Блокаднице Нине Сахарновой — 99 лет, 25 ноября будет сто! А 8 сентября — 80 лет с начала блокады Ленинграда. Нина Георгиевна помнит.

По документам ей «всего» 96 — в войну паспортистка ошиблась на три года. Несколько лет назад в архиве внучка нашла метрику бабушки, но Нина Георгиевна не стала заморачиваться с исправлением — главное, родные знают правду.

Память у старушки феноменальная — она помнит мельчайшие детали событий 80-летней блокадной давности. Рассказывает подписчикам про свое детство, шутит, что застала Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко, Горбачева, Ельцина, Путина и останавливаться не намерена.

За последнее время Нина Сахарнова лишилась многих развлечений: из-за пандемии на улицу нельзя, в театр — нельзя, даже читать она больше не может — зрение совсем село. 

— Началось с того, что я предложила бабушке поучаствовать в популярной игре «Знаешь ли ты эту песню?». Объяснила: знаешь — подпевай, не знаешь — молчи. Через два часа было 30 тысяч просмотров, наутро — 400 тысяч, — рассказывает Вероника. — Мы думали вести блог о развлечениях, но серьезных вопросов становилось все больше — молодежь спрашивала о войне, о Ленинграде, и так появился блог о блокадных днях Нины Сахарновой.

Настоящие дамы

Под Новый год отец ночью ставил высоченную елку — под потолок. Несмотря на то что была совсем крохой, Нина Георгиевна это помнит.

— Папа обожал маму, и они оба обожали меня. У папы были золотые руки, он сам делал большого Деда Мороза и мастерил игрушечный дом с мебелью, с людьми. Я просыпалась утром, соскакивала с кровати, видела елку, и была в таком восторге!.. Подарок под елкой — это самое незабываемое до сих пор.

Отец учился в Академии художеств, но когда родилась Нина, ему пришлось бросить занятия и идти работать на завод. По воспоминаниям дочери, он рисовал все свободное время. И хотя картин от него осталось мало (он их раздаривал, а пару полотен мама с дочерью обменяли в блокаду на хлеб), дочь сохранила все, что смогла: разрисованные ширму, платье, шарфы, альбом, в котором отец делал наброски карандашом еще во время Гражданской войны.

— У него мольберт стоял между столом и окном, и он каждый день после работы рисовал.

 Мама была старше папы на восемь лет и до этого брака уже побывала замужем. Ее первый муж, офицер, погиб, но с его родными она сохранила теплые отношения. Когда те эмигрировали, к маме продолжала ходить их родственница.

 — Ольга Петровна окончила Смольный институт благородных девиц, знала много иностранных языков. Жила на Измайловском проспекте с видом на собор. Всегда подтянута, воротничок, прическа такая… Она играла со мной и занималась французским. Я помню, как из папиросных коробочек она строила домики. Прекрасная, настоящая дама. У нас в подвале жила одна девушка, так она прилипала к окну, когда Ольга Петровна приезжала: «Ох, Ольга Петровна идет…» Следила за каждым ее шагом, движением, восхищалась ею.

Ольга Петровна вскоре исчезнет из жизни Нины. Как и когда она умерла, семья Сахарновых так и не узнала. Родители девушки из подвала погибнут в блокаду, и Нина Георгиевна, тоже осиротевшая, возьмет ее к себе.

Бриллианты

У Сахарновых была квартира с двумя комнатами: одна — темная, ее окно выходило в кухню, вторая — чуть посветлее, окно смотрело на внутренний угол дома. С ними жил кот — ровесник Нины. Когда родители уходили в театр или кино, они поручали ее этому коту.

В квартире напротив жил «нехороший человек».

— Он сказал прорубить к нам стену, и с этого момента началась наша коммунальная эпопея. Однажды, когда никого не было дома, сосед пнул кота ногой.

Майку было 19 лет. Он сломал ему позвоночник. Как плакал кот, как плакали мы… — У Нины Георгиевны от этих воспоминаний на глазах появляются слезы. С тех пор она не заводила котов.

От мамы ей остался большой кулон с бриллиантами, который они не заложили даже в самые тяжелые годы блокады.

 — Сосед однажды обворовал квартиру и все драгоценности забрал, но кулон сохранился, потому что мама приколола его куда-то на стенку, и он не заметил. Я из него сделала кулон поменьше и серьги и отдала дочери.

Сосед, по словам Нины Георгиевны, был партийным. Он написал донос на обитателей второго этажа — у них была большая квартира.

— Там жила прекрасная семья… Отца посадили, а жену и сына — сослали. Противный сосед в войну умер от голода… Да.

Слушала про Тома Сойера и все забывала

8 сентября 1941 года началась блокада. Самые страшные месяцы — декабрь 1941 и январь 1942 года.

— Выходишь — и валяется труп, идешь по улице — человек падает. Все ходили грязные — буржуйки коптили. Когда дрова кончились, сломали огромный книжный шкаф, потом стулья, но я не сожгла ни одной книги. Чтобы помыться, собирали снег — я с ведром за ним ходила, на Фонтанку на саночках ездили. Самое ужасное — это мороз 41 градус. Дома единственное, что работало, — радио. Актриса Мария Петрова читала прекрасные рассказы… Я помню про Тома Сойера. Забиралась в кровать — темно, ни тепла, ни света, — слушала и все забывала. Не думала ни о еде, ни о холоде, ни о голоде, думала о Томе Сойере.

В январе 1942 года был сильный холод. Папа пошел на работу, 8 января у мамы был день рождения. С работы он приносил в котелке болтанку — воду с какой-то травой. У нас были иждивенческие карточки на 125 граммов хлеба, но их не всегда можно было отоварить. У папы как рабочего была карточка на 250 граммов. Он пошел на завод, получил порцию болтанки, принес, поздравил маму и говорит: ты знаешь, мне что-то плохо. Он был худющий как скелет, обтянутый кожей, дистрофик и гипертоник. Лег и на следующий день умер.

После этого слегла и мама. Нина «как единственная ходячая» пошла на папин завод, чтобы сообщить, что он умер. Нашла товарищей папы — «тоже доходяг».

— Они очень любили и уважали папу и сказали, что похоронят «как нужно».

Сколотили гроб, нашли машину, отвезли маму и Нину на Волковское кладбище, выкопали ледяную могилу и уже собирались закапывать, как вдруг к ним подошли две женщины с завернутым в одеяло трупом ребенка.

— Они попросили: пожалуйста, похороните ребенка… Папа любил детей, разве можно было отказать? Ребенка положили сверху на гроб, покрыли чем-то и так захоронили. Нас с мамой отвезли на грузовичке домой. Я до сих пор благодарна папиным товарищам. 

Выжить бы…

В марте 1942 года институт, в который ходила Нина Сахарнова, эвакуировали. Нина осталась с мамой — та почти все время болела.

— По дороге поезд с институтом разбомбили. Много лет спустя я встретила однокашника. Он и рассказал про нападение немцев. В том поезде был парень — Тема Батюшков. Все девчонки были в него влюблены, ну и я… И он тоже погиб.

Соседка устроила Нину Георгиевну на работу электромехаником (она успела выучиться на электрика), а потом ее перевели на площадь Островского — в управление железной дороги.

— Там была девушка и парни — механики, один из них тоже умер от голода. На втором этаже была диспетчерская. У них был свет, тепло и еда. Когда нас туда вызывали, мы отворачивались, чтобы не смотреть, — чего там только не стояло на столах: и консервы, и жир… Там даже магазинчик был. Мы ходили к продавщицам: «Дайте маслица на хлеб». Иногда давали, но чаще нет. Когда давали — мы брали кусок хлеба, немного откусывали и запивали кипятком.

Я старалась искать вещи, которые отвлекали от мыслей о голоде. Записалась в театральный кружок. Мы поставили «Беда от нежного сердца» Владимира Сологуба. Я играла пожилую даму. Зрители были в восторге. После премьеры ко мне подошла зрительница и сказала: вам надо поступать в театральный институт… Я только рукой махнула — выжить бы.

Была как каменная

Весной 1945-го матери стало так плохо, что ее отправили в железнодорожную больницу. На Пасху в коммерческом магазине на Измайловском проспекте Нина обменяла паек на настоящую «пасху», чтобы отвезти маме.

— А потом мне позвонили из больницы… Соседи по палате рассказали, что санитарка накричала на маму, и у нее случился инсульт. Маму парализовало, только глаза остались, и всё. Я просидела с ней всю ночь, кормила молочком с ложечки. Потом молоко кончилось, я сказала: «Мамочка, я схожу за молоком и вернусь». А мама одними глазами мне говорит: «Не надо». Но я все равно пошла. Вернулась, а мамы нет. Это было 10 июня 1945 года.

Нина бродила по улицам, ночевала у знакомых, была «как каменная». Маму похоронили на Охтинском кладбище.

«Все мои молодые люди погибли»

Нина Георгиевна так и не вышла замуж.

— Один был моряк, окончил академию подводного плавания, был в меня влюблен, ухаживал. Я любила танцевать, а ему неинтересно было. Началась война, его взяли на корабль, их атаковали торпедами. Погиб.

Второй был летчик, он ходил к нам в гости, любил разговаривать с папой. Ходил со мной в кино, но во время фильмов спал. Весной 1941-го он сказал: скоро лето, я вас с мамой обязательно отвезу в хорошие места. А в июне началась война. И он тоже погиб.

А потом был еще Олег, он мне очень нравился. Мы выросли вместе. Как-то мы пошли гулять, он полез целоваться, я его оттолкнула, он разозлился… А после войны его папа работал парикмахером на Рубинштейна, я зашла в парикмахерскую и спрашиваю: «Как Олег?» — «Олега убили в первый же год войны». Вот и все мои молодые люди.

Уже в зрелом возрасте Нина Георгиевна познакомилось с будущим отцом своей дочери, но разошлась с ним после рождения Юлии и растила дочь одна. А потом вырастила и внучку Веронику, потому что дочь тоже воспитывала ее одна.

— Вы знаете, хоть мне столько лет, но мне хочется жить!

Записала Анастасия Гавриэлова

«Все, что нашли, сложили в ящик и отвезли на Охтинское кладбище»

Надежде Васильевне Строгоновой скоро 101 год. Всю блокаду она работала в школе № 161 на 6-й Советской, 21

— Когда началась война, я ездила в город издалека, со станции Мартышкино. Но 31 августа 41-го года домой вернуться не смогла. На вокзале объявили, что билетов не продают — дорогу перерезали немцы. Я осталась в Ленинграде, сестра с детьми — на Ораниенбаумском плацдарме. Жила я в квартире женщины, которая эвакуировалась.

В нашей школе в январе 42-го организовали детдом — столько в городе было сирот. 19 января мы приняли первую партию — сразу 200 человек из приемника на Невском, 174, куда бытовые отряды приносили и приводили детей погибших ленинградцев.

После блокадной зимы у меня на ногах были раны от голода, они не заживали, я не могла совсем ходить и хотела уволиться, даже заявление написала, так директор его разорвал, сказал, чтобы ночевала в детдоме. Дети тоже еле ходили, мало кто мог спуститься с третьего этажа на второй, чтобы поесть. Так что кормили в кроватях с ложечки.

Однажды нам сказали, что в соседнем доме из квартиры давно не выходят сын с матерью. Мы пришли туда — дверь открыта, стоит кровать с грудой тряпья, и никого не видно. Тряпье сняли — мать холодная уже. И ребенок, похоже, тоже мертвый. Я разобрала тряпье, к грудке ухо приложила: бьется сердечко. Закутали его в одеяло, понесли к нам.

В круглой натопленной печи мы кипятили воду в кастрюльке, выливали в корыто и разбавляли, чтобы была тепленькая, сажали туда ребенка.

У нас работал Гриша лет тридцати, он был умственно отсталый, и в армию его не взяли. Он более-менее двигался, делал что-то, но большого соображения не имел. У Гриши была коляска — два огромных колеса, сиденье и ручки, как оглобли. На эту коляску мы складывали детей-покойников, зашитых в старые простыни. И Гриша вез ее на Охтинское кладбище с 6-й Советской и сдавал в братскую могилу.

Постепенно детей эвакуировали, последняя партия была 26 августа 42-го. Мы вывезли 625 детей. Детдом закрылся, и с 1 сентября мы опять стали школой. Собрали учебники, нашли учителей, кто остался жив.

16 апреля 1943 года в 11 утра началась воздушная тревога, сирена выла весь день. Ближе к вечеру мы начали выпускать детей по домам. Учителя тоже стали расходиться, остались те, кому далеко было. Я жила на соседней улице. Только дошла до дома — тревога началась снова. И такой гул, меня всю вжало в кресло, шторы рвануло. Я понеслась к школе, вижу школьную буфетчицу тетю Дусю. Она бежала к нам с бессмысленными глазами, а потом вдруг у нее из лица полились струйки крови — это были раны от осколков стекла. Здание школы раскололось пополам, одна часть рухнула, а другая накренилась и висела. 

Завхоз с семьей оказался в завалах, но на спинки их кроватей упал старый шкаф, и они оказались спасены. Их откопали живыми. А пять учительниц погибли. Мы в горячке полезли на эту груду кирпичей, нашли тело, рук и ног не было, оно было все сплющенное, кирпичная пыль, кровь, мясо — все вперемешку, мы снесли его в подвал напротив. Не можем понять, кто это. Но потом смотрим — голова откинулась, и там крупная брошь на шее — Антонины Васильевны, учительницы географии. Ее отдельно хоронили, а больше в той куче кирпичей никого не нашли целого, кроме Танечки — нашего кружковода. Нашли частицу тела с партбилетом Пелагеи Сергеевны, учительницы истории. Мы всё, что нашли, сложили в ящик с этим партбилетом и отвезли на Охтинское кладбище.

Много лет Надежда Васильевна Строгонова добивалась, чтобы на доме, который построили на месте разбомбленной школы, была мемориальная доска. Теперь она установлена.

Вот имена погибших учителей:

• Дорофеева Пелагея Сергеевна,
• Кудрявцева Анна Петровна,
• Пикалева Антонина Васильевна,
• Сарычева Ольга Иосифовна,
• Сарычева Татьяна.

Записала Галина Артеменко, специально для «Новой»