Кашкаранцы появляются за поворотом, среди леса. Вроде и знаешь, что вот на этом километре будет село, а все равно ахнешь, когда на тебя распахивается огромное свинцовое море. В Кашкаранцах есть море, галька и маяк. Этого в принципе достаточно, чтоб быть счастливым, хотя еще там несколько изб, песок, храм и свеженькая детская площадка. И почти совсем нет людей. 88 жителей по переписи. На пустынной улице библиотека, церковь и избушка, украшенная портретом Ильича.

Рыба — хлеб, море — бог

Вольные новгородцы начали приходить сюда в раннем Средневековье, а в XVI веке сюда же бежали от казней Ивана Грозного. Были новгородцы — стали поморы. Те, кто живет у моря.

Терский берег Белого моря — самый юг Мурманской области. Белое море, мягкое и нежное летом, с его раковинами и морскими цветами-фукусами, иногда выдает такое, что помнится потом столетиями. В ночь на 5 января 1888 года Кашкаранцы едва не целиком стерло с лица земли 11-метровое ледяное цунами. На 65 метров слой льда зашел вглубь берега, разрушив 27 амбаров, 11 бань и 6 дворов, а также две ближайшие к морю избы вместе со скотными дворами, два торговых судна и 41 карбас.

Нынешний мурманский митрополит — бывший священник с Терского берега и писатель-самоучка — живописует событие несколько иначе: дескать, молитва перед местночтимой иконой остановила стихию. На самом деле стихия взяла свое. И уж, конечно, никакие «лопарские богини», которых владыка Митрофан Баданин в своей книжке обвиняет в напасти, тут ни при чем — поморы и саамы-лопари издавна жили бок о бок и не конфликтовали.

Просто море — такое, кормит, защищает — и гневается. Море — это рок. Только року и доверялись люди, когда-то снявшиеся с насиженных мест и отправившиеся на необжитой Север ради свободы. Бежавшие от репрессий новгородцы, не хотевшие покоряться Московии, — по сути своей, эмигранты. Колонизировав этот берег, они так и остались сами по себе. Эта самость раздражала всегда, не потому ли статуса коренного народа поморы так и не дождались, а их культурная автономия в Архангельске получала надуманные обвинения в сепаратизме.

Российская закрытость и настороженность к иноземцам здешним людям несвойственна — с норвежцами они всегда торговали и всегда роднились. Крепостного права не знали. Не был им по душе и привычный русскому крестьянину цикл, когда летом пашешь до седьмого пота, а зиму проводишь на печи. 

В работоспособности своей и простоте быта похожи на лютеран: здесь и в церквях не сыщешь позолоты, и купола не покрывают блестящим металлом. Деревянные они, серые, просоленные ветрами.

Клочья пены разбрасывает море по жухлой траве — следы недавнего шторма.

Недалеко отсюда, но ближе к Кузреке, тоня, которую много лет защищает помор Сергей Попихин. 400 лет она принадлежала его роду. Какие бы пришлые ни пытались установить здесь свои законы и обложить помора данью. Штрафы, уголовные дела — а он все одно гнул свое: нужно, дескать, поморам право ловить селедку-беломорку, мелкую, сладкую, и перерабатывать на заводике. И построили заводик, и ловят. А никто ведь не верил. А Попихин по-прежнему на своем острове, где нет света и интернета, зато есть море и карбасы.

Рядом село Кузрека, которое спасла не поморка по крови, но точно поморская жонка по духу Ирина Волкова. У поморов, кстати, всегда было гендерное равенство — пока мужчина на промысле, женщина (никогда не было тут в ходу деревенского слова «баба») управлялась не только с домом, но и с карбасом. Ходила в море, проверяла невода. Здесь до сих пор летом проводятся женские гонки на карбасах.

Ирина Волкова на Терский берег попала много лет назад. Мечтала спасти старинное село, где хотели соорудить могильник отработанного ядерного топлива. Притом что соседняя Умба и так зона ограниченного посещения (там находится полигон испытаний подводных лодок, периодически шокирующих туристов внезапными всплытиями), могильник превратил бы Терский берег в сплошную зону отчуждения.

Чтобы этого не допустить, Ирина придумала для Кузреки историю-сказку. Стала летом проводить здесь праздник поморской козули — обрядового печенья, мастеров привозить, даром что козуля — зимнее, святочное угощение. Без копейки денег, зато с танцами, песнями и конкурсом красоты огородных пугал. Люди стали приезжать поглядеть на диковинку. А через пару лет начали возвращаться в Кузреку жители. В село вдохнули душу — и оно воскресло. Много ли в России еще найдется умерших деревень, которые удалось оживить?

Ирина варит варенье из сосновых шишек и рассказывает гостям, как хорошо и вольно живется на Терском берегу.

Марш плывущих коров

Сюда едешь так долго, что асфальт кончается, начинается варгузская грунтовка. Красный песок под колесами. Если грейдер пройдет, хорошо. Асфальт уже много лет обещают дотянуть до села, но, надо сказать, сами варзужане не очень-то на этом настаивают. Нет дороги — нет лишних людей. Чужаков здесь не сказать, что не любят — игнорируют. В работящем селе праздношатающаяся персона — нонсенс. Из туризма никакого фетиша не делают, живут не напоказ.

Если дорога мало-мальски строится, то вот от моста, соединившего бы два берега одного села, местные наотрез отказались, решив, что и вид испортит, и вообще — баловство это. Зачем мост, когда есть лодки? Лодочная переправа так и остается единственным способом перебраться с берега на берег реки Варзуги. Когда-то на веслах сидели мальчишки, которым колхоз давал подработку на лето, сейчас — взрослые. Переправа бесплатная. Ждешь лодку, стоишь по щиколотку в нагретой солнцем речной воде, у ног снуют любопытные и доверчивые мальки. Лодка идет с Никольской стороны на Успенскую. Там — Никольский храм, здесь — Успенский, знаменитый, без единого гвоздя собранный. Открывают его редко, чаще служат в приземистой Афанасьевской церкви.

Время в селе течет не синхронно с российским. Трудно себе представить еще процветающий колхоз под названием «Всходы коммунизма». Но именно так называется «градообразующее предприятие» села Варзуга. Миллионером он был при прежней власти, оставался таковым и при новой. Название решили не менять — это редкий пример, когда коммунизм дал столь здоровые капиталистические всходы. Деревенский колхоз владеет рыболовными лагерями, в которых за огромные деньги семгу ловят туристы премиум-сегмента, а на вырученные средства строит дома колхозникам, школу, гостиницу…

Варзуга живет зажиточно. И так всегда было — и до «советов», и после. Варзужан на Терском берегу звали «фараонами»: варзужанин на поезднице, как фараон на колеснице. Поездница — узенькая лодка для движения по порогам.

По рекам не только лодки плавают. Вплавь Варзугу пересекают и коровы. Дважды в сутки. Пасутся на островке посреди реки — за десятки лет этот «путь миграции» усвоен ими крепко. Когда река мелеет, идут вброд, когда полноводна — плывут. При мне они как раз возвращались на дойку. Пастух на острове напутствовал подопечных, рукой указывая путь. А дальше буренки отправились сами. Флагманский бык первым, как и положено, ступил на берег. Встречает стадо пастушья собака, она же совершенно самостоятельно сопровождает до стойла вымокший отряд, важно вышагивающий по берегу. Коровы тут, конечно, не священные животные, но, глядя на происходящее, проникаешься к ним почтением.

Варзужане поют. Поморский хор села Варзуга когда-то был знаменит и записывался на «Мелодии». Он и сейчас есть, и поют там и бабушки, и молодухи. Мужчин в хор не берут, они обычно из публики подпевают женам. Единственным участником-мужчиной был гармонист Ефим Коварнин, который в 1936 году предложил односельчанам объединиться, чтобы сохранить музыкальную культуру Поморья.

«…Заболит головушка, заболит сердечко, — знать да по любушке своей…» — песни грустные, а на душе от них радостно. Платон Заборщиков — брат радетеля варзужской старины Петра Заборщикова, создателя сельского музея, как-то рассказывал мне, что всякий день с женой дома запевает, потому что так жить легче.

«Пойду с горя к морю — не плывет ли с моря что. Плывет с моря судно, ронит белы паруса. Судно голубое, персидский на нем убор. По судну ходит-гуляет дружечка милый мой…» — «жизненная» песня, разумеется, про долю ждущей на берегу какой-нибудь Степаниды или Макриды. Такие имена здесь в ходу: Евстолия, Еликонида, Каллисфения… А фамилий мало: Рогозины, Заборщиковы, Поповы, Чунины, Мошниковы — вот и все село.

«Виноградье мое, красно-зе-еле-еное-е…» — тянет варзугский хор. Песня — та самая, поразившая Бунина, увидевшего в этом совсем не русском, не северном «виноградье» библейские напевы и образ первозданного райского сада. 

«Я тальянский плат куплю да со кругами со серебряными, со каймами с позолоченными, буду-стану дружка платом даровать…»

«Не знаешь слов? А зачем они? Слушай — и пой, слушай — и сама запоешь!» — говорил мне Платон Заборщиков.

Люди и лошади

Не доезжая Варзуги, есть на обочине неприметная отворотка. И хорошо, что неприметная, — не всякий, собравшийся в Кузомень, способен до нее доехать. Без полного привода делать нечего, да и с ним нужна осторожность и знание каждой тропки здесь.

Кузомень, с карельского на русский — еловый мыс. Был когда-то здесь хвойный лес, такой качественный, что весь его вырубили и продали еще 200‒300 лет назад. И пришла пустыня. Окончательно опустынивание завершилось в 20-х годах прошлого столетия. Правда, уже старинные лоции XVII века упоминают, что на этом берегу «верст на десять пойдут пески, и лес будет уходить от берега дальше».

30 лет ученые и экологи пытаются сдержать продвижение пустыни вглубь окрестных лесов. Сажают деревца. Но 1600 гектаров песка превратить обратно в сосновый бор невозможно.

…По рыже-красной грунтовке мы съезжаем в Сахару. Если поехать по центру, захряснешь на любой машине почти наверняка. Но я знаю хитрость и еду вдоль берега моря. И все равно на полдороге встречаю увязших по самое «пузо» туристов на легковушке: «Нам сказали, тут дорога лучше». Чуть дальше буксует «Газель» — тоже поехали по «хорошей дороге». Нахваливая потенциальным туристам красоты северного края, им часто забывают рассказать об опасностях. Поэтому что ни лето, пачками дергают застрявшие седаны с каменистой тундры полуостровов Средний и Рыбачий, вытаскивают слизанные приливом джипы в Териберке и откапывают в пустыне тех, кто пожалел 500 рублей на аренду разбитой «Нивы» у какого-нибудь варзужанина, знающего этот песок, как собственный двор.

Знай не знай, а место непростое: пески подвижные, так что дорога часто меняет конфигурацию, не говоря уже о ландшафте самой Кузомени. Еще опасность: колея в скользком песке. Руль вырывает из рук, и о самонадеянности и водительской лихости надо тут сразу забыть. Тихохонько, как гость в чужой дом, надо входить-въезжать в село.

А там уже встречают. Стоит заглушить мотор, в окно просовывается любопытная морда гигантских размеров — лошадь. Не спешите целовать замшевый нос — это не приветствие, а рэкет. Табун одичавших лошадей — достопримечательность и главная опасность.

В 80-е один из терских колхозов в порядке эксперимента завез сюда несколько лошадок якутской породы — приземистых, выносливых и устойчивых к холоду. Хотели использовать на сельхозработах, но свободолюбивые гости наотрез отказывались ходить в упряжи. И лошадей отпустили на вольные хлеба. 

Лошади объедают скудные кузоменские огороды, питаются водорослями и прекрасно знают, по каким дням и в котором часу в сельпо привозят хлеб. Покупателей караулят прямо у выхода. Кусаются. Не раз отнимали пакеты с едой. Местные жители рассказывают, как попытались приручить жеребца, прикормили и запрягли в телегу. Покорился. Но, уже груженный поклажей, только увидал на повороте сородичей, бросился к ним вместе с телегой и упряжью, только его и видели.

Последние пару лет над табуном взяла шефство местная семья Чуниных — лошадкам завели ютуб-канал, и его продвижение весьма способствовало появлению благотворителей — второй год подряд в Кузомень волонтеры привозят к зиме запас кормов для диких и симпатичных. Но кони все равно попрошайничают и пугают зазевавшихся туристов. Палец в рот не клади — в прямом смысле.

Когда-то именно Кузомень, а не Варзуга и тем паче не нынешний райцентр Умба, была столицей торговли и рыболовства. Волостной центр, ярмарка, известная по всему Беломорью, солеварни, пароходная пристань (пароходы ходили в Мурманск), две церкви, училище, магазин, телеграф… В 1862 году открылась сельская школа.

При «советах» Кузомень не обеднела: работала больница, две школы, интернат, колхоз-миллионер, державший рыболовецкие суда в Мурманске.

Сейчас в селе одна школа — начальная, и та едва не закрылась: некому было работать. Закрыть началку, значит, закрыть село — мало кто согласится 6-летнего ребенка отправить в интернат. Учителя искали всем миром и нашли Катю. Катя из Южной Каролины (США), точнее, училась там; романтический порыв привел ее на край света, а удержали уважение и забота односельчан. «В первую зиму было очень тяжело, особенно когда выпало много снега. Чтобы я могла выбраться из дома и дойти до школы, родители учеников прокапывали мне дорогу между сугробами», — вспоминала Катя в разговоре со мной.

Потом дорожку стал копать муж — Екатерина вышла за местного, родила ребенка. Кормить дитя бегала домой на переменах — какой тут отпуск «по уходу», когда заменить учительницу некем? Они никуда не уехали. Учительница Двинина с улыбкой вспоминает: когда попервости было невмоготу, почуявшие неладное родители учеников стали подсылать к ней ребят с трогательными подношениями — идет пацан с рыбалки, занесет несколько селедок. Ребенку не откажешь — не взятка же. А как их бросишь, таких?

Поморы равнодушны к любопытным чужакам. Но за тех, кого принимают как своих, стоят горой. Теперь у Кати с мужем дом и собака. Теперь Катя местная. В Кузомени одной семьей больше. «В Мурманске подруги не понимают, но мы, правда, отсюда уезжать не хотим. И многие не хотят. Здесь хорошо. Магазинов разных нет? А все это быстро становится ненужным, когда привыкаешь. Не главное это», — говорила мне Катя.

Когда Россия присоединяла Крым, в Кузомени был свой праздник, совершенно по другому поводу. 

…Солнце садится, косыми лучами подсвечивая деревянные кресты кладбища. Древнее оно, но тоже подвижное: барханы меняют местоположение — и с ними «гуляют» захоронения. Иногда придешь утром — а старинный двухметровый крест едва виднеется из песка. Здесь хоронят кузомлян с XVI века. Здесь их принимает и упокоевает поморский бог. А рядом шумит море.

Умба — Кузрека — Кашкаранцы — Кузомень