсуждать их, находить решение вместе, в диалоге.

— Вы хорошо знаете современную китайскую литературу?

— Прежде чем написать роман, я читала многое из современной прозы, мне нужно было понять мышление. Мало поговорить и послушать жалобы, например, моего друга, который работает в офисе в Пекине. Мне нужно было понять, как думают китайцы. Если прочитать определенное количество разной литературы, то можно вычленить нечто общее. Не на сто процентов, но хотя бы приблизиться к этому.

— И как тема насилия, личного и структурного, поднимается в китайской литературе?

— Меня удивило, как там подаются самые страшные вещи. Юй Хуа, например, говорит в «Братьях» о Культурной революции. И он описывает ужасные вещи: о гонениях на учителей, как их мучают совершенно бесправно, об убийствах. Но это всегда — и у других авторов тоже — подается очень легко, будто мимолетно. Вот все это произошло — а потом они пошли есть пирожки. Это больше, конечно, к Мо Яню, про еду, но суть — «мы держим лицо». Если в нашей литературе это была бы драма, надрыв (какие пирожки, о чем вы?),  то тут — ровно. Герой выживает, он вырастает, он делает бизнес. Жизнь продолжается. Это кардинально другой подход: слегка бесчувственный, даже с юмором, который кажется неуместным.

— Но вообще тема травм поднимается?

— Травмы прошлого. Но легкими мазками, иносказательно, эзоповым языком. В отличие от западной литературы, где все открыто. Я не согласна, кстати, что на Западе этого слишком много. 

А наша литература где-то посередине. Мы вроде говорим, даже об ЛГБТ, взять хотя бы Оксану Васякину и ее «Рану»…

— Из-за которой одной отменили целый литфестиваль в Туле?

— Какой пиар! Это все, конечно, грустно и возмутительно, моя поддержка Оксане, но о книге говорят. Это и есть показатель. И я думаю, такой литературы будет все больше и больше. 

Вера указывает мне на телевизор за моей спиной. В лобби-баре пятизвездочного отеля на Тверской, где мы общаемся, для серьезной публики отечественных бизнесменов показывают «Матч ТВ»: транслируют танковый биатлон. Китайский черно-красный танк, кажется, побеждает.

— Наш путь на Запад?

— У меня ощущение, что у нас свой путь. Мы застряли где-то посередине. Нужно искать свой вариант.

— Был бы у вас выбор — жили бы на Западе или на Востоке?

— Я бы выбрала Италию, хотя не очень люблю Европу, но в Италию я часто ездила с сыном, когда он был маленьким. Или США, где я училась какое-то время. Но я хочу оставаться в России. Здесь дом, который построил мой прадедушка, здесь могилы моих родных. У нас была очень большая семья, и от нее осталась я одна и мой сын. Это ответственность — за то, что было собрано многими поколениями. Я не могу это все бросить. В этом плане я консерватор. Здесь мне понятны люди и места. Каждый год зимой я скучаю по лету, по сосновому лесу, по речкам… Нет, я не могу уехать, это невозможно представить. 

— «Павел Чжан» — ваш дебют под настоящим именем, но тринадцатый роман, если считать ваши псевдонимы. Это же такая восточная история? Китайские и японские художники любили менять творческие имена, менять личины.

— Ну, может быть! Раньше были публикации, написанные в жанре и на заказ, с которыми я не хотела быть связана. Эта тема — начать заново — да, она связана с именем Веры Богдановой. Начать заново, показать себя, вот она я. В 2017 году был момент, когда я не знала, выживу или нет после операции. И я поняла, что, в принципе, у нас у каждого очень мало времени, чтобы притворяться кем-то или писать что-то на заказ, откладывать то, что ты давно хотел сказать. Нет. Здесь и сейчас — всё.

— Этот роман сразу решили публиковать под своим именем?

— Да. Хотя о насилии я писала всегда. В моих фантастических романах я тоже поднимала эту тему, детские травмы. Мне говорили: «Зачем это все в жанровой литературе, что за психологизм? Убери его к чертям собачьим». Но мне уже тогда надо было это проговорить. Без украшательства. Я читала много фантастики, общалась с фантастами, мне надо было все это пройти — и прийти к тому, что хочется сказать самой. Я не призываю читать мои старые работы, наоборот: если понравился «Павел Чжан», то подождите новый роман. Сейчас я понимаю, как правильно донести то, что я хочу сказать. В «Павле Чжане» тоже есть фантэлемент, но это просто обыгрывание общественных страхов и конспирологических теорий.

— Про конспирологию. Вы привились?

— Да. 

— Почему конспирология так популярна?

— Уход от реальности. Касательно ковида это «Давайте бояться вместе!». Нас заперли в квартире, непонятно, что происходит за ее пределами, давайте вместе фантазировать. Про чипы — это же не только в России, бедному Биллу Гейтсу досталось везде. 

 Мы в принципе нового боимся. Но я пока радио «Маяк» не принимаю.

— Дэвид Линч любит говорить, что не нужно страдать самому, чтобы достоверно описать страдание, вы согласны?

— Линчу, может быть, и не нужно. Но каждый раз, когда я сама начинаю писать… Мне нужно субдепрессивное состояние, проживание того, что было с персонажем, и повторное проживание своей собственной травмы. Это на грани слез. Большая эмоциональная волна. Я не могу писать сытая и довольная, лежа на пляже. Мне надо темноту, дождь, страдание. Художник должен страдать или хотя бы провоцировать себя. 

Одна из самых страшных сцен у меня в романе (спойлер) — Павел топит педофила. Она должна была стать эмоционально опустошающей. Но в тот момент я находилась в Тоскане. Июль. Жара. Радостные итальянцы. Запах пиццы. А мне надо писать, как Павел его топит. Естественно, не пишется. И я заперлась в ванной, выключила свет, включила воду, включила в уши dark ambient, звуки болота, все в полной темноте — только экран и клавиатура светятся. Так посидела день и написала. Ввела себя в некий транс. Оттуда вышла «вся в слезах и губной помаде»… 

Каждый выписывает свою травму. Я выписываю свою. Снова и снова, как в темноте ощупываю слона: то хвост, то ногу, то хобот. Когда ощупаю всего — не знаю, что дальше. Может, начну писать светлые книги, как, например, Наринэ Абгарян.

— Страшный эпизод у вас в романе — смерть китайского диссидента Чжу Пэна. Накануне отъезда в США у него инсульт, чип передает сигнал скорой, но та чуть-чуть не успевает. Ясно, его убило государство — но поклонники несут цветы к его дому, все СМИ публикуют. Открытость есть, «Немцов мост» есть, а проблемы для правительства нет.

— К сожалению, очень нефантастический эпизод. Вообще, многое в романе я брала из новостей. Некоторые очень удивлялись, что у меня летают над пожаром в Сибири с иконой и окропляют святой водой. Слушайте, я же это не выдумала. (Смеется.) Жизнь страшнее художественной литературы.

Я выключаю диктофон, и Вера сразу проверяет телефон: «Шорт-лист объявили, не вошла», — констатирует она. Времени огорчаться, впрочем, у нее не так много — едва вернувшись с Петербургской фантассамблеи, завтра ранним утром она улетает выступать в Тавриду, а потом в Благовещенск. Времени мало, но капля камень точит.